Текст книги "РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ"

Автор книги: Анатолий Луначарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Общего вопроса об отношении религии и искусства я несколько раз касался. Это очень богатая тема, на которую,, как я сказал, можно было бы прочесть целый доклад, но я лишен возможности это сделать. Конечно, несомненен тот факт, что искусство как идеология, служившая все время господствующему классу, должно было довольно тесно слиться с другой идеологией, служившей господствующему классу, – с религией. Такая спайка очень часто случается. Религия охотно одевается в узорные одежды искусства. Художник очень часто оказывается под обаянием жреца, но когда появляется новая власть, которая начинает борьбу с религией, она тоже выделяет себе художников. В эпоху первого появления атеистической мысли в Греции она также вела художественным путем борьбу с религиозными предрассудками, – например, в некоторых произведениях Еврипида, во всем новом быте, глубоко жизнерадостном, который развертывала афинская буржуазия. То же самое произошло в эпоху Возрождения, когда аскетическая икона сменилась светской, радостной, высмеивающей часто попов, противопоставляющей радостную жизнь поповщине.

То же самое во время Французской революции, когда большой взрыв атеистической мысли сопровождало одновременное движение искусства, когда оно выдвинуло таких художников, как Давид, когда устраивали всякие празднества, имевшие атеистический характер. Так что власть, когда она боролась против религии, сама вооружалась искусством. Искусство это было, разумеется, молодое, не всегда оно равнялось с религиозным искусством, но иногда и превосходило его. В эпоху Возрождения это искусство поднялось на невероятную высоту. Атеистическая беллетристика имеет у себя большую библиотеку великолепных произведений за то время, когда буржуазия шла под знаменем науки. Так что здесь в искусстве – очень крупные ценности антирелигиозного характера. Что касается пролетариата, поскольку он будет выдвигать своим оружием искусство, оно, разумеется, будет лишено всякой примеси религиозности и, наоборот, будет выступать против религии и явится могучим орудием против того опиума, который варит церковь для отравы населения.

ХРИСТИАНСТВО ИЛИ КОММУНИЗМ?

20 и 21 сентября 1925 г. состоялись диспуты А. В. Луначарского с митрополитом А. И. Введенским. Стенограммы диспутов были изданы отдельной брошюрой (Луначарский А. В. Христианство или коммунизм. Диспут с митрополитом А. Введенским. Л., 1926).

Введенский Александр Иванович (1888—1946) – протоирей, затем митрополит, видный представитель церковно–обновленческого движения.

ДОКЛАД А. В. ЛУНАЧАРСКОГО

Товарищи! Я понимаю мысль устроителей этого диспута таким образом, что мы разделяем общую тему о взаимном отношении и соотносительной ценности миросозерцания коммунистического и христианского на два раздела. Сегодня мы, очевидно, будем трактовать этот вопрос под углом зрения общественности. Мы берем сегодня коммунизм как определенное общественное движение, устремленное к установлению определенной общественной правды, и под таким же углом зрения мы возьмем и христианство как христианское устроение праведного житья.

И вот с этой социальной точки зрения двух градов, взыскуемых разными способами, мы сегодня п будем обмениваться мыслями с моим оппонентом. Таким образом, из сегодняшнего своего доклада я устраню, насколько возможно, вопросы философские, т. е. вопросы того или иного толкования мира, вопросы миросозерцания; их мы относим к завтрашней дискуссии, Христианство и коммунизм как общественные устремления перекрещиваются между собой в некоторых исторических пунктах по существу. Знакомясь с историей социализма, которая вместе с тем есть, конечно, и история коммунизма, вы встречаете несколько раз анализ, изложение христианско–социалистических явлений.

Прежде всего—первоначальный христианский коммунизм (он так и называется в истории общественных движений), затем, позднее (в средние века и в XVI в.), все более и более значительные вспышки христианско–социалистических ересей, доходящие до прямых социалистических революций под знаком креста, затем, ближе к нашему времени, различные явления новейшего христианского социализма; из них самым крупным, на котором мне придется остановиться с некоторым вниманием, является толстовство. Конечно, все эти проявления коммунизма – я беру только важнейшие, – будучи окрашенными христианской окраской и имея свои специальные исторические корни, отнюдь не отвечают тому определению коммунизма, которое ставим мы – коммунисты–атеисты, научные социалисты, представители нашего времени. Но общее название, данное здесь, дастся, конечно, не зря, потому что некоторые черты оказываются совпадающими. Если мы остановимся на первых же принципах коммунизма, выдвигаемых крайне левым крылом первоначального христианства, то увидим с полной яркостью сходство и разницу; а установить это – для того чтобы потом выявить преимущество той или другой стороны – мы должны прежде всего.

С точки зрения социальной коммунизм является всегда программой классов неимущих, классов, которые в сохранении частной собственности не заинтересованы. Так это было и с первоначальным христианством в его первые века. В фанатическом мире Передней Азии, Северной Африки и по побережью Средиземного моря было тогда весьма большое количество пролетариата. Здесь укажем на необходимость отличать пролетариат больших центров античного мира от современного нам пролетариата. Несмотря на общее название с нашим пролетариатом, данное ему не зря, он имеет крупное внутреннее различие с последним. Это пролетариат в том смысле, что это есть действительно совершенно лишенный какой бы то ни было собственности элемент. Но если спросить себя, какую роль в общественном производстве играл тогдашний пролетариат, то придется сознаться, что он не играл в этом производстве Почти никакой роли. В сельском хозяйстве занимало первое место постепенно разрастающееся крестьянство разных типов, в городском хозяйстве—рабский труд, порой собирающийся в нечто, напоминающее наши мануфактуры. А пролетариат представлял собою огромное количество бедных вольноотпущенников, собравшихся со всех сторон и оторвавшихся от своих корней бродячих людей. Положительно трудно установить экономически, каковы были ресурсы, источники жизни этого пролетариата. Он был настолько лишен каких бы то ни было источников обеспечения своего существования, что тогдашний социальный вопрос, поскольку он–был обращен к пролетариату, заключался в том, как государству дать этому пролетариату хлеб, чтобы он не превратился в голодные толпы, правда, безоружные, по которые по самой своей массовости могли быть общественно–опасным элементом.

Этот пролетариат охватывал и рабскую группу трудящихся и некоторую часть мелких ремесленников. Поскольку тогда существовало и развивалось христианство, оно всегда попадало в среду более или менее мелкоремесленную или мелкоземледельческую и тогда, по–видимому, не проявляло сколько–нибудь типичных коммунистических тенденций. Может быть, даже вся история, рассказываемая в деяниях апостольских о суровом наказании лиц, вступивших в общину и не отдавших в ее пользу своего имущества[222]222
  См. Деяния святых апостолов (5, 1—11).


[Закрыть], является отсветом, некоторым эхом тех конфликтов, которые происходили между пролетарской частью христианских общин, или пролетариями – членами христианских общин, и частью мелкособственнической. Я думаю также, что знаменитая фраза, которую нынешний коммунизм позаимствовал у тогдашнего комунизма, фраза трудовая «нетрудящийся да не ест»[223]223
  Второе послание Павла к фессалоникийцам (3, 10): «Ибо когда мы были у вас, то завещевали вам сие: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь».


[Закрыть] представляет собою как раз формулу мелкособственнических христианских организаций, потому что коммунистическим организациям христианства присущ другой дух, и всякий из вас помнит другое выражение: «Блаженны те, которые не сеют, не жнут, а живут как птицы небесные»[224]224
  Евангелие от Луки (12, 24): «Посмотрите на воронов: оне не сеют, не жнут; нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц?»


[Закрыть]. Ясно, что если нетрудящийся не должен есть, то и птицы не должны есть, а если блаженны те, которые не сеют, не жнут, то, значит, должен есть и нетрудящийся. Тут есть какое–то внутреннее противоречие, кажущееся просто странным и как будто вытекающим из какой–то недоговоренности, но можно с уверенностью сказать, что каждый из этих текстов создавался в соответствующих кругах. Интересно отметить, что христианство развивалось и пролетарских кругах, ибо в течение долгого времени вовлечение в христианство крестьян развивалось крайне медленно и латинское слово «paganus» (деревенский), от которого происходит современное слово «поганый», приобрело значение: нехристианин, басурман, потому что христианство было религией горожан, и более того – религией горожанина–пролетария. С этой точки зрения можно сказать, что коммунистическое вожделение, коммунистическое тяготение первобытного христианства находилось в строгом соотношении с классовым положением, с классовым характером их носителей. Но в том–то и дело, что это было не только коммунизмом неимущих пролетариев, но это было также и миросозерцанием неработающих пролетариев. И в этом смысле интересно провести параллель между тогдашним пролетариатом, поскольку он был носителем идей левых школ, устремлений христианства, и нынешним пролетариатом. Здесь разница бросается в глаза огромная. И нынешний пролетариат характеризуется, конечно, большей бедностью, большим угнетением. Недаром Маркс говорит о нем как о классе наиболее угнетенном и доказывает, что победа этого класса над своим угнетением явится концом всякого угнетения. Маркс считает его последним из классов, самым заброшенным, самым обиженным, но, несмотря на это, современный пролетариат играет серьезнейшую и доминирующую роль в производстве. Если бы правителям и богатым людям Римской империи предложили, чтобы весь римский пролетариат вымер, то они были бы чрезвычайно довольны, так как таким путем они освободились бы от миллионов дармоедов. Если бы такую вещь сказали современной буржуазии, то она пришла бы в ужас, ибо единственной основой всего нынешнего хозяйства, городского и промышленного, преобладающего сейчас, является труд пролетария. Но мало того, что пролетарии вообще трудятся. Пролетарий есть тот труженик, который по сравнению с трудом мелкобуржуазного труженика, кустаря, деревенского ремесленника работает на самых усовершенствованных орудиях труда, с применением наивысших методов научной борьбы с природой для достижения определенных производственных целей. В этом смысле он может знать меньше, чем знают инженеры, но он работает, так сказать, на той же высоте, в той же плоскости, в какой работают деятели науки или современные величайшие инженеры. Это передовой класс трудящихся, работающий по самым высоким методам, какие только знает эпоха, и создающий в общем львиную долю всех благ нынешнего общества. Поэтому труд играет центральную роль в коммунизме современного пролетария. Он считает, что труд есть та стихия, которая нуждается в освобождении и в организации и которая реально на земле может и должна обеспечить счастье всех. Надо только, чтобы труд доминировал, чтобы труд господствовал, чтобы труд не эксплуатировался какими бы то ни было чуждыми, паразитными или мнимоорганизующими элементами.

Ничего подобного не мог придумать, ни на что подобное не мог надеяться античный пролетарий. К труду он относился, как к вещи безнадежной, которой можно заняться только для того, чтобы случайно заработать кусок хлеба, но вообще он не видел никакого реального исхода из своего необычайно тяжелого положения. Ему не рисовался никакой реальный строй, и перед ним не выявлялись никакие пути к строю, который бы имел характер действительного строительства, действительной борьбы. Можно сказать, что положение тогдашнего пролетария и трудящегося, не находившегося на большой высоте техники и культуры своего времени и представлявшего собой дезорганизованную толпу несчастных и лишних людей, которых никто не любил и о которых заботились только из страха, – можно сказать, что этот пролетарий находился в положении полного и безвыходного отчаяния.

Вы знаете, что подчас эти пролетарские толпы производили беспорядки, но эти беспорядки, даже в том случае, когда авангардом их являлись профессиональные люди оружия – гладиаторы, Спартаки, – даже тогда они падали под ударами организованной государственной солдатчины. И очень скоро в сознание каждого пролетария внедрилось убеждение, что мечом владеть он не может, что, когда он берет меч, – он от меча и погибнет. С этой точки зрения такой род борьбы был для него путем заказанным. Если даже предположить, что пролетарий, руководимый каким–нибудь гладиатором, когда–нибудь победил бы в чисто военной схватке, мог ли бы он организовать какое–нибудь общество? Ровным счетом ничего. Нельзя даже придумать, как мог бы он организоваться при тогдашнем положении производства и при тогдашнем отношении к труду, нельзя себе представить, чтобы он мог наладить свое пролетарское царство, буде он его завоевал. Надо сказать, что этот многочисленный класс был классом нетрудовым, во многом – прямо паразитическим, был классом, приведенным в состояние полного отчаяния, никакого пути для своего спасения не видевшим.

Вот все эти черты глубочайшим образом сказались в том идеале, который возник в Азии и который довольно быстро распространился среди пролетариев, как добрая весть. Это – евангелие; и добрая весть заключалась в том, что близится, несмотря на всю невероятность этого положения, царство бедных, царство неимущих пролетариев, но оно придет силами существ надземных, силой великой и праведной, которая царствует над миром.

Как нам известно, все существовавшие тогда религии, которые к I в. переплелись между собой в причудливый узор синкретизма, – все они в конце концов устремлялись стать этической религией. Другими словами, римское государство, постепенно установившее известный распорядок жизни и покорившее другие племена под сень римского закона, было заинтересовано в установлении права и морали, как основы государства централизованного. И – поработитель и устроитель мира – Рим объединил в соответствии с этим покровительствующие Риму божества (Рим почти все божества крупных покоренных племен объявлял вошедшими в свой Пантеон). Эти покровители Рима, эти божества принимали характер справедливых божеств, которые блюдут земной порядок и земную справедливость. Совершенно очевидно, что, поскольку угнетенный многочисленный пролетариат спрашивал себя о том, как же относится к нему божественная справедливость, он должен был дать себе такой ответ: «На земле справедливости нет; мы здесь живем в постоянном горе и в диком угнетении, без всяких надежд впереди. Но неужели справедливый бог, о котором все говорят, что он является вседержителем, совокупностью божеств, является праведным и всемогущим правителем, неужели оттуда, с этого неба, не сделают каких–то распоряжений и не последуют какие–то вмешательства, которые устроят жизнь так, чтобы мы не были в таком безвыходно–страдающем положении?»

Если ставился такой вопрос, то, конечно, в разных местах могли возникнуть различные попытки ответа. Эти попытки ответа могли быть только одни, и на следы их мы постоянно натыкаемся: бог, царствующий над господами – бог господ – это сила, им, безусловно, покровительствующая. Христианство, которое считает бога «отцом, вседержителем и творцом», тем не менее в целом ряде своих апокрифических уклонов, да в конце концов и в евангелии – в основном учении – допускает мысль о том, что над миром сим царствует «царь мира сего» Демиург[225]225
  Демиург (греч. demiurgos – творец, мастер, ремесленник) – термин древнегреческой философии для обозначения «творца», «создателя» мира, введенный в философский лексикон Платоном.


[Закрыть] или даже Сатана, какое–то низшее божество, которое и представляет собой покровителя и закрепителя существующего социального неравенства, всей глубокой лжи, в которой живет человечество вокруг поработившего его Рима. Но если это так, тогда приходится сказать, что не только правительство земное, по и правительство небесное враждебны пролетарию и рабу и, стало быть, решительно никаких исходов из этого положения нет. И вот различные божества, более или менее второстепенные для Рима, божества покоренных народов иногда начинают претендовать на роль специальных богов плебса, специальных богов – покровителей пролетариата и рабов; разные частичные, неорганизованные рабско–пролетарские религии, суеверия, секты возникают с разных сторон, и мы почти воочию видим и находим даже в самом писании следы того, как христианство ортодоксальное и до него существовавшее, более расплывчатое, но все–таки уже определившееся как религия, христианство постепенно возникает из этих, сначала разбитых на кусочки, чаяний социального порядка. Каковы эти чаяния? Есть какой–то угнетенный бог или, по крайней мере, далекий бог. Этот угнетенный или далекий бог, который по тем или другим причинам не правит в мире, есть настоящий бог справедливости, а поскольку он есть настоящий бог справедливости, он есть вместе с тем бог – покровитель угнетенных. Придет время, когда он, возмутившись, разобьет оковы или когда он, ныне далекий, обратит внимание на то, что происходит под скипетром Демиурга, вмешается, как высшая правда, в этот наш подлунный мир и установит тогда настоящий порядок, порядок любви и т. д. Чисто демократические народные слои представляли это вмешательство, как устройство жизни па Земле, по фантастическое устройство. Им казалось, что это высшее божество – божество справедливости – придет, чтобы установить тысячелетнее царство, во время которого жизнь будет устроена на началах счастья для всех и братства между людьми, на основах глубокого покоя; когда каждый без всякого труда получит то, что нужно для его пропитания; когда люди не будут ссориться друг с другом; когда люди обнимутся, как братья.

К этому народное христианство прибавляло еще сильную жажду мести: оно представляло себе дело так, что все обнимутся – и рабы и господа, одинаково сознавшие праведность нового божьего мира, и, обнявшись, пойдут под триумфальную арку и установят рай; конечно, они себе представляли его как страшный суд над своими господами. Есть, например, краски в «книге любви» – евангелии, от которых можно содрогнуться, если принять их всерьез, ибо эта «книга любви» – евангелие – беспрестанно повторяет, что грешники (там имеются многократные, многочисленные указания, что грешники – богатые, измывавшиеся над бедными) войдут во тьму кромешную, где скрежет зубовный, где червь не умирает, где огонь не погасает. В замечательном символическом рассказе в евангелии Луки мы находим яркими красками написанную картину, как бедняк с лона Авраама смотрит на огненные муки богача и как безжалостная справедливость воспрещает положить хотя бы одну каплю воды на растрескавшиеся языки этих поджариваемых бывших членов господствовавшего класса[226]226
  См. Евангелие от Луки (16, 19—31).


[Закрыть]. И целый ряд святых отцов в красочной форме говорят о внутреннем ликовании по поводу грядущих мук этих грешников. В писании Павла говорится: «Прощай обижающему тебя, ты этим собираешь уголья на его голову»[227]227
  Послание Павла к римлянам (12, 20): «Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет – напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья».


[Закрыть]. Вот своеобразная любовь! «Я тебя прощу, но подожди – что еще выйдет в конце концов, когда тебе придется идти на суд». Нельзя, конечно, удивляться, что этому простонародному пролетарскому христианству присущи и чувство мести и радость по поводу того, что неприявшие их евангелие, не пожелавшие быть братьями люди будут за это тяжко наказаны на веки вечные беспросветно и безнадежно. Вот символика или миф об аде, как принимает его и нынешняя церковь: имеется страшная сила злобы, которая накопилась в течение долгого времени ч принимая которую милосердный бог, милосердный для пролетариев, для смиренных, для юродивых, для убогих, будет беспощаден по отношению к врагам низшего класса.

Постепенно начавшие примыкать к пролетариату представители высших слоев понимали это дело несколько иначе; они считали, что царство божье заключается в освобождении от материи. Дело принимает характер идеалистически–духовный – освобождения душ из плена нашего тела. Такой именно характер мы находим у гностиков. На них мне останавливаться не приходится, так как мы говорим только о социалистическом христианстве. Итак, создался грозный, горячий и привлекательный миф. Люди, которые поверили в истинного бога, могут быть уверены, что скоро он придет судить людей страшным судом, по окончании которого взойдет звезда утренняя, претерпевший спасется, и начнется царство бедных во Христе. Этот миф осложнялся таким моментом, что, по существу говоря, то высокомощное божественное существо, которое придет установить праведный порядок на земле, уже приходило на землю, дало свое учение и кончило борьбу, но почему–то погибло бесславной тяжелой смертью и только при втором пришествии использует свою победу и установит действительный порядок. При этом среди пролетариев–христиан тверда была вера, что это второе пришествие наступит не сегодня–завтра. Если мы спросим себя, из каких корней, кроме жажды спасения, кроме жажды помощи, вырос весь миф о сыне божьем, «грядущем судить живых и мертвых», то мы увидим, что миф этот является только социальным приспособлением к нуждам пролетариата мифа о солнечном боге, который побеждает ночь, побеждает зиму и каждое утро или каждую весну устанавливает желанное царство света и тепла. С незапамятных времен – сначала в очень грубых, потом во все более утонченных формах – развертывался этот миф о боге, который умирает и который воскресает, о боге, который одолевает злые силы и который всегда их побеждает. И вечный земледельческий кругооборот, вечное возвращение весны у целого ряда народов отражалось в повести о том, что миру присуще двойственное начало, что зло побеждает и царит некоторое время в мире для того, чтобы какой–то новый бог – в данном случае сын божий – пришел выполнить волю своего отца и т. д.

Бесчисленное количество мифов, сказок, верований и легенд нанизано на эту основную идею. Они до такой степени в течение тысячелетий варварского и дикарского существования человека, зависевшего полностью от времен года, слились с ним, сжились, что являлись долгое время настоящей основной почвой религиозного чувства. И вот заброшенный пролетарий, который чувствовал себя в этом мире как бы погруженным во тьму ночную, как бы осужденным на долгую безрадостную голодную зиму, ждал этой звезды утренней, которая предвещает появление солнца и настоящего дня правды. Все эти выражения, все эти метафоры, сравнивающие Христа с восходящим солнцем и светом, представляют собою прямые следы, прямые результаты того, что христианство было выводом социального истолкования религии света, социального истолкования, установленного именно особенностью положения пролетариата. Христианство не было религией какой–нибудь нации, обнимающей и угнетенных и правящих этой нации. Христианство сделалось религией бедных.

Это было истинное открытие для юродивых, для непонятых, для последних из людей, этих последних, становящихся первыми. Весь этот миф был приспособлен к условиям социальной жизни, и эта ночная тьма, эта зимняя стужа заменена была не весенним переворотом в природе, а правдой, царящей среди людей, – заменена была революцией; но только эта революция не должна была созидаться руками самих пролетариев – они в себя но верили, – а созидаться, так сказать, путем внешней интервенции.

На облаках должен был спуститься сын божий во главе значительных отрядов своеобразной революционной Красной армии из ангелов, которая должна была помочь совершиться на земле перевороту. Этот переворот должен был быть страшным, террористическим, по описаниям в Деяниях апостолов, источающим моря крови. Это имеет сходство с тем, как раньше рисовался образ пророка —в такой же форме, свирепо террористической. Омытый кровью мир в результате будет удостоен жизни, полной мира и счастья.

Вот таковы основные черты тогдашнего христианства.

Демократично ли оно? Да, оно демократично. Эти библейские всходы христианства глубоко демократичны потому, что они не только равняют последних с первыми, но ставят последних именно первыми.

Революционно ли христианство? Да, оно революционно, потому что упирается в этот самый страшный суд, о котором не может без трепета говорить никакой грешник, обижающий своего ближнего. И, наконец, социалистично ли христианство? Да, оно социалистично вдвойне.

Во–первых, потому, что этот будущий строй будто бы закончится строем потребительского социализма: земля сама родит, работать даже не нужно, нужно только жить в свое удовольствие. Это то, о чем исстрадавшийся, изголодавшийся человек только и может мечтать. Представление о тысячелетнем царствии христианства рисуется этим людям именно как волшебная сказка о полном счастье. Мало того, оно социалистично еще и потому, что самый путь, по которому шло христианство навстречу этому восходящему зареву, – страшный суд – обязательно должен был быть путем социалистическим.

Но прежде всего я должен оговориться: оно было демократичным христианством только до тех пор, пока в нем доминировал пролетарский дух. Как только возникло духовенство как организация верящего пролетариата и по мере того как это–духовенство начало, выражаясь грубо, снюхиваться с господами мира сего, оно начало изменять свои демократический дух, и рядом с текстами, которые свидетельствуют о глубоком демократизме, появились и другие – о необходимости не за страх, а за совесть, в силу власти божьей, повиноваться господам, властям и т. д.

Это происходило из двух источников: во–первых, вследствие безнадежности неповиновения, а во–вторых, вследствие тех тенденций, которые довольно резко стали проявляться у церкви как таковой и которые привели к полной сдаче господам, когда церковь была объявлена опорой, основой, столпом и утверждением как раз того несправедливого классового строя, против которого она первоначально поднимала свой голос.

Революционно ли христианство? Да, оно революционно, но оно не призывает к революции народные массы, а, наоборот, призывает к терпению и надежде; из них опять–таки можно было сделать выгодное для господ употребление. Церковь могла заявить: «Итак, братья, терпите. Правда, Христос еще не пришел ни в первое тысячелетие, ни во второе, и мы но знаем, когда это будет; но до этого пришествия необходимо терпеть». Это уже является великолепной помощью для всякого рода предержащей власти, которая пользуется этим терпением для того, чтобы беспрепятственно в течение тысячелетий стричь эту покорную паству.

По мере того как настоящие революционные тенденции начинают проникать в массы, христианство выступает против них и говорит: «Не бунтуйте, а надейтесь». Тогда эта надежда становится прямо контрреволюционной. Она гипнотизирует людей; и если бы они и были в состоянии добиться собственными силами переворота, то эта надежда все–таки парализует их революционную энергию. Наконец, и социалистичность эта очень относительна. Во–первых, социалистический строй в раю, в тысячелетнем царстве рая, есть глубоко потребительский строй, где сама природа будет протягивать плоды с ветвей. Поэтому там работать никому не нужно. Сказка, которая на самом деле неосуществима абсолютно и которая убивает живую потребность, живой план человечества собственными силами, своими руками, своим трудом завоевать себе, вырвать у природы достойное человека существование!

Или вот этот «социализм в пути». «Социализм d пути» заключается в следующем: пролетарии собирались в ту или другую общину, большую или маленькую, для того, чтобы, вместе молясь, в таком приподнятом ожидании со дня на день быть готовыми встретить второе пришествие Христа. Эти пролетарии должны были все–таки как–то жить, но задача эта казалась несерьезною: если не в эту среду, то в будущую пятницу будет светопреставление, поэтому было бы смешно накоплять сокровища на земле, лучше их собирать «на небеси», а там они собираются «верою, надеждою и любовью», а не трудом; поэтому и ипдивидуальной, и коллективной собственности незачем собирать. Завтра – землетрясение, чего же тут строить?

Но все–таки надо было как–то питаться, потому что ожиданье, как вы знаете, было длительным, и надо было как–то организоваться, чтобы дотерпеть, докормиться. Это можно было делать только путем взаимопомощи, чтобы более голодному, у которого ничего нет, все–таки дать какой–то кусок хлеба. Поскольку пролетариату мог перепадать частично заработок, милостыня, постольку эту скудную кладовую нужно было делить между спасенными, которые не завтра–послезавтра ждут «грядущего небесного жениха». Вот на каких основах создались потребительско–коммунистические организации с их дьяконами, пресвитерами, епископами и т. д., которые должны были блюсти как организационную, так и экономическую стороны этой общей кладовой. Момент наполнения этой кладовой оставался совершенно в тени, и, как вы знаете, церковное имущество, если оно позже и стало чудовищно расти, то главным образом пожертвованиями за упокой души и лишь позднее – подневольным трудом тех крепостных, которые появились у отшельников и монахов в ttx организациях, сделавшихся опорой широкого сельскохозяйственного и банковского дела, в тех организациях, рационально построенных экономически, которые впоследствии, в средние века, сделали этих святых отшельников образцовыми хозяевами. Но это было позднейшее эксплуататорское вырождение монашества, а в те десятилетия, о которых я говорю, в эти десятилетия дело сводилось к этому временному питанию во имя терпения и взаимной любви, в котором обедня сделалась исходным пунктом, включив в себя оттенки отзвуков старого языческого ритуала жертвоприношения, богодеяния; но это уже относится к области христианских ритуалов, которые к сегодняшнему вечеру не имеют отношения.

Перевернув эту страницу и заглянув немного далее, я хочу остановиться на некоторых чертах христианского революционного коммунистического движения в XVI в. К этому времени накопилось много жгучего недовольства в обществе (в особенности в Германии, но эти движения потрясли в большей или меньшей степени и другие страны). Во–первых, рост денежной системы, рост рынка побудил помещиков, представлявших собою главных владельцев тогдашнего мирового имущества и труда, перейти к чрезвычайно жесткой форме эксплуатации крестьян.

Дворянин всегда эксплуатировал крестьянина, но предел его жадности был положен аппетитами его самого, его семьи и дружины, а когда он стал продавать продукты крестьянского труда и менять их на деньги, которых никогда не было достаточно человеку, то, конечно, жадность его развернулась беспредельно, и товарное хозяйство заставило помещика еще сильнее нажать на пресс, давивший крестьянство. Это вызвало массовое крестьянское разорение и не только недовольство среди обедневшего крестьянина, но и выделение из деревни значительного количества выбитых из крестьянского хозяйства лиц, уходивших в город. Ремесленные города вынуждены были даже огородить себя, чтобы в поры их не набилось слишком много отброса – тогдашнего пролетариата из разорившейся деревни. Но часть этого пролетариата проникла в горную промышленность, начавшую развиваться, а также в текстильную индустрию, в среднюю по–нынешнему и крупную по–тогдашнему, кроме того, выросли некоторые ремесла, вроде обработки металлов. Словом, стали возникать и капиталистические предприятия, основанные на наемном труде. Само собой разумеется, что положение пролетариев, положение учеников ремесленных цехов, которые к тому времени тоже стали превращаться в пролетариев, сильно ухудшилось. Цехи стали разрешать мастерам держать помногу учеников, ученики больше не переходили в категорию подмастерьев и до седых волос оставались учениками – повторяю, положение их сильно изменилось. Все это создало большие массы недовольных пролетариев и полупролетарского элемента, и когда вспыхнула тогдашняя великая революция[228]228
  Имеется в виду Крестьянская война в Германии 1524–1526 гг.


[Закрыть], т. е. революция крестьянская, то и пролетариат был в эту революцию вовлечен. Он был не только вовлечен в нее, но, как более организованный и более решительный класс, стал во многих отношениях во главе крестьянского движения.