Текст книги "Как солнце дню"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сергей Гранат был печален: в передок гаубицы, стоявшей в укрытии, угодила мина. Все, что было сложено на нем: вещмешки, сапоги, плащ-палатки, – все разнесло в клочья. Как назло, там же лежала полевая сумка Граната, и в ней – тетрадь со стихами.

Вместе с Сашей он долго бродил вокруг изуродованного передка, надеясь найти хоть что-нибудь оставшееся от тетрадки, но тщетно. Весь день Гранат был хмур и неприветлив, а к вечеру, когда батарея перекочевала на новое место, в крохотную тихую деревушку, доверительно сказал Саше:

– К черту грусть! Кое-что я все же помню на память и смогу восстановить. И главное – со мной блокнот.

Глаза его просияли. Саша не мог понять, чему он радуется.

Во время минометного обстрела был ранен Степченков. Рана оказалась не тяжелой: небольшой осколок засел в мякоти бедра. Степченков злился, шумел и говорил, что ему наплевать на медсанбат и что этот осколок он вытащит сам и сохранит на память. Однако Храпов был неумолим. Степченкова силой уложили в сани.

– Докаркался, – сказал кто-то из бойцов. – Карканье, оно на себя повертается.

Степченков, превозмогая боль, привстал в санях.

– Дура, – сказал он неожиданно нежно. – Ты по делу человека суди. Да я через три дня на своей батарее буду. Как штык. А ты болтаешь.

Кони взяли мелкой рысцой, а Степченков смотрел и смотрел на дорогу, что вырывалась из-под полозьев саней.

– Трудновато будет ему нас догонять, – махнул длинной ухватистой рукой Фролкин. Он всегда сопровождал свою речь усиленными жестами рук, но выходило так, что эти жесты не столько подчеркивали высказанную им мысль, сколько противоречили ей. – Мы за три дня махнем дай боже!

Фролкин был прав. Если раньше батарея кочевала вдоль фронта, как бы ища для себя выгодное место, то теперь она едва поспевала за перешедшими в наступление пехотой и танками.

Обрушив на цеплявшихся за населенные пункты гитлеровцев десятка два снарядов, батарея совершала небольшой стремительный марш и снова вела огонь. Так повторялось изо дня в день.

Вслед за тягачами орудия перебирались через шаткие мостики, повисшие над оврагами, по косогорам, заросшим ельником, по большакам, вдоль которых в беспорядке валялись брошенные противником автомашины, орудия, повозки, ящики с боеприпасами. Подгоняемые обжигающим ветром, шуршали по снежной корке обрывки немецких газет с фотографиями, прославляющими подвиги солдат фюрера. Трупы убитых тут же заметало снегом.

Наши войска двигались по дорогам днем и ночью. Казалось, в поход двинулась вся страна, и из ее глубин Шли все новые и новые бойцы. Люди повеселели, ожили, приободрились. По большакам беспрерывно катились орудия, ползли танки, сосредоточенным маршем поспешали резервы. Опасаясь отстать от своих частей, подтягивались обозы. С сумасшедшей скоростью, обгоняя колонны, неслись грузовики. Прыть исхудалых небритых шоферов ослабевала лишь в двух случаях: если образовывалась «пробка» на большаке или уж чересчур досаждал назойливый вражеский самолет.

Давно уже Саша не видел Валерия таким оживленным и веселым. Он беспрерывно шутил, напевал песни, торопил водителей. Валерий поздоровел, расправился в плечах, жаркий румянец сменил синеватую бледность его щек. Однако Саша заметил, что он тускнеет, теряется в присутствии Граната и держится с ним слишком холодно и официально.

– Может, ты возьмешь Граната к себе? – сказал он как-то Саше.

– А что это ты вдруг решил от него избавиться?

– Неужели ты не заметил, как посмеиваются над ним наши артиллеристы? То он заявляет, что вместо водки пьет крем-соду, то с печалью неутолимой бродит по лесу, мечтая найти свою полевую сумку, то философствует сверх меры. А внешний вид! Тоска зеленая.

– Я видел, как он вместе со всеми тащил гаубицу, – сказал Саша. – А еще он пишет стихи.

– Он что же, читал тебе что-нибудь? – насторожился Валерий.

– Нет. А хотелось бы послушать.

– Ладно, – неожиданно переменил свое решение Валерий. – Раз уж он поэт, пусть остается у меня. Все-таки немного найдется на всем фронте орудийных расчетов, в которых есть хотя бы один стихотворец. А тут целых два.

Но вскоре после этого разговора на огневую позицию приехал Федоров и, недолго пробыв среди батарейцев, увез Граната с собой. Узнав об этом, Саша загрустил. У него было такое чувство, будто расстался со старым и верным другом.

А через два дня, вечером, Федоров примчался на огневую позицию злой и мрачный. Уединившись в крестьянской хате, он вызвал к себе Храпова, долго беседовал с ним, потом послал за Сашей.

– Ну, юнец, – проворчал он недружелюбно, не глядя на Сашу. – Новости одна другой веселее.

Саша почувствовал недоброе. Он даже и не предполагал, что такой человек, как Федоров, может быть не в духе.

– Граната с наблюдательного отправил в медсанбат. – Федоров крепкими ручищами, словно тисками, сжал свою круглую голову. – Мина возле бруствера прямо… А он меня заслонить задумал. Да какое он имел право! – с отчаянием вскрикнул комбат.

– И что же, товарищ старший лейтенант? – холодея, спросил Саша.

Федоров молчал. Он пристально смотрел в окно, хотя через толстый слой инея на стеклах все равно ничего нельзя было увидеть.

– Не старший лейтенант, а с сегодняшнего дня капитан, – наставительно поправил Сашу сидевший на лавке Храпов. – Звания разучились различать.

– На кой черт мне это звание! – вдруг взорвал тишину Федоров, круто повернувшись от окна. – На кой черт мне это звание, – повторил он, и гневные искры сверкнули в его глазах, – когда Гранат не уберег себя. Когда лучших командиров орудий забирают!

Саша вначале не обратил внимания на его последние слова. Он был потрясен известием о тяжелом ранении Граната.

– Кстати, он просил свой блокнот передать тебе, – устало продолжал Федоров. – Чтобы сохранил. Сказал, что все равно выживет. Вот он, блокнот, держи. Да смотри, сохрани!

Саша взял блокнот и бережно спрятал его во внутренний карман гимнастерки.

– Ты садись, Самойлов, – продолжал Федоров. – По русскому обычаю перед расставанием посидеть положено.

Саша присел на край скамьи, снял шапку и только в эту минуту понял, что речь идет о нем.

– Перед каким расставанием? – несмело переспросил он.

– Перед каким, – буркнул Федоров. – Я ведь по-русски говорю. Сдавай гаубицу Фролкину и – в штаб дивизии. Бурлесков свезет. Приказано прибыть немедленно.

– Сейчас, ночью? – недоуменно спросил Саша и тут же почувствовал, что спрашивает совсем не о том, о чем нужно спрашивать.

– На войне, юнец, ночей не бывает. – Федоров вынул из планшетки затрепанную карту и пригласил Сашу присесть поближе к столу. – Дай-ка фонарик, – обратился он к Храпову.

Храпов направил луч фонаря на карту.

– Смотри, – сказал Федоров. – Видишь, где примерно мы сейчас гостим? Видишь? А вот Москва-матушка. А вот побежала от Москвы дорога на восток через горы Уральские, через тайгу дремучую, через реки сибирские. – Федоров силился говорить все это шутливым тоном, но у него не получалось. – Вот, – он ткнул толстым указательным пальцем на карте, и Саша, нагнувшись, прочитал название одного из сибирских городов. – Приедешь, передай привет сибирякам, я хоть и ленинградец, а сибиряков ценю. Помнишь, у нас осенью почти вся батареи из сибиряков была? Помнишь Синицына?

– Помню, – отозвался Саша.

Федоров замолчал и сложил карту.

– Я ничего не понимаю, товарищ старший лейтенант… товарищ капитан, – тут же поправился он, заметив негодующее движение Храпова. – Куда и зачем я должен ехать?

Он начинал злиться на комбата: к чему говорить загадками?

– Мавр сделал свое дело, – в упор глядя на Сашу вдруг подобревшими глазами, сказал Федоров. – Мавр может уезжать в артиллерийское училище. И точка. И никакого нытья. Все равно не в моей власти. Комиссару доказывать бесполезно. Спорил я уже с ним, чуть на выговор не напоролся. Сдавай, юнец, орудие да заходи ко мне, выпьем по чарочке на прощание. Повод есть: у меня сегодня и горе и радость – все вместе. Учти, там по сто граммов не дают.

– Но почему же именно меня? – возмущенно спросил Саша, все еще не веря в правдивость того, что говорил Федоров. Казалось, еще минута – и комбат все обернет в шутку и загрохочет своим раскатистым здоровым смехом.

– Обухову, знать, видней, – насупился Федоров. – В дивизии без году неделя, а уже все видит.

– Обухов? – уставился Саша на Федорова. – Вы не знаете, откуда он?

– Говорят, бывший пограничник. Из Синегорска.

– Вы это правда? Так я у него отпрошусь. Он отменит. Ну конечно же отменит, – возбужденно повторял Саша. – Мы с ним из одного города. Я знаю его сына.

Сказав последние слова, Саша умолк, будто шел, шел и, вдруг остановился на полпути. Федоров с опасением глянул на него, хлопнул по плечу тяжелой ладонью.

– Не горюй, юнец. Приедешь, сменишь своего комбата. Батарею примешь. А с нашей батареи – прямой путь в полководцы, понял? Лети, юнец, расправляй крылья!

– Выходит, я здесь не нужен?

Федоров по-отцовски обнял Сашу.

– Кто не нужен, того так не провожают. Понял? И не задерживай меня, пора на наблюдательный.

Гаубицу Саша сдал быстро. Она стояла в не обжитом еще орудийном окопе.

– Ну, что ж, осматривай механизмы, – сказал Саша и задумчиво провел рукой по щиту гаубицы с вмятинами от осколков.

– Да что вы, товарищ младший сержант, – обидчиво ответил Фролкин. – Я ее знаю. Лучше жены.

Саша пожал ему руку.

– А вы беспременно к нам, товарищ младший сержант, – отчаянно жестикулировал Фролкин. – Товарищ комбат говорит, что эту батарею он до Берлина доведет.

Весть об отъезде Саши, как и всякая весть на фронте, мигом разнеслась среди бойцов. Одним из первых узнал о ней Валерий.

– Вот и расстаемся, – встревоженно сказал он.

– Посылают, – виновато проговорил Саша. – А я не хочу.

– Да ты что? – изумился Валерий. – Другие на твоем месте пешком бы дошли до училища. Пешком.

– Кто же?

– Не все ли равно – кто? Ты пойми. Выучишься. Станешь офицером. Приедешь снова. Пользы от тебя больше будет? Больше. Не беспокойся, государство все учитывает.

Валерий говорил не так, как всегда, отрывисто, и почему-то трудно было понять, верит ли он сам в то, что говорит, или же только хочет убедиться в правдивости Саши.

– Давай поменяемся, – предложил Саша. – Я упрошу Федорова, чтобы вместо меня он послал тебя.

Полные щеки Валерия раскраснелись. Так с ним бывало всегда, когда кто-нибудь угадывал его мысли. Отвернувшись от Саши, он глухо сказал:

– Ты хороший друг, Саша. Но то, что ты сейчас предложил, для меня не подходит. У меня своя судьба. Пойдем к бойцам.

– Зачем?

– Попрощаться. Или ты хочешь уехать тайком?

Они пошли в землянку. Прощаясь с бойцами, Саша испытывал чувство стыда и неловкости. Получалось, что в то самое время, когда они, эти люди, что сейчас прощались с ним, кто радуясь, кто недоумевая, а кто и откровенно завидуя, – оставались здесь, на передовой, бок о бок с постоянной опасностью, он, Саша, получал возможность покинуть фронт. Они все так же будут катить гаубицу по снегу, по весенней грязи, по пыльным шляхам. А он очутится там, где стоит тишина, где пушки стреляют только на учебном полигоне.

Саше казалось, что сейчас все эти люди молча судят его самым страшным судом – судом человеческой совести. Как повернется он к ним спиной? Как выйдет из землянки, оставив их? Что скажет в свое оправдание?

Саша с надеждой посмотрел на Валерия. Он должен ему помочь. Но лицо Валерия было спокойно и серьезно, словно он присутствовал при очень важном и торжественном событии.

– Тяжело ранен Гранат, – неожиданно сказал Саша.

– Вот тебе и крем-сода, – тихо и удивленно сказал Бурлесков.

Саша поспешно вышел из землянки. Валерий догнал его.

– Гранат? – тяжело дыша, переспросил он. – Ты уверен? Ты не ошибся?

– Его везут сейчас в медсанбат. По лесным дорогам.

Вместе с Фролкиным и Валерием Саша пошел докладывать Федорову. Выслушав его, комбат протянул каждому алюминиевую кружку со спиртом.

– За все хорошее, – сказал он и залпом осушил свою кружку.

Все последовали его примеру.

Саша не выдержал, с размаху приник к его массивной широкой груди, стараясь спрятать глаза.

Все, кто мог отлучиться от орудий, окружили сани, возле которых сновал неунывающий Бурлесков.

– Вернешься – меня сменишь. А я – на курорт, – напутствовал Сашу Федоров и, когда сани соскользнули с косогора вниз, на накатанную дорогу, крякнул и завозился с трубкой.

Батарея скрылась за притихшими в темноте домами, и сани пошли нырять по ухабистому большаку. Наступавшая ночь спешила куда-то далеко упрятать луну и звезды, снег перестал излучать свет. Но и теперь можно было понять, где проходит линия фронта: через строго определенные промежутки времени темный полог неба загорался дрожащим нервным огнем осветительных ракет. Чудилось, будто гитлеровцы вознамерились поджечь небосвод, но он не поддавался, и мертвенно-холодный свет, колеблясь, возвращался на землю, таял в лесной глухомани.

Кони бежали то рысцой, то переходили на шаг, неумолчно болтал Бурлесков, но Саша, погруженный в свои думы, очнулся, когда сани остановились у штаба.

«Сейчас увижу Обухова, – думал он. – Неужели это тот самый?»

Часовой, проверив их документы, сообщил, что комиссар Обухов спит.

– А что ему, спать не положено? – спросил он, заметив, что Саша удивился. – На часок прилег, безусловно.

Саша велел Бурлескову не уезжать до тех пор, пока не состоится разговор с комиссаром.

«Отпустит, так вернусь на этих же санях на батарею», – подумал Саша, и эта мысль согрела его сильнее, чем тепло крестьянской избы, в которой им разрешили разместиться.

Вместе с Бурлесковым они уселись в дальнем углу хаты, поближе к печке. Бурлесков тут же задремал, удивительно умело и ловко примостившись на скамье, всем своим видом показывая, что он не намерен терять ни одной секунды свободного времени. Саша думал о предстоящем разговоре с Обуховым и не заметил, как к нему тоже пришел сон.

Пробудился он от легкого прикосновения чьей-то руки. Саша вскочил на ноги. Перед ним стоял Обухов. Да, тот самый! Саша сразу же узнал его.

– Это вы! – воскликнул он обрадованно, забыв о том, что нужно доложить по-уставному.

– Я – это я, – усмехнулся Обухов, оглядывая Сашу и, видимо, не поняв смысла сказанных Сашей слов.

За окнами светало. Лицо комиссара было немного встревоженным.

– Боевой народ забрался в тыл, – пошутил Обухов.

– Виноват, товарищ комиссар, – вытянулся Саша.

– Да ты не кричи так громко, дорогой мой. Напарника разбудишь.

Он с улыбкой поглядел на Бурлескова, которого, казалось, не смог бы разбудить и залп «катюши».

– Ты что же мучаешь ездового, по штабам маринуешь? – строго спросил Обухов. – Федоров еще, чего доброго, розыск объявит.

Саша почувствовал, что комиссар уже давно разгадал его намерения и знает наперед, о чем будет разговор.

Они прошли в крохотную комнатку. Обухов сел у окна, усадил напротив Сашу и молча, выжидающе уставился на него.

Комиссар, по мнению Саши, выглядел молодо. По крайней мере, точно так он выглядел в прошлом году, когда Саша увидел его на городской комсомольской конференции.

Ни на лбу, ни на щеках Обухова не было заметно морщин. Лишь вертикально к переносице глубоко и упрямо, почти от середины выпуклого лба залегла складка. Светло-серые чистые глаза смотрели открыто и с любопытством, точно впервые увидели удивительно интересный мир. Чуть курносый нос выглядел задиристо, по-мальчишески вызывающе. Закругленный подбородок с ямочкой посередине был выдвинут немного вперед. Саша, раскрасневшись от смущения, искоса поглядывал на комиссара и все более убеждался, что путь на батарею отрезан.

– А я ведь тебя тоже припоминаю, земляк, – сказал Обухов. – Только в молчанку мне играть некогда. Я думал, ты мне что-нибудь интересное расскажешь. А ты помалкиваешь.

Он неожиданно улыбнулся, заставив улыбнуться Сашу.

– Все документы оформил? Командировочную получил?

Саша растерялся. У него еще не было напористости бывалого воина, которая помогает в разговоре со старшими. Бывалому нередко позволительно высказать такие суждения, которые, будь они произнесены необстрелянным новичком, показались бы лишенными такта или вообще недопустимыми.

– Я, товарищ комиссар, не хотел бы получать командировочную, – уныло сказал он.

– Ах, вот оно что, – протяжно и певуче заговорил Обухов, словно лишь в эту минуту разгадал замысел Саши. – Тогда докажи, убеди. Выкладывай правду-матку.

Он взял блокнот и, будто не обращая внимания на Сашу, принялся карандашом чертить кружочки, прямоугольники и еще какие-то замысловатые знаки. Саша, обрадовавшись, что комиссар не смотрит на него, расхрабрился:

– Почему меня?

Обухов молчал.

– Вчера в медсанбат увезли Граната, – неожиданно сказал Саша и закашлялся. – Вы, наверное, не знаете…

– Знаю, – не поднимая головы, отозвался Обухов. – Погиб чудесный человек и поэт.

– Погиб?! – не веря тому, что сказал Обухов, воскликнул Саша и всем телом подался вперед.

– До медсанбата не довезли. В дороге скончался. В лесу.

Перед глазами Саши вдруг качнулись темно-зеленые насупленные ели, на миг даже почудилось, как с них, прямо на сани, ползущие мимо суковатых, в шрамах, стволов, сыпануло тяжелым лежалым снегом. И еще почудилось, что в большие, все еще открытые глаза Граната в последний раз из-за косматых верхушек спящих деревьев заглянула тихая холодная звезда.

– Я познакомился с ним осенью, в госпитале, – сказал Обухов и заходил по комнатушке. – Он начал писать стихи перед войной. У меня и сейчас сохранилась небольшая книжка его стихов. – Обухов расстегнул верхние пуговицы шинели и продолжал, словно освободившись от чего-то тяжелого и неприятного: – Он как-то удивительно непостижимо видел природу, весь окружающий мир. Был очень зорок, до болезненности пристален ко всему, что видел. Стихи его чисты и свежи, как предрассветный ветер. Он мог написать десятки стихов о дожде или о первой звезде. Мог взять в руки обыкновенную травинку и сказать о ней так, что тому, кто его слушал, казалось, что видит эту травинку впервые в жизни. И дождь, и холодные рассветы, и брызги моря, и белые ночи – все жило в его стихах. И будет жить. Человек, читающий его стихи, становится чище, нежнее и чуточку зорче.

– Ночью в лесу я первый раз увидел его, – дрожа от волнения, как бы продолжил мысли Обухова Саша. – И он ничего не говорил ни о стихах, ни о том, что он поэт. Сказал только, что первая книга – все равно, что первая любовь.

– Его книжка вышла накануне войны. Андрюшка хотел забрать ее с собой на заставу. А я не отдал – не мог расстаться. И сейчас не могу простить себе, что для сына пожалел.

– А где сейчас ваш Андрей? – несмело спросил Саша.

– Если бы я знал, – отвернулся Обухов. – Я был в отъезде, началась война, в отряд не смог пробиться. А он, ты ведь знаешь, служил на заставе. Вот увидел тебя – ты здорово на него похож. Встретился с Гранатом – и он мне Андрея напомнил. Он у меня горячий, бывает несдержан, но в душе – лирик, вроде Сергея. Ты еще молод. Вырастешь, поймешь. Сын – это дороже человеку, чем он сам. Ну, пора прощаться.

– Так что же? – вскочил Саша, боясь, что Обухов уйдет. – А как же со мной?

– Я тебя понимаю, – внимательно посмотрел на него Обухов. – Мучает совесть. Думаешь: люди продолжают воевать, решается судьба народа, а тут – в тыл. Так?

– Так, – торопливо подтвердил Саша, радуясь, что комиссар угадал как раз то, что Саша сам не решался сказать.

– Совесть у тебя чиста, – убежденно сказал Обухов. – Ты не сам ушел. Не сбежал. Фронту нужны офицеры. Вот и весь разговор, дорогой мой гаубишник.

Обухов сощурил потеплевшие глаза, а Саша подумал, что непривычное слово «гаубишник» чем-то напоминает слово «голубятник», и снова покраснел.

Протяжно загудел зуммер полевого телефона. Комиссар снял трубку, слушал, а сам все не отрывал глаз от Саши, словно собирался сказать ему что-то новое.

– Вызывают, – огорченно сообщил он. – Ну что ж, мы, кажется, все обговорили. Вывод такой: посылаем учиться достойных. Как говорят, людей с перспективой. Бывает, конечно, промахнешься. А ты, думаю, не подведешь.

Саша молча смотрел в глаза комиссару. Что-то нужно было сказать ему, в чем-то заверить его, но Саша словно застыл.

– А на прощание я тебе по секрету скажу, – улыбнулся Обухов и взял со стола небольшой лист бумаги. – Читай.

Саша прочел. Если верить тому, что было написано, то Обухов откомандировывался на должность комиссара того самого артиллерийского училища, в которое должен был ехать Саша.

– Совпадение, скажешь? Совпадения на фронте, дорогой мой, еще и не такие бывают. Тоже вот, вроде тебя, пытался отмахнуться. Нет – приказ. – И, очевидно имея в виду своего предшественника в училище, он глухо добавил: – А того комиссара убили. Еще летом, под Днепропетровском.

Обухов раздвинул занавеску на окне. Через незамороженный кусочек оконного стекла была видна накатанная до глянцевого блеска проселочная дорога. Две грузовые машины со снарядными ящиками пронырнули по ней, потом промчалась артиллерийская упряжка, вся запорошенная инеем. Женщина в старом пуховом платке прошла по тропке с коромыслом на плече. Солнечный луч внезапно засиял на ведрах и так же внезапно исчез.

– Ну, держи, – сказал Обухов, протягивая Саше руку. – Месяца через полтора увидимся. И с другом со своим увидишься.

– С каким другом?

– Как это с каким? Друг у тебя есть?

– Валерий? Крапивин?

– С ним. Его тоже в училище скоро направим. Заслуживает?

– Заслуживает! – обрадованно воскликнул Саша.

Обухов коротко объяснил, где и как оформить документы, на прощание задержался взглядом на Саше, будто припоминая что-то, стиснул его за плечи, легонько оттолкнул от себя и быстро вышел из штаба.

Саша отправил Бурлескова, оформил все документы, получил сухой паек.

До разъезда он шел пешком, боясь оглянуться назад. Ему казалось, что стоит только оглянуться – и он встретится взглядом с укоризненными лицами людей, которые молча и осуждающе смотрят ему вслед.

Выйдя к полотну железной дороги, Саша присел отдохнуть на откос. Здесь, в ожидании попутного товарняка, он вытащил из вещмешка блокнот Граната, начал листать его и на последних страничках увидел стихи, написанные торопливым, неровным почерком. В глаза бросились строки:

«Мы были высоки, русоволосы…»

Саша хотел было прочитать стихи от начала до конца, но за лесом тревожно, словно испугавшись чего-то, коротко вскрикнул паровоз. Состав еще не показался из леса, но рельсы ожили, заговорили. Саша сунул блокнот в карман, вскинул на плечи вещмешок. Нужно было успеть сесть на ходу, когда поезд притормозит у разъезда.

Паровоз приближался. Еще минута – и Саша ловко вспрыгнул на ступеньку поравнявшегося с ним товарного вагона. Отдышавшись на тормозной площадке, он сунул руку в карман.

Блокнота Граната не было.

Саша застонал от обиды.

Поезд грохотал по мосту высоко над рекой.

И Саше вдруг вспомнилось то, что теперь уже ушло в прошлое.