Текст книги "Меня убил скотина Пелл"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

VIII

У Говорова была типичная судьба писателей его поколения. Когда после бурного старта в молодости, больших надежд, рожденных «оттепелью», им все перекрыли и нечем стало дышать в литературе, они заметались в поисках новой жизни. А какая новая жизнь была им доступна? Только с новой женщиной… («А женщину зовут «Дорога», какая длинная она», – пел Окуджава.) Это как в театре, когда актерам на сцене нечего играть – меняют декорации, и тогда создается впечатление, что действие продолжается. А может, так им подсказывал инстинкт самосохранения: если утопающий хватается за соломинку, то они – за более надежную палочку-выручалочку – Любовь (в данном случае с большой буквы). Впрочем, когда начался роман с Кирой, Говоров долгое время контролировал ситуацию, то есть Наташа знала о существовании Киры, но терпела, ибо видела, что муж не рвется уходить из дома, наоборот, держится за нее и за Алену обеими руками. И еще, конечно, надеялась, что роман скоро кончится, ведь не первый он был у Говорова. Однако Кира, в очередной раз забеременев, не пошла на аборт, решила рожать, тут Наташа не выдержала, послала Говорова к чертовой матери, дескать, сделал ребенка – живи с ним, а нас оставь в покое. Несмотря на резкость формы, Наташа поступила благородно, но Говоров обиделся: выгнали из дома. Удобно было обидеться, не он, а она разрубила узел. Эмиграция казалась естественным завершением разрыва. Пожалуй, лишь в аэропорту Говоров понял всю необратимостьпроисходящего и что это за ложечка допытывался таможенник разве нельзя конечно двенадцатая проба серебра выбросите ее в помойку зачем же так отдайте родственникам ботинок снимите зачем подметка тяжелая думаете я туда золото спрятал режьте каблук босиком поеду ладно но вообще подозрительно писатель вы известный а вещей у вас мало помогите чемодан закрыть на самолет опаздываем а это не моя забота маленький плакал на руках у Киры родные друзья знакомые кричали за барьером самые последние слова прощания под конец лопнула «молния» большой хозяйственной сумки и глаз не отрывал от своих девочек, подбегал к барьеру и повторял: «Алену и Наташку в машину посадите», – словно боялся, что ребята забудут их отвезти домой.

Маленький заснул сразу, как только взлетели. Кира рассеянно уставилась в окошко, и на губах ее теплилась едва заметная улыбка. Кроме Говоровых, в самолете было еще три семейства (в Израиль) и два советских командированных. Новоиспеченные эмигранты сбились в кучу и устроили радостный галдеж, командированные скромно штудировали «Правду» и «Огонек». К Говорову подошел еврейский мальчик, попросил послушать его стихи. «Последний привет от родины, – подумал Говоров, – на Западе меня никто не будет узнавать в лицо». Конечно, надо бы было похвалить, сказать несколько ничего не значащих слов, сделать приятное неожиданному почитателю. «Плохо, – сказал Говоров. – Я вам советую, юноша, в Израиле заняться медициной».

«Переживет, думал Говоров, плюнет и забудет. Израиль станет его страной, и там он найдет себя. А что ждет меня? Моя родина – это мой народ, русский язык, мои друзья, Наташка и Алена, мои книги, которые я написал и которые здесь никому не нужны. Я расстался с ними, я расстался со своим прошлым, с самим собой. Мой котяра, когда я два дня тому назад перевез его к новым хозяевам, обнял миску, что я захватил для него из дома, и так лежал несколько часов, отвернувшись от людей. А миска не та, из которой его кормили, а та, куда, пардон, насыпали ему песок. Но хоть что-то родное. Вон евреи счастливы, вопят: «Мы вырвались из клетки!» Верно, твоя страна, с ее нелепыми законами и жуткой идеологией, давно стала клеткой. Большой Зоной, и так же дурно пахнет, как невымытая миска котяры. Но я-то привык к этим запахам, так я прожил сорок лет… Не поздно ли мне начинать все сначала на чужой земле?

В Москве еще чувствовалась зима, а Вена встретила зелеными деревьями и аккуратно подстриженной травой. Подкатили трап. Стюардессы и летчики выстроились у выхода из самолета, на их лицах не было ни тени осуждения или сочувствия, они просто с любопытством смотрели на людей, которым разрешено. Дикий ужас охватил Говорова, ему захотелось отпрыгнуть от трапа и забиться в глубину салона за креслами родного Аэрофлота. Это длилось мгновение, но это было, и никогда Говоров об этом не рассказывал.

Говоров улыбнулся стюардессам, поблагодарил летчиков, крепко взял Киру за локоть и…

А дальше пошло как по маслу. Пока ждали багаж, Говоров увидел там, за стеклянной стеной, куда их еще не выпускали, высокого полного бородача, который знаками пытался привлечь его внимание. Бородач приложил к стеклу журнал «Вселенная», где на обложке была фотография Говорова. Говоров знал, что Лева Самсонов обещал опубликовать его рассказ. Но так подгадать!

Потом в общем зале подскочил какой-то тип из ХИАСа, сказал, что отвезет их в пансионат к пани Бертине, тут возник высокий-полный, вручил Говорову журнал и объяснил: я представитель издательства «Ульштайн», я уполномочен вести с вами переговоры об издании вашей книги, однако сейчас я хочу вам передать гонорар за рассказ. Почему вечером? Почему завтра? Господин Самсонов настоятельно просил, чтоб я это сделал прямо в аэропорту. И отсчитал Говорову тысячу марок. Наблюдавший эту сцену тип из ХИАСа живо среагировал: «А, вы тот самый, о ком нам уже звонили из газеты. Я везу вас в гостиницу».

По совету высокого-полного Говоров обменял в аэропорту сто марок на шиллинги. И когда в гостинице тип из ХИАСа, назвавшийся мужем пани Бертины, дрожащими пальцами отслюнявил триста шиллингов на два дня (от фонда полагалось по пятьдесят шиллингов в день), Говоров быстренько в уме произвел несложную математическую операцию, удивился прозорливости Самсонова, оценил настойчивость представителя «Ульштайна» и почувствовал себя богатым человеком.

В Вену Говоров прилетел в субботу, а последний привет от родины получил в воскресенье вечером. Затренькала в номере телефонная трубка, мужчина шинковал как капусту немецкие слова. Говоров различил свое имя, ответил («да!», потом «йес!», потом «я-я!»), пауза, баба по-немецки (что-то вроде «айн, цвай, драй, хэнде хох», а может, более умное) – и вдруг бодрый, приветливый голос московской телефонистки: «Товарищ Говоров, вас вызывает Москва!» И Говоров растаял, потек, впрочем, телефонистка, явно слушавшая разговор, больше товарищем его не называла, догадалась, что никакой он не «товарищ», а серый волк, продавший родину за чечевичную похлебку. Звонила Алена, интересовалась, как дела.

– Порядок, – ответил Говоров, – вчера я мог сказать маме лишь номер моего телефона, завтра поедем в ХИАС и тогда узнаем, на каком мы свете, но сегодня я подписал договор с «Ульштайном» на двадцать тысяч марок. Они будут издавать сборник моих рассказов и повестей. Часть рукописей в Париже у Самсонова, остальные придут через голландское посольство.

– А сколько это – двадцать тысяч марок? – спросила Алена.

…Утром Дениска распищался, и Говоров один поехал в ХИАС. Он уже знал, «на каком он свете». По намекам высокого-полного он понял, что договор с немецким издательством ему организовал Самсонов. Лева тоже вчера звонил, дал ЦУ: «Не надо ХИАС. В лучшем случае тебе предложат Америку, а в Америке ты потеряешься. Иди в Толстовский фонд, там все предупреждены. И в Париж дорога открыта. Во французском посольстве готовят твои бумаги». Тем не менее (по педагогическим соображениям) Говоров гнул свою линию и твердил Кире:

– Забудь, что ты жена писателя, здесь мы никто, обыкновенные эмигранты, нечего выделяться из общего потока.

– Поступай, как считаешь нужным, – иронически хмыкнула Кира, – лично я пойду гулять с Дениской.

Обыкновенный эмигрант Говоров дисциплинированно отсидел в ХИАСе тридцать минут. Приемный зал чем-то неуловимо напоминал Ярославский вокзал. На полу ползали, играли и плакали дети. У столиков, где оформляли документы, скандалили. Коротая в ожидании время, ели вареную курицу. И все пытались пролезть без очереди.

На тридцать первой минуте Говоров четко осознал: если он не желает стать на всю жизнь антисемитом, то надо срочно что-то придумывать.

Зверски энергичная бабенка барабанила по пишущей машинке, на Говорова сначала ноль внимания, потом раздраженно вскинула глаза:

– Что вы тут шатаетесь?

– Поймите, – как можно миролюбивее сказал Говоров, – я хочу только поблагодарить государство Израиль за то, что помогли мне уехать из Союза. Я русский писатель. ХИАС не должен мною заниматься.

Бабенка притихла:

– Ваша фамилия? Да, кажется, нам звонили из Толстовского фонда. Минуточку.

Утопала. Вернулась, расцвеченная улыбкой:

– Наш директор очень просит пройти к нему в кабинет.

Потом Кира говорила, что когда они уже втроем с Дениской приехали после обеда в Толстовский фонд, там их встретили по стойке «смирно». Но Кира всегда любила преувеличивать.

* * *

У Говорова не было иллюзий, он повторял себе: на Западе литература никого не кормит, надо искать работу.

Однако на первых порах создавалось впечатление, что работа ищет Говорова. Еще в Вене ему предложили место в исследовательском отделе на Радио. Не колеблясь ни секунды, он отказался (хотя догадывался, что во «Вселенной» такая зарплата ему и близко не светит), объяснив, мол, его ждет Самсонов. И очень себя зауважал, ибо промолчал о поражении Сахарова, не козырнул! Джон настаивал, чтоб по дороге в Париж Говоров завернул в Гамбург – Радио оплачивало расходы. Самсонов тоже советовал не ссориться с американцами. Говоровы пробыли в Гамбурге двое суток. Жена Джона помогала Кире совершать с коляской экскурсии по магазинам (по мнению Киры – лучший способ повысить свой культурный уровень), а Говоров не вылезал из студий и кабинетов. Начальство с ним беседовало и обедало (для Говорова был новинкой такой метод делового общения), он экспромтом прочитал доклад в конференц-зале о положении в Союзе, раз десять выступал у микрофона – в полной уверенности, что отрабатывает тем самым гостиницу и дорогу. Поэтому был крайне поражен, когда за час до отхода поезда его привезли к кассе и выдали кучу немецких марок (причем еще извинялись: дескать, не все успели оформить, дошлем в Париж).

Следующая остановка во Франкфурте. Вот сюда Говоров совсем не стремился, но Лева Самсонов гнул свою линию: «Партия «орлов» очень обидится, если ты проедешь мимо, они же тебя издавали!» «Орлы» встретили радушно. Их книжный склад – стопки, ящики запрещенной в Союзе литературы, голубая мечта российских библиофилов – ошеломил. Говорову торжественно подарили экземпляры его книги (свой, единственный дошедший до него несколько лет назад, он оставил в Москве). Правда, гонорар за книгу показался жидковатым, зато Говоров убедился в собственной правоте («На литературные заработки здесь не прожить»). «Орлы» деликатно намекивали: конечно, нам известны ваши планы, разумеется, господин Самсонов вам все устроит, но если передумаете – милости просим, у нас тоже свой журнал имеется. (Это, кстати, Говорову не понравилось. Ведь сами познакомили его с редактором журнала – милой, хорошо знающей советскую литературу дамой. Что ж, теперь ее в шею?) Да, в чужой монастырь со своим уставом не суются, и тем не менее, когда Говоров увидел в квартирах «орлов» фотографии молодых людей в немецкой военной форме образца сороковых годов, у него закололо в груди. Невольно вспомнились все фильмы о войне… Председатель партии, седой, почтенный, принял Говорова в своем кабинете. На одной стене красовался портрет Солженицына, на другой – Самсонова (прямо как в домах отчаянных московских диссидентов, ни к чему не придерешься), и еще в коридоре Говоров заметил свою увеличенную фотографию, которую явно наспех повесили. «Нашего полка прибыло», – ласково заурчал председатель. «Чтоб все было ясно, – прервал его Говоров, – мой старший брат погиб под Вязьмой в московском ополчении, мои покойные родители, старые большевики, были людьми абсолютно честными, и я ими горжусь». Они посмотрели друг другу в глаза.

В Париж поезд пришел в семь утра. Лева Самсонов помогал выгружать из вагона чемоданы, узлы и коляску. Говоров предполагал, что Лева и Катя разместят их у себя, но Самсонов нашел лучший вариант: в большой роскошной квартире друзей Самсонова из первой эмиграции им предоставили две отдельные комнаты.

Вечером Лева повел его в ресторан в Латинском квартале. Они вспоминали Москву, старых товарищей, Центральный Дом литераторов, и ни словом Говоров не заикнулся о своем будущем. Он верил, что Самсонов обо всем позаботился заранее.

Говоров готов был хоть завтра приступить к работе во «Вселенной». Но кто же знал, граждане, что устройство на постоянное жительство во Франции требует стольких формальностей? В журнальной команде Самсонова было всего три человека, все очень занятые, Самсонов – особенно, однако по просьбе Левы, точнее по его команде, всегда возникал кто-то, чтобы сопровождать Говорова в префектуру, ОФПРА, Толстовский фонд, к юристу (перевести и заверить документы), в агентство по найму квартиры, в банк (вот где пригодились немецкие марки, благодаря иностранной валюте Говорову открыли счет). По совету Левы Говоров пришел с визитом в «Русскую газету» («Жалко, что вас берет к себе Самсонов, – сказала княгиня Шаховская, шеф редакции и героиня, нет, не романов, а французского Сопротивления, – вы бы нам были нужны». Говоров сделал театральный жест) и в парижское бюро Радио, куда его привел Петя Путака. Директор бюро Владимир Владимирович – благодушный, по-старому вежливый, похожий на моржа англичанин русского происхождения – тут же пригласил Говорова на ленч. В ресторане просидели два часа. Владимир Владимирович не гнал лошадей, охотно слушал московские новости и как бы между прочим поинтересовался, с кем Говоров успел пообщаться в Гамбурге, с кем отобедал. Галича и Константинова из отдела культуры старый морж пропустил мимо ушей, на главного редактора Матуса чуть скривился, при упоминании имени Джона понимающе кивнул (все-таки начальник русской службы), а вот когда очередь дошла до Вильямса, директора Радио…

– Он беседовал с вами в кабинете?

– Нет, мы обедали в ресторане, а потом ужинали дома у Галича.

– И Вильямс был?

– И Вильямс был, и Джон, и еще какая-то баба…

– Сделайте для нас несколько пробных скриптов.

– О чем? – спросил Говоров. – Я писатель, не политик.

– Вот и хорошо, – оживился Владимир Владимирович, – а то все эмигранты рвутся в политику. Пишите о литературе. И не откладывайте в долгий ящик. Я жду вас в пятницу.

«Почему бы не попробовать? – подумал Говоров. – Все равно время теряю на какую-то суету. Но когда? То дела, то гости… И Лева уверяет: мол, так надо, привыкай, все нужные люди».

Однако в тот же вечер Говорову «повезло». Самсонов потащил его к одной американке на авеню Фош. Прием на соответствующем уровне. Говоров как свежий человек из Союза был в центре внимания. Насовали ему визитных карточек с вензелями, просили звонить. В эйфории Говоров лишь на обратном пути заметил, что Лева мрачнее тучи. Почему?

– Кажется, мы не ударили в грязь лицом?

Самсонов взорвался:

– Зачем ты напялил эту жуткую советскую ковбойку? Я же подарил тебе рубашку от Кардена. Здесь следят, как человек одевается! С тобой стыдно приходить в приличный дом!

Конечно, с ковбойкой Говоров и сам почувствовал, что перебрал. И Кира перед приемом стонала, умоляла. Но когда Говоров решался на чистое хулиганство, его трудно было остановить. Хорошо, раз Лева стыдится за него, то Говоров посылает светскую жизнь к е… м… . Кроме того, прекрасный предлог освободить себе вечера. А чтоб Самсонов не обиделся, Говоров пересказал свою беседу с Владимиром Владимировичем: срочное задание, надо писать, надо зарабатывать деньги.

Такие аргументы подействовали. Лева успокоился. Когда речь идет о заработке, разве он не понимает?

За три вечера Говоров написал две статьи. Долго раскачивался над первой страницей, потом вдруг накатило, прорвало – поймал, что называется, кота за хвост. А в голове уже выстраивалась серия передач, ребята в Москве об этом не могут говорить, так он расскажет за них и о них – потом статьи лягут в основу книги «Мое литературное поколение». Ловко он придумал: подрабатывая на Радио, написать книгу! Кого ж такая перспектива не вдохновит?

Радужные планы лопнули в пятницу. Владимира Владимировича не было в бюро, обедал с кем-то в городе (Говоров постепенно смирился с мыслью, что обедать– основное занятие американских начальников), но прочесть и отредактировать скрипты он поручил Краснопевцевой. Вроде бы отлично складывалось, и здесь свои люди, Краснопевцева – правая рука Самсонова!

…Они просидели два часа, спорили над каждой фразой, и, подписывая скрипты, Краснопевцева деловито подытожила: «Видишь, это не советская цензура, я не изменила ни одной твоей мысли, но теперь стало лучше. У меня большой опыт редактуры самиздата».

Вместо того чтобы хлопнуть дверью, Говоров машинально вошел в студию. Толя Шафранов настраивал микрофон. Этой паузы хватило. Говоров отложил в сторону отредактированный текст, прочел статьи по неправленому второму экземпляру, написал записку Владимиру Владимировичу: я свое обещание выполнил, однако работать на Радио не буду. Тексты оставлю.

В воскресенье он виделся с Самсоновым и ничего ему не сказал. Не маленький, чтобы жаловаться. Конечно, обидно было расставаться с идеей книги, ладно, проживем без Радио, есть Толстовский фонд, немцы должны перевести гонорар, и, в конце концов, Лева обещал ему место в журнале.

В понедельник утром Говорова разбудил телефон. Владимир Владимирович просил немедленно приехать в редакцию.

Говоров приготовился рвать и метать, а Владимир Владимирович рассматривалего с таким изумлением, будто перед ним был редкостный экземпляр природы: синий кактус, желтый слон или трехкрылая бабочка. Даже встал из-за стола и потрогал Говорова за рукав – дескать, не улетит ли, не испарится?

– К нам рвется много народу. Некоторым мы сразу даем от ворот поворот. Впервые вижу человека, который отказывается у нас работать. Что произошло?

Говоров рассказал, с трудом сохраняя спокойствие, а Владимир Владимирович развеселился:

– Я прочел оба варианта. Я не заметил особых расхождений. Ну одна фраза длиннее, другая – короче, какие-то слова заменены… Неужели для вас это имеет значение?

– Имеет, – ответил Говоров. – Я писатель, мне важно каждое слово, я сам знаю, куда его ставить. И еще… – Говоров запнулся. Он почувствовал, что Владимиру Владимировичу крайне важно знать это «еще». Между ними возник контакт. Была не была, решил Говоров, что я теряю? – И еще, на мой взгляд, Краснопевцева – графоманка. Таких много на Руси. Они штурмуют Союз писателей, но чтоб попасть в союз, нужны элементарные профессиональные навыки. А Краснопевцева умудрилась не напечатать ни строчки, что вообще удивительно при той массе изданий и слабом уровне редакторов. Прошлая пятница для Краснопевцевой стала звездным днем. Когда она меня корежила, она брала реванш. Я не против, чтоб человек получал удовольствие, но я не мазохист. Вполне допускаю, что я неправ. Однако пусть Краснопевцева упражняется на ком-нибудь другом.

– Поймите, – без тени улыбки сказал Владимир Владимирович, – мне про вас ничего не было известно. Простите великодушно, я не читал ваших книг. Я прочел лишь два ваших скрипта. – И после некоторой паузы: – Вы придумали продолжение?

Говоров рассказал.

– Очень интересно. Я должен запросить Гамбург, уверяю вас, это чистая формальность.

– Я не буду больше писать, – повысил голос Говоров. – Я не хочу, чтобы…

– Помилуйте, батенька, – взревел старый морж, – ну, получилась накладка, я виноват, зачем пинать ногами старика? Неужели непонятно, что отныне в моем бюро Краснопевцева к вам близко не подойдет. Я буду читать ваши скрипты. Вас редактировать? А вы шутник. Впрочем, не знаю, как у вас получится у Самсонова. – И выстрелил в упор: – Он действительно берег место в журнале для вас. Ему позвонили из Америки, очень посоветовали взять Краснопевцеву. Кто? Выясняйте сами у господина Самсонова. Условимся: я вам ничего не говорил. Одновременно в Гамбурге для Краснопевцевой придумали эту полуштатную редакционную должность. Короче, Краснопевцева сидит на двух стульях, а вы сидите… Извините, хотел сказать грубое слово. Вы были со мной предельно откровенны. Я это оценил. Теперь моя очередь.

И Владимир Владимирович раскрыл Говорову карты. На Радио намечаются преобразования. Отдел культуры переведут в Париж, ибо в Париже на сегодняшний день вся литературная эмиграция. Поедет ли Галич? Галич мечтает о Париже. Ему плохо в Гамбурге. Он вам ничего не говорил? Александр Аркадьевич – человек гордый. Разумеется, это ошибка Вильямса, нельзя было предлагать Галичу пост начальника отдела культуры. Галич – творческая личность, а не канцелярская крыса. Но дружный коллектив Гамбурга – кстати, там много бывших советских – негодует: мы работаем в поте лица, пишем корреспонденции, а Галич только поет песенки и получает вон какую зарплату. Пусть сначала научатся писать такие песенки? Правильно! Но не напоминает ли вам это здешнюю ситуацию, которую мы недавно обсуждали? Теперь, надеюсь, вы меня поняли. Не скрою, заполучить культурный отдел в Париж у меня больше шансов, если у микрофона будет выступать писатель Андрей Говоров. Тогда нас расширят, переведут в другое помещение, объединят с восточноевропейскими редакциями. Видите, я в вас заинтересован и надеюсь со временем предложить вам редакторское место. Но пока о наших планах прошу не распространяться.

Говорову надо было как-то пережить новость о журнале. Так вот почему Лева не спешит привлекать Говорова к делам! Ладно, подождем, когда Самсонов сам это ему объявит. И в данном случае Радио как запасной вариант…

– Вы хотите сказать, что предоставляете мне полную свободу?

– Почти, – хитро улыбнулся Владимир Владимирович. – Как директор бюро, я обязан осуществлять политическую цензуру.

– Например?

– Ну если вы напишете, что в Америке по статистике большинство преступлений совершается неграми, я вычеркну. И не потому, что противоречит истине, а потому, что противоречит политическим установкам Радио. Если вы обзовете Брежнева болваном и негодяем, извините, тоже не пропущу. Про Брежнева дайте мне это понять, изъясняясь вежливым дипломатическим слогом, – я подпишу с удовольствием.

И, полуобняв Говорова за плечи, Владимир Владимирович повел его в другую комнату, где сказал высокой, неопределенного возраста, густо накрашенной блондинке:

– Познакомьтесь, Беатрис, с господином Говоровым. В приятнейшей беседе провел с ним несколько часов. Кстати, мы должны ему деньги за два скрипта.

Беатрис рассиялась в очаровательной улыбке.

«Бывают же такие милые люди», – думал Говоров, складывая в бумажник тысячу двести франков.

«Все образуется», – писал мудрый Лев Николаевич Толстой. Через полгода Говоров кончил свою серию передач «Мое литературное поколение». Действительно, получилась книга, которую издали в Америке. К этому времени сбылись планы Владимира Владимировича: отдел культуры перевели в Париж, сняли новое, можно сказать, роскошное бюро, из Гамбурга приехали Галич, Константинов и молодой политический обозреватель Боря Савельев. Париж привлек новых авторов и стал выдавать программы стахановскими темпами. С такой нагрузкой редактор Краснопевцева просто физически не могла справиться, сидеть на двух стульях не удавалось. Лева Самсонов полагал, что Краснопевцева предпочтет работу на Радио (денежно более выгодную) и тогда освободится место для Говорова во «Вселенной». Но Краснопевцева осталась в журнале. Владимир Владимирович тут же пригласил Говорова.

Будь у Говорова хоть какой-то дар предвидения, он должен был бы немедленно бежать в церковь и поставить свечку Краснопевцевой за ее выбор, но пока ничто не предвещало ухудшения его отношений с Самсоновым. Наоборот, дружба крепла. Он буквально с восхищением наблюдал, как изменился Самсонов: из полунищего советского писателя-алкоголика Лева за два года жизни в Париже превратился в солидного западного джентльмена, бесспорного лидера русской эмиграции, всегда прекрасно одетого, всегда знающего, что, кому и когда сказать. Даже Марья Васильевна, которую Говоров пытался помирить с Левой (впрочем, безуспешно), называла Самсонова не иначе как «наше правительство». Старые эмигранты из известных аристократических семей, профессора, литераторы, чудом уцелевшие мастодонты из той великой послереволюционной волны русских во Франции, потомки первой и второй волн, преуспевшие, офранцузившиеся, но не порвавшие с русской культурой, – все с почтением прислушивались к Самсонову. (Лева объяснял Говорову: «Они бежали из России побежденными, их России больше не существует, мы же представители новой России, они чувствуют в нас силу». Иногда добавлял с иронией: «Они начинали в Париже с того, что мыли полы на лестницах и водили такси, а мы сразу снимаем квартиры в хороших кварталах, открываем журналы, берем в свои руки Радио. Пойми, это тоже действует».) И когда в Париже Ростропович дал благотворительный концерт в пользу русской эмиграции, то список нуждающихся составлял Самсонов.

Ладно, разобрались с русскими. Но почему в заседаниях редколлегии «Вселенной» участвовали седовласые поляки, глава болгарской оппозиции во Франции, французские молодые интеллектуалы, рвавшиеся в знаменитости? В маленькую квартирку на четвертом этаже, где Лева разместил редакцию журнала, приходили Раймон Арон, Эжен Ионеско, Пьер Эммануэль, и Говоров сам был свидетелем того, как Раймон Арон с жаром объяснял, что, мол, с избранием Картера в президенты у Америки нет политики, Самсонов важно кивал головой. В гостях у Самсонова Говоров встречал американских и итальянских сенаторов, депутатов немецкого бундестага, парламентариев из Швеции и Норвегии (причем, удивительно, всегда находился переводчик. Самсонов, не знавший ни слова на других языках, шутил: «Кто хочет со мной общаться, пусть учит русский»). Что они забыли в эмигрантском журнале, люди, перед которыми были открыты страницы мировой многотиражной прессы? Однако мировая пресса кричала о преследованиях диссидентов в Советском Союзе. То, о чем пишет мировая пресса, становится модой…

На какие-то конгрессы, симпозиумы и конференции Самсонов летал в Штаты и Австралию, ездил в Германию и Швейцарию, причем все это без утилитарной цели (для представительства, объяснял он Говорову), хотя порой и хвастался: «Вот выбил в фонд «Вселенной» восемьдесят тысяч. – И тут же добавлял: – Никогда не проси у богатых – богатый человек с первых твоих слов ждет, что ты попросишь денег, у него естественная негативная реакция, сделай так, чтоб он сам тебе предложил».

В Западном Берлине устроили расширенное заседание редколлегии «Вселенной». Тогда приехало много народу с двух континентов, громкие имена. Из русских были такие звезды, как Галич, Виктор Платоныч, Буковский, Коржавин, Эрнст Неизвестный. Самсонов прекрасно вел дискуссию, вежливо, тактично (что было совсем для него нехарактерно) полемизировал с ораторами («В Леве пропадает руководитель Союза советских писателей», – заметил В. П.). А потом был прием, на котором вдруг появился Шпрингер в сопровождении двух телохранителей (за ним уж тогда охотились террористы из немецкой «Красной Армии»), Шпрингер!!! Говоров видел, что в зале возникла суета. И вот уже редактор израильского русскоязычного журнала подскочил к газетному магнату, за ним еще кто-то потянулся… Лева Самсонов мрачно расхаживал между столиками. Ни разу не взглянул на Шпрингера. Говоров потихоньку увел всех братцев литераторов в кабачок, где их ждал Аксенов. (Аксенова в советском посольстве строго предупредили: мол, проявляйте бдительность, в Западном Берлине собрались нехорошие люди. Аксенов догадался, о ком идет речь, и через свою немецкую переводчицу разыскал Говорова.) И вот, как конспираторы-заговорщики дореволюционной эпохи, они сидели в углу ресторана, плотно сдвинув два столика, – Галич, Виктор Платоныч, Самсонов, Коржавин и расспрашивали советского гостя: что там? как там? И Говоров чувствовал себя абсолютно счастливым – наконец-то, словно в старые добрые времена, собрались все свои. Но только тихая беседа, согласно жанру, не получалась, ибо оркестр гремел со сцены, мешая разговору. А когда оркестр заиграл известный по всем военным кинофильмам марш и публика стала подпевать, стуча в такт пивными кружками, Говоров возмущенно заорал переводчице: «Куда ты нас привела? В реваншистский вертеп?» Переводчица Аксенова, худенькая очкастая девица из западноберлинских леваков, обиженно шмыгнула носом: «Это не нацистский марш. Это наша народная солдатская песня».

Из Западного Берлина, вдрызг поругавшись с советским посольством, Аксенов прилетел в Париж. У Самсонова дежурил местный диссидентский актив, когда Говоров и Аксенов позвонили в дверь. Лева обрадовался: молодец, Вася, не испугался. Катя быстро накрывала на стол. Но Говоров навсегда запомнил ошеломленные, растерянные взгляды диссидентов. Для людей, прошедших тюрьмы и психушки, мир был четко разделен на два лагеря: свои и чужие. (Та же советская психология, но под другим флагом.) Аксенов, популярный писатель, баловень судьбы, да еще по заграницам ездит – не иначе как задание КГБ выполняет, – явно принадлежал к чужим. То, что его сопровождал Говоров, ничего не означало, более того, Говоров, как и Виктор Платоныч, скомпрометировали себя в глазах диссидентов статьей в газете «Монд» (посмели выступить против диссидентской демонстрации на вечере советских поэтов, дескать, не надо путать литературу и политику). Однако Лева Самсонов принимает Аксенова, как дорогого гостя. Полная сумятица, привычный мир рушился.

…В одной из самсоновских книг полицейский следователь насмешливо пророчил арестованному студенту: «Вы, милостивый государь, торговать не умеете, конторское дело вам скучно, науки вас не привлекают, работать не любите. Попробуйте найти себя в революции». В приватных беседах с Говоровым Самсонов не скрывал своего скептического отношения и к современным диссидентам-революционерам: «В Москве диссидентство стало профессией. Напишут петицию – разносят по домам. Их встречают как героев. Где накормят, где рюмку поднесут. И у человека ощущение, что он важным делом занят. А на Западе смелыми речами и письмами никого не удивишь. Тут работать надо». Тем не менее не было ни одного диссидентского мероприятия(советский штамп в данном случае четко соответствует смыслу) в Париже, где бы Самсонов ни председательствовал, произносил речь, высоко нес, крепко держал, давал отпор – словом, вовсю функционировал. И хватало у него на это времени и сил.