Текст книги "Как солнце дню"
Автор книги: Анатолий Марченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Все новые и новые части гитлеровских войск пересекали советскую границу. Путь некоторых из них лежал через Синегорск. От окраины к окраине по главной улице громыхали танки, мчались громоздкие длиннорылые грузовики, на которых то и дело немецкие солдаты горланили бодрые, хвастливые песни.
Дули необычные для здешних мест сухие, жаркие ветры. Тучи пыли и гари низвергались на молодые сады. Невесело отсвечивали на солнце мутные стекла уцелевших домов. За городом, в рощах, стихли соловьи.
Женя и Славка почти не выходили из дому. Они чувствовали себя, как в осажденной крепости, и каждую минуту ждали беды. Шаги в опустевших комнатах отзывались гулким печальным эхом, наполнявшим душу тоской. Как-то бродя по комнатам, Славка наткнулся на старую гитару, висевшую на стене. Он с любопытством осмотрел ее и осторожно тронул басовую струну. Струна пропела жалобно и тревожно. Жене стало не по себе.
В чуланчике Женя обнаружила небольшой запас продуктов: пшено, кусок старого сала, сухари, немного фасоли. Соседка Анфиса Алексеевна, добрая пожилая женщина с маленьким сухим лицом, узнав, что Женя не успела уехать вместе со своими родителями, принесла ведерко картошки.
– Что делать-то будем? – спросила она, горестно наморщив узенький лоб. – Лютует Гитлер. Вчера на площади еще троих повесили. Молоденьких. И как жить теперь? Спишь, а над тобой топор висит. Того и гляди, до нас доберутся.
– Уходить надо, тетя Анфиса, – сказала Женя. – Давайте вместе к своим пробираться?
– Куда уйдешь, милая ты моя? – всплеснула жилистыми руками Анфиса Алексеевна. – Наши-то, говорят, далеко теперь. Отступают.
– Не могут они отступать, – сердито сказал Славка.
Анфиса Алексеевна погладила его встрепанные волосы, прослезилась:
– Сынок-то мой воюет…
Она ушла, а Женя и Славка принялись тихо обсуждать план бегства из оккупированного города. Они так увлеклись разговором, что не услышали осторожного стука в дверь. Стук повторился. На этот раз он прозвучал громче и требовательнее. Женя нерешительно подошла к двери и повернула ключ.
Дверь открылась, и через порог переступил подтянутый и чистенький немецкий офицер.
В первую минуту Жене показалось, что офицер еще совсем молод, но стоило ему снять фуражку, как лицо его, и особенно светлые с мутноватым налетом глаза, приобрело какое-то старческое выражение.
– Доброе утро, – сказал он по-русски. – Я не начал беспокоить вас немного раньше. Но сейчас не надо сидеть по домам. Сейчас происходит история. Германская армия очень хорошо делает свой марш на восток.
Офицер произнес все это таким тоном, будто сообщал что-то исключительно приятное, чему все, кто его слушает, должны несказанно радоваться. Говорил почти без акцента, и, если бы не особое построение фраз и не употребление отдельных слов как раз в тех случаях, в каких русский человек не стал бы их употреблять, его трудно было бы принять за немца.
– Я являюсь очень радостным, – он снова улыбнулся приятной, даже чуть застенчивой улыбкой. – Сегодня утро есть самое чудесное. Я буду счастлив видеть красивую девушку и умного мальчика.
Он подмигнул Славке, но тот, нахмурившись еще сильнее, отвернулся.
– Что вам угодно? – спокойно, хорошо владея собой и с достоинством произнесла Женя, не спуская глаз с офицера.
Она и сама не могла понять, откуда вдруг у нее взялось это невероятное спокойствие. Появление гитлеровца в своем доме она представляла себе совсем иначе. Она ждала крика, угроз, стрельбы. А этот стоял тихо, спокойно и словно удивлялся, почему в ответ на все, что он сказал, в ответ на его благородное поведение не слышно радостных восклицаний, веселого смеха и благодарности.
Офицер изящным и энергичным движением мягкой ладони отбросил назад непослушные пепельные волосы, и от этого его лоб, отливавший неестественной белизной, сделался еще более высоким.
– Я очень много жил в России. На реке Волга, – медленно сказал он. – И я видел русское гостеприимство.
Женя молчала. Ей хотелось дерзко и грубо ответить ему, но она молчала, словно приберегая силы для чего-то более решительного и важного, что должно было произойти.
Офицер прошел к окну, присматриваясь к стенам, картинам и мебели. Казалось, он выискивает что-то очень нужное ему и интересное.
Женю охватило равнодушие. «Будь что будет, – подумала она. – Трудно сказать, что сейчас лучше: жизнь или смерть. И разве жизнь имеет значение теперь, когда гитлеровцы идут все дальше и дальше и когда в твоем доме, в твоем родном доме расхаживает немецкий офицер?»
Немец прошел в спальню, длинными тонкими пальцами проверил, достаточно ли мягка постель, заглянул на кухню и присел в кресло, стоящее в кабинете отца возле высокого стеллажа с книгами.
– Идите ко мне, – позвал он.
Женя и Славка вошли в кабинет. Офицер с мечтательным видом перебирал книги.
– Это называется большое чудо, – сказал он, придвинув кресло поближе к полкам. – Я есть большой книголюб.
Он взял со стеллажа томик Лермонтова, открыл его и долго смотрел на автопортрет поэта. Женя вспомнила, что эту книгу подарил ей Валерий.
Офицер полистал книгу и протянул ее Славке.
– Читай. Громко.
– Но буду, – упрямо буркнул тот.
Он стоял перед офицером маленький и крепкий, с золотистыми волосами, с красным облупленным носом и большими серыми глазами смотрел на книгу.
– Не умеешь читать? – удивился офицер.
– Но буду, – зло повторил Славка и отвернулся к окну.
Офицер усмехнулся.
– Русский характер, – медленно, по слогам произнес он. – Упрямство. Это есть главное качество русского человека.
– Неправда, – вспыхнула Женя. – Неправда, – повторила она, стараясь смотреть мимо мутноватых глаз офицера. – Мы добрые. Пока нас не трогают.
– Будем говорить о лирике, – остановил ее офицер. – Вы хотите читать стихи? Я буду вас очень благодарить.
– Я не люблю стихов, – равнодушно сказала она, взяв томик.
– Надо любить, – поучающе сказал немец. – Тот, кто любит стихи, не может делать жестокость. Когда наши войска будут занимать Кавказ, я приеду в Пятигорск. Я должен стоять на горе, которая имеет название Машук. Я имею желание поклониться там, где поручик Лермонтов стрелял на дуэли.
«На Кавказ? – подумала Женя. – На Кавказ!»
– Я имею желание занять этот особняк, – продолжал он. – Я не люблю центральную улицу. Мне лучше проводить жизнь там, где имеется тишина, чистый воздух и старый сад.
– Делайте, что хотите, – едва слышно сказала Женя. – Не жгите только книги.
– Все равно долго здесь жить не придется, – выпалил вдруг Славка.
– О нет, милый русский мальчик, – просиял немец. – Это будет очень долго. Всегда. Как говорят русские, на вечное время.
– Нам можно идти? – спросила Женя.
– Чего ты его спрашиваешь? – сердито сказал Славка и подбежал к двери.
Женя поспешила вслед за ним, все еще не веря, что офицер согласился их отпустить.
– Книга! – вдруг воскликнул офицер. – Вы должны оставлять книгу.
– Нет, – отрицательно закачала головой Женя, испытывая мучительный стыд за то, что перед этим попросила у него разрешения уйти, показав тем самым, что подчиняется ему.
– Книга, – мягко и вкрадчиво повторил он.
Женя выпрямилась.
– Не берите, – тихо попросила она и двумя руками прижала томик Лермонтова к груди.
– Не надо просить, – настойчиво сказал Славка.
Женя вздрогнула всем телом, и томик упал на пол.
Офицер быстро нагнулся, поднял книгу, безмятежно и доброжелательно улыбнулся.
– Очень хорошо. Теперь вам лучше будет понятно, как гауптман Отто Фейнингер есть большой книголюб. Я не умею жить без поэзии. Русский народ хорошо говорит, что она греет душу. Да. Вы будете ходить сюда в гости и читать стихи. Я всегда захочу вас слышать.
Офицер помолчал и сказал твердо:
– Я посылаю с вами хорошего проводника. Он должен узнавать, где вы начнете жить.
Немец опередил Женю и приоткрыл дверь.
– Эрих! – громко позвал он.
В комнату шагнул и звонко щелкнул каблуками новеньких сапог невысокий плотный солдат с автоматом на груди, в упор уставился на офицера светлыми послушными глазами. Казалось, он так и стоял за дверью, готовый каждую секунду ворваться в дом, услышав зов своего командира.
Женя и Славка с любопытством смотрели на него, но солдат продолжал стоять навытяжку, не шелохнувшись, словно для него никого не существовало сейчас, кроме этого молодого красивого офицера, имеющего право повелевать и командовать.
Офицер быстро и отрывисто заговорил по-немецки. Несколько слов были знакомы Жене, но она не вдумалась в их смысл.
Солдат повторил приказание, широкой плотной ладонью распахнул дверь, подождал, пока выйдут Женя и Славка, и, еще раз козырнув офицеру, выскочил вслед за ними.
Славка шел по тротуару, изредка оглядываясь на немца. Тот шагал чуть позади, невозмутимо посматривал по сторонам и всем своим видом показывал, что исправно выполняет обязанности конвоира.
Они вышли на главную улицу.
«Куда он ведет нас? – думала Женя. – Неужели это конец?»
– Что делать? – спросила она у Славки.
– Бежим.
– Сейчас это невозможно.
– Как свернем в переулок. И через дворы.
По бульвару они пошли медленнее. Немец немного приотстал от них, глядя, как мимо проносятся военные легковые машины. Время от времени он отдавал честь офицерам.
Возле поворота Славка вдруг сорвался с места, успев шепнуть «Бежим!», и, нырнув между деревьями, помчался через улицу. Он не обратил внимания на то, что прямо на него с бешеной скоростью мчалась приземистая легковая машина с открытым кузовом. Она чем-то напоминала гончую.
– Ой! – в ужасе вскрикнула Женя и стремительно закрыла глаза ладонью.
– Хальт! – раздался повелительный голос немца. Он решительно взмахнул автоматом, останавливая машину.
Осатанело взвизгнули тормоза. Женя медленно отвела руку от глаз и успела увидеть, как крылом затормозившей машины Славку отбросило в сторону. Он упал. На горячем асфальте дымились две черные полосы от колес. Немец подбежал к машине и замахнулся на шофера. Тот расхохотался в ответ.
Женя поспешила к Славке. Машина, сбившая его, рванула с места, обдала их едкой струей отработанного газа и понеслась дальше.
Немец передвинул автомат за спину и взял Славку на руки. Тот дышал хрипло и часто. Левая рука его посинела. Чуть повыше локтя был содран большой лоскут кожи, сочилась кровь.
– Надо скорее в больницу, – взволнованно торопила Женя.
Немец недоуменно смотрел на нее, не выпуская мальчика из рук.
– Больница. Кранкэнхаус, – вспомнила она по-немецки.
Немец решительно завертел головой, показывая, что он с этим не согласен.
– Кранкэнхаус, – упрямо повторила Женя.
– Дер арцт, – сердито сказал немец. – Доктор. Дас кранкэнхаус нихт. Нельзя. Нет, нет, – повторил он несколько раз уже на ходу.
– Хорошо, к доктору, – поняла его Женя. – Здесь недалеко живет доктор. Дер арцт. Хороший доктор.
Женя знала, что в двух кварталах отсюда живет доктор Крапивин. Валерий часто предлагал ей зайти к нему домой, но Женя стеснялась и каждый раз под каким-нибудь предлогом откладывала свой визит к его отцу.
Они ускорили шаг, прошли по безлюдному тихому переулку и очутились в маленьком дворике, утонувшем в густых кустах смородины. Женя постучала в парадную дверь. Никто не отозвался. Она забарабанила сильнее. Неожиданно на пороге появился высокий угрюмый мужчина с небритым лицом. Он пристально посмотрел на запыхавшуюся, вспотевшую Женю, покосился на немецкого солдата и попятился назад.
– Здравствуйте, доктор Крапивин, – обрадованно сказала Женя.
– Здравствуйте, – недружелюбно ответил Артемий Федорович. – Был когда-то доктор Крапивин. Но, простите, я уже не работаю и не принимаю дома.
– У меня несчастье, – взмолилась Женя. – Мальчика сшибла машина. Неужели вы откажете…
– Это чей же мальчик? – насупившись, спросил Артемий Федорович.
– Это… – Женя взглянула на немца. – Я вам потом расскажу.
– Не имеет смысла, – вдруг переменил тон Артемий Федорович. – Давайте мальчика.
Он подошел поближе, пощупал у Славки пульс. Тот очнулся и дернулся, словно хотел вырваться из рук и спрыгнуть на землю.
– Спокойно, – внушительно сказал ему Артемий Федорович и, осторожно взяв мальчика на руки, понес в дом.
– Ну как? – рванулась вслед за ним Женя.
– Ничего страшного, – ответил Артемий Федорович, не оборачиваясь. – Поставим на ноги. Но я не привык лечить в присутствии посторонних.
– Хорошо, – остановилась Женя. – Я подожду.
– Вам долго придется ждать, – буркнул доктор и захлопнул дверь ногой. Жалобно звякнул колокольчик.
Женя устало опустилась на холодную ступеньку. Солдат вытирал с мундира свежие капли крови. Покончив с этим, он пристально посмотрел на Женю и, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
– Ви ист ир форнамэ?[1]1
Как ваше имя? (нем.)
[Закрыть]
– Женя.
Немец виновато улыбнулся и стал медленно, по нескольку раз повторять одни и те же слова, говорить Жене по-немецки. По его тону она чувствовала, что он сообщает ей что-то очень важное и значительное. Женя внимательно слушала, мысленно переносилась на уроки немецкого языка, переводила на русский язык то, что рассказывал ей этот солдат.
Не без труда она поняла, что молодой офицер, занявший их квартиру, является каким-то большим начальником в гестапо, что по его указанию на площади повесили трех русских пленных, что он же приказал ему, Эриху, отвести Женю и Славку за город и там расстрелять. Но он, Эрих, этого не сделает, он не хочет убивать. И лучше всего, как только мальчик станет на ноги, уйти из города. Он, Эрих, поможет сделать это. У него есть друг, который на днях поедет на передовые позиции. И может подвезти их. А там уж они сами постараются пробраться к своим.
Немец закончил говорить и протянул Жене грубую, с желтыми затвердевшими мозолями ладонь. Она крепко пожала ее. Солдат быстро вышел за калитку.
Вскоре дверь приоткрылась, и Артемий Федорович, убедившись, что Женя осталась одна, поманил ее пальцем. Она проскользнула в дом.
– Ну как?
– Я уже говорил. Будет здоров. Но, скажите, – вдруг гневно спросил он, – какого черта вы пришли ко мне с этим немцем?
– Я вам все расскажу, – виновато ответила Женя. – Я сама еще не знаю…
– Вы поступили архилегкомысленно, – несколько смягчившись, заявил Артемий Федорович. – Все это не очень кстати. Тем более что…
– Но я, – тихо перебила его Женя, – я ведь знаю вашего Валерия.
Большие руки Артемия Федоровича дрогнули, и он тяжело и неловко опустился в старое кресло. Мохнатые брови приподнялись, и на Женю глянули вдруг потеплевшие усталые глаза.
– Валерия? – переспросил он, упираясь ладонями в подлокотники кресла, будто силясь привстать.
– Ну конечно, – оживилась Женя, радуясь, что этот насупившийся, угрюмый человек преобразился. – Мы учились с ним в одном классе. Меня зовут Женя.
– Женя! – Крапивин просиял.
Он пошарил в карманах, нашел зеленый пластмассовый футляр и вынул из него большие очки в массивной оправе. Потом с несвойственной ему проворностью вскочил на ноги и быстро пошел к письменному столу. Стол был загроможден книгами и папками. Артемий Федорович открыл ключом боковой ящик, вытащил из него объемистый сверток, долго копался в нем и, наконец, протянул ей большую фотографию. С глянцевого, совсем еще нового снимка на Женю смотрели ее веселые одноклассники: Лида, Саша, Яшка, Валерий. Тут же были и учителя: Антонина Васильевна, Агриппина Федоровна, Михаил Илларионович. Весь десятый класс и все учителя, которые вели уроки в этом классе.
– Тут и вы, – растроганно сказал Артемий Федорович. – Недалеко от моего Валерия.
– У меня точно такая фотография, – сказала Женя. – Только мама увезла ее с собой.
– Увезла? – недоверчиво спросил Артемий Федорович, пряча фотографию, будто опасаясь, что Женя заберет ее. – Но почему вы остались здесь?
– Понимаете, пока я ездила на заставу, они уехали. Понимаете…
Артемий Федорович снова нахмурился. За густыми бровями и длинными веками почти не стало видно его глаз.
– А позвольте вас спросить, – не глядя на Женю, сказал Артемий Федорович, – зачем вам понадобилось ехать на заставу, когда началось такое…
Он задумался, пытаясь найти нужное слово, но так и не нашел.
– Я не могла сидеть сложа руки. И думала, что все наши ребята на заставе.
– Валерий на фронте, – после длительного раздумья откликнулся Артемий Федорович. – Немцы наступают. А я ничего не знаю о нем. – Он внезапно перевел разговор на другую тему: – Пройдемте к мальчику.
Женя вошла вслед за ним в маленькую, чистую, оклеенную светло-голубыми обоями комнатку. Здесь, на стареньком диване, укрытый простыней, лежал Славка.
– Ты пришла? – словно не веря себе, заговорил он. – Сегодня ночью надо бежать, – прошептал Славка, выждав, когда доктор вышел из комнатки. – Иначе все пропало. Ты слышишь?
– Слышу, – невольно улыбнулась Женя. Ее несказанно радовало то, что Славка остался жив. Ведь еще немного, и машина… – Мы уедем из города через несколько дней. Когда ты окрепнешь. Кажется, мы можем верить этому немцу.
– Нет! – горячо воскликнул Славка. – Не можем!
– И все-таки мы попробуем поверить. Иного выхода нет.
Вошел Артемий Федорович с лекарствами в руках, и они замолчали.
– Оставайтесь жить у меня, – неожиданно сказал он. – До возвращения Валерия.
– Спасибо, – вздрогнув, откликнулась Женя. – Но мы решили перейти через линию фронта. И там будем искать Валерия.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вскоре после первомайского парада училище, в которое были зачислены курсантами Саша и Валерий, вверх по реке Томи перебазировалось в лагерь.
Сибирская весна встретила их широким и пышным разливом цветущей черемухи и ликующе-ясной зеленью березовых рощ. Пронизывающие, словно хранившие еще в себе остатки зимней стужи, утренние туманы неохотно уступали место нежаркому солнцу. Лето приближалось не спеша, но уже и теперь угадывалось его горячее, по-сибирски крепкое, здоровое дыхание.
В несколько дней курсанты закончили оборудование лагеря. Они обложили палаточные гнезда свежим зеленым дерном, посыпали песком линейки, отремонтировали летние классы и миниатюр-полигоны для артиллерийских тренажей.
Курсанты – молодые парни, приехавшие со всех участков фронта, протянувшегося от моря до моря, – с жадностью потянулись к книге, к циркулю и планшету, получив хотя бы кратковременную – шестимесячную – возможность вернуться к тому любимому мирному делу, которое отняла у них война. Одни из них, едва пришив к воротникам неказистых, вылинявших хлопчатобумажных гимнастерок курсантские петлички, уже мечтали о том желанном часе, когда в этих петличках появятся лейтенантские кубики и когда можно будет молодым сильным голосом подать на своей батарее первую команду для открытия огня. Другие, особенно те, кто воевал с первого дня войны, отступал по пыльным дорогам и едва вырвался из кольца окружения, обрадовались тому, что смогут отдохнуть перед тем, как снова пойдут в бой. Третьим все в училище было не по душе, каждую мелочь размеренной курсантской жизни они сопоставляли с фронтовой и делали выводы в пользу последней. На фронте не было изнурительной строевой подготовки, никто не водил на обед строем, не нужно было до одурения чистить лошадей, учить многоэтажные формулы и укладываться в каждую минуту однообразного распорядка дня. Иными словами, на фронте они чувствовали себя гораздо свободнее и независимее. И хотя там над головой постоянно висела неумолимая угроза смерти, с этой угрозой свыкались, как свыкаются со всем тем в жизни, чего невозможно избежать. А были и такие, кто втайне надеялся, что, пока они учатся, война подойдет к финишу, и все станет на свои места.
Саша много думал о батарее Федорова и скучал. Он мечтал после училища командовать взводом именно в этой батарее. Ему хотелось этого не только потому, что люди, подобные Федорову, очень нравились ему, и с них он старался брать пример, но еще и потому, что, вернувшись в свою батарею, он с чистой совестью смог бы сказать сослуживцам, что будет воевать с ними до последнего дня войны.
Валерий в лагере стал на редкость веселым и энергичным. Его сразу же назначили командиром отделения и избрали редактором стенной газеты. С небывалым подъемом Валерий принялся за стихи.
Незадолго до открытия лагеря приехал комиссар Обухов. Здесь он встретил много своих однополчан, а Саше и Валерию передал привет от Федорова.
Вместе они прошлись по лагерю. Училище было здесь не единственным. Справа и слева, по всему громадному березовому массиву, примыкавшему к берегу быстрой Томи, расположились соседи: пехотинцы, танкисты, связисты. Белые палатки нескончаемо тянулись в несколько рядов, образуя своеобразные улицы и переулки. Тыл готовил здесь кадры для фронта.
– Федоров ждет вас к себе, – сказал Обухов.
Они помолчали.
– А как Андрей? – спросил Валерий. – Что-нибудь слышно?
– Нет, дорогой мой, – нахмурился Обухов. – А ты, значит, командир отделения?
– Да, – скромно подтвердил Валерий.
– И за сколько секунд даешь готовность орудия?
– За девяносто.
– Позор!
– А здесь трудней, чем на фронте, – начал оправдываться Валерий. – Там или не спишь вовсе или выспишься до одури. И паек куда крепче. И люди – кремень. А тут кое-кто уже за докладные взялся: не осилю, прошу вернуть на фронт.
– Точно? И у многих такие настроения?
– Хватает, – подтвердил и Саша.
Вечерело. Обухов остановился на боковой линейке, прислушался. У палаток раздалась зычная команда: «Становись!» – И вскоре донесся равномерный гул шагов марширующего строя.
– На ужин? – спросил Обухов. – Выходит, я вас подвел. Старшина даст перцу. Он у вас строгий?
– Воплощение устава! – воскликнул Валерий. – Что и говорить – Шленчак!
– А что же не слышно песни? Своя, училищная, песня есть?
– Что вы! – разочарованно сказал Валерий. – Об этом еще никто и не думал.
– Вот ты и подумай. Ты же поэт.
Щеки Валерия вспыхнули ярким, свежим румянцем.
– Есть, подумать, товарищ комиссар! – обрадованно воскликнул он.
– И вообще, объявим конкурс на лучшую песню об училище, – решил Обухов.
В один из выходных дней комиссар пришел к палаткам. Официально никого не собирал, но курсанты потянулись к нему, и вскоре чуть ли на целый взвод сидел вместе с комиссаром на поляне у черемуховых зарослей.
– Помните, мы решили создать песню об училище? – спросил Обухов. – И надо думать, поэты наши не дремали. Сегодня курсант Бельский принес мне песню. Понравится – разучим. Поэт наш на литературных диспутах но выступал. И просит, чтобы песню прочитал я. Не возражаю. Авось и мне часть лавров перепадет.
Обухов вынул из планшетки ученическую тетрадку, раскрыл ее и уже прочел было первое слово, как его перебил голос диктора, донесшийся сюда из репродуктора, установленного на столбе у здания штаба: Москва передавала очередную сводку Совинформбюро. Диктор неторопливо и внешне спокойно перечислил города, оставленные нами за последние сутки. Курсанты притихли и насторожились.
Саша, слушая диктора, думал о том, что все это очень странно. Там идут бои, и наши войска оставляют города. А здесь все, в том числе и он, сидят под кустами черемухи. В глубоком тылу, таком глубоком, что даже не верится, что где-то идет война. И еще придумали какую-то игру в песню. Как это все странно и несовместимо.
Диктор произнес последние слова, и Обухов начал читать:
В боях суровых ты родилось,
Проделав путь в огне большой,
И крепче стали закалилось
В боях с фашистскою ордой.
– «Родилось – закалилось», – тихо, но все же так, что сидящие поблизости смогли услышать, повторил Валерий и тут же добавил, наклонившись к Саше: – И это называется поэзией!
Обухов тоже, вероятно, услышал реплику Валерия, но продолжал читать. Читал он просто, без нажима и декламации, но каждое слово, произнесенное им, как бы насыщалось человеческим теплом.
Обухов приостановился. И еще не остыло напряженное молчание слушателей, как раздался вкрадчивый голос Валерия:
– Разрешите, товарищ комиссар?
– Крапивин?
– Так точно. Курсант Крапивин. Мне хотелось сказать несколько слов по поводу только что прочитанного стихотворения.
– Ну, ну, – поощрительно сказал Обухов.
Валерий внушительным, красивым жестом одернул гимнастерку и выпрямил плечи.
– Итак, мое мнение, – начал он, спокойно отвечая на выжидательные взгляды курсантов. – Мне хочется высказать его тем более, что я тоже пишу стихи.
– Да ты конкретно о песне, – громко перебил его сидевший рядом с ним коротыш – курсант Артемьев.
– Себя афишируешь, – несмело буркнул угрюмый Чураков.
– Нет, – возвысил голос Валерий. – Я афиширую не себя, – он говорил это, удивленно поглядывая на тех, кто вел себя так невыдержанно и нетерпеливо. – Просто хочу, чтобы товарищи не подумали, будто я берусь не за свое дело, разбирая стихи курсанта Бельченко.
– Бельского, – поправил Обухов.
– Простите, действительно Бельского. – Нет, я афиширую не себя, – еще раз повторил Валерий. – Я высказываю мнение о песне. Не все мне в ней нравится. Доказательства? – воскликнул он, будто радуясь, что его мнение вызвало приглушенный шум. – Пожалуйста, – он пристально посмотрел на Бельского – невысокого остролицего паренька, совсем еще, казалось, мальчика. – Я уже обращал ваше внимание на эту наивную рифму, словно взятую напрокат из детских сочинений: «Родилось – закалилось». Но это не все. Вместо героя мы видим в песне одноликую серую массу – курсантов. «Фашистскую орду» мы слышали уже в других песнях. Знакома нам и сталь, которая закаляется. Все это не поэзия, а плакат.
– Ну и кроет! – воскликнул кто-то.
Бельский все ниже опускал свое худенькое, почти детское лицо.
– А мне песня нравится, – вскочил с места Вишняков. – Был он высок и нескладен, но лицо его, уже облитое первым весенним загаром, светилось искренностью. – Все в ней правильно. Ты был тогда в обороне под нашим городом? Не был? А я был. И Миловидов был. И Чураков. Пусть скажут – что в ней плохого, в этой песне. Все правда, все точно. И до сердца доходит. И, знаешь, чем крыть, ты лучше сам попробуй, сочини.
– А я уже сочинил, – вдруг порывисто, будто решившись совершить какой-то большой и ответственный шаг в своей жизни, воскликнул Валерий.
– Читай, – спокойно предложил ему Обухов.
Валерий встал, задумался, и вдруг в глазах его полыхнул жаркий огонь. Когда он начал читать первые строки, голос его словно чем-то перехватило, казалось, ему недостает воздуха. Отчетливо слышались приглушенные, испуганные нотки. Но чем дальше он читал стихи, тем увереннее и ровнее произносил каждое слово:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
о людях, что ушли недолюбив,
недокурив последней папиросы.
Первая строчка ударила Саше в самое сердце. Что он делает, как он может читать эти стихи? Нет, не просто читать, а сказать вот так, прямо, громко и смело, что он сам написал их? Что же он делает?! Саша чувствовал, что еще мгновение, и он не справится с собой, крикнет в лицо Валерию, человеку, которого он привык считать своим другом, гневные, беспощадные слова. Но что-то его останавливало, он сам не мог еще понять что. Все в нем негодовало, кипело, но он сидел с виду спокойный и невозмутимый. И чем больше смирял самого себя, оттягивая самую страшную минуту, тем настойчивее закрадывалась в его сознание мысль о том, что не только Валерий, но и он, Саша, совершает что-то такое, что недостойно настоящего человека.
Валерий, конечно, не мог и догадываться, что творилось сейчас с Сашей. Он читал еще увереннее, и голос его приобрел мелодичность, стал чистым и звонким:
Когда б не бой, не вечные исканья
крутых путей к последней высоте,
мы б сохранились в бронзовых
ваяньях,
в столбцах газет, в набросках
на холсте.
А Саша слушал и мучительно спрашивал себя: почему Гранат думал обо всем этом именно в то время, когда они катили но снегу гаубицы и открыли огонь. Почему? И ждал, с нетерпением ждал, когда Валерий прочитает последнюю строчку и, улыбаясь своей обаятельной, так и рвущейся наружу улыбкой, тихо и застенчиво скажет:
– Ну вот и все. А теперь мне остается добавить, что стихи эти написал не я. Был у нас замечательный фронтовой поэт с оригинальной фамилией – Гранат… И сам он был человеком необыкновенным…
И начнет рассказывать о Гранате, о том, что такого человека, как он, нельзя не любить.
Да, сейчас все так и будет. Не надо волноваться и переживать. Не надо сомневаться в своем друге. Не надо! Ведь он читает, наверное, последнюю строфу:
– Это настоящие стихи! – воскликнул Бельский, восторженно и как-то совершенно по-новому глядя прямо в глаза Валерию.
– А при чем здесь училище? – недоуменно спросил Вишняков.
– Это стихи о нашей юности, – возразил Бельский. Он горячился и доказывал, словно защищал свои собственные стихи. – Неужели ты не чувствуешь?
«О чем они говорят? – напряженно думал Саша. – Ведь вовсе не об этом нужно сейчас говорить».
– Да, задал нам Крапивин задачу, – сказал Обухов. – Его стихи, конечно, сильнее. Как говорится, чувства и мысли переведены на язык поэзии. Как же будем решать?
– Я – за стихи Бельского, – уступчиво сказал Валерий. – И пусть мое мнение никого не удивляет. Я их критиковал, но для песни, именно для песни об училище они больше подходят. Кроме того, у них маршевый ритм. А стихи, которые вы услышали, я прочитал для сопоставления.
И песня Бельского стала песней училища.
Саша долго решал и никак не мог решить, что ему сделать. Рассказать обо всем комиссару? Или напрямик поговорить с Валерием? А если он скажет, что стихи его? Какие есть доказательства? Может, и впрямь лишь первая строчка совпала с той, что родилась в голове у Граната? Потеряв блокнот Граната, Саша допустил непоправимую оплошность. Да, он очень виноват. Виноват перед памятью Граната, перед людьми, перед самим собой. И оправдывать себя он не имеет права. Не имеет права искать оправдания Валерию. Как мог Валерий пойти на такой шаг? Вот самый главный вопрос. Нет, конечно, дело тут не в одной строчке. Но почему он так поступил? Неужели он совсем не такой человек, каким Саша привык считать его?
В один из вечеров Саша перед самым закатом солнца бродил по берегу Томи. Почти все курсанты ушли на концерт ленинградских артистов, а ему захотелось побыть в одиночестве. Под ногами шуршала вымытая рекой галька. Еще издали Саша увидел, что на бревнах, подле самой воды, сидит человек с удочкой. Хорошо была видна его яркая тюбетейка и конец удилища. Саше захотелось хоть полчаса посидеть с удочкой, пока солнце не опустится в самую глубину тяжелой воды. Он не выдержал, подошел поближе, тихонько полез по скользким бревнам. Человек в тюбетейке сразу же обернулся.
Это был Обухов. Опустив босые ноги в воду, он сидел на конце бревна.
– Клюет, товарищ комиссар? – громко спросил Саша, выпрямляясь, и едва не соскользнул в воду.
