Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Анатолий Штейгер

Стихи разных лет

* * *

 
Конечно, счастье только в малом…
«Нам нужен мир». Не нужен. Ложь.
Когда движением усталым
Ты руки на плечи кладешь…
 
 
И на лице твоем ни тени
Того, что предвещает страсть,
Но смесь заботы, грусти, лени…
 
 
Зарыть лицо в твои колени,
К твоим ногам навек припасть…
 

* * *

 
Не эпилог, но все идет к концу.
Мы встретимся, я очень побледнею.
По твоему надменному лицу
Мелькнет досада на мою «затею».
 
 
На мой приезд – бессмысленный приезд,
На то, что жить, как люди, не умею,
– Что за охота к перемене мест?
 
 
…а если вариант: с ума сводящий жест –
Объятье грубоватое за шею?
 

* * *

 
Года и на тебе оставили свой след,
Бороться против них никто, увы, не в силе.
Не бойся – не черты. Твои черты… О, нет,
Они сейчас еще прекраснее, чем были.
 
 
Но уж одно, что ты сейчас со мною здесь
И больше никого тебе еще не надо,
И что за целый день и, вот, за вечер весь
Ни разу на часы ты не бросаешь взгляда…
 
 
И понемногу мной овладевает страх,
И в памяти встает старинное поверье:
Счастливый никогда не вспомнит о друзьях,
Счастливый никогда не постучится в двери.
 
 
Я ждал тебя пять лет. Но рад и десять лет,
И всю бы жизнь прождать в напрасной лихорадке,
Лишь только б знать, что нет, на самом деле нет
Ни капли истины в моей больной догадке…
 
 
(От века для любви шли убивать и красть,
С улыбкой на себя накладывали руки...
Но счастье близких нам мы не имеем власть
Купить им у судьбы за собственные муки.)
 

* * *

 
Не верю, чтобы не было следа
Коль не в душе, так хоть в бумажном хламе,
От нежности (как мы клялись тогда!),
От чуда, совершившегося с нами.
 
 
Есть жест, который каждому знаком –
Когда спешишь скорей закрыть альбом
Или хотя бы пропустить страницу…
Быть может также, что в столе твоем
Есть письма, адресованные в Ниццу.
 
 
И прежде, чем ты бросишь их в огонь
И пламя схватит бисерные строки,
Коснется все же их твоя ладонь
И взгляд очей любимый и далекий.
 

* * *

 
Все об одном… На улице, в бюро,
За книгой, за беседой, на концерте.
И даже сны… И даже (как старо!)
Вот вензель чертит и сейчас перо.
И так – до смерти. Да и после смерти.
 

* * *

 
Здесь главное конечно не постель
Порука – никогда не снится твое тело,
И значит не оно единственная цель
(Об этом говорить нельзя – но наболело.)
 
 
Я бы не брал теперь твоей руки...
Упорно не искал твоих прикосновений,
(Как будто невзначай волос, плеча, щеки) -
Не это для меня всего бесценней.
 
 
Я стал давно грустнее и скромней...
С меня довольно знать, что ты живешь на свете,
А нежность (и все то что в ней и что под ней),
Привыкла ничего ждать – за годы эти...
 
 
Как мало все же нужно для любви
Чем больше отдаешь, тем глубже и сильнее
Лишь об одном молю и день, и ночь – живи
А где и для кого – тебе уже виднее.
 

* * *

 
Бывает чудо, но бывает раз.
И тот из нас, кому оно дается,
Потом ночами не смыкает глаз,
Не говорит и больше не смеется.
 
 
Он ест и пьет – но как безвкусен хлеб…
Вино совсем не утоляет жажды.
Он глух и слеп. Но не настолько слеп,
Чтоб ожидать, что чудо будет дважды.
 

Божий Дом

 
От слов пустых устала голова,
Глазам в тумане ничего не видно…
Ах, неужели празныя слова
Произносились не странно и не стыдно?
 
 
Ведь, вся земля: такой-же Божий Дом,
Как небеса, планеты и созвездья, –
Так отчего же, поселившись в нем,
Мы не боимся божьего возмездья?
 
 
Пройдет угар ненужной суеты,
Что было тайно, снова станет явно.
Виновны все: – виновен даже ты,
И без конца виновен я, подавно…
 
 
Поля покроет синеватый снег,
Но мы не станем радостней и чище…
Земля, земля! Что сделал человек
С тобой, веселое Господнее жилище?
 

* * *

 
Не до стихов… Здесь слишком много слез
В безумном и несчастном мире этом.
Здесь круглый год стоградусный мороз
Зимою, осенью, весною, летом.
 
 
Здесь должен прозой говорить всерьез
Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом.
 

* * *

 
До вечера еще такой далекий срок,
Еще так много лжи, усталости и муки,
А ты уже совсем почти свалился с ног
И, двери заперев, тайком, ломаешь руки.
 
 
Как будто бы помочь сумеет здесь засов,
Как будто жизнь пройти не может через щели.
Сдавайся по добру! И несколько часов
Старайся дотянуть хотя бы еле-еле...
 

Нежность

I

 
Не в памяти, а в нежности
Остался острый след.
Доныне по безбрежности
Лечу былому вслед.
 
 
И думаю, и думаю,
Хоть знаю – не вернуть.
Благослови тоску мою
Полуночная жуть.
 

II

 
Памяти изменчивой не верьте:
Поседев, былое не отдаст.
Только нежность сохранить от смерти,
Никому на свете не предаст.
 
 
Только нежность. От прикосновенья
Родилась и выросла она.
Только быстрой нежности мгновенья
Опьяняют благостней вина.
 
 
Ей одной изверившейся – верю,
Клятвой нерушимой не свяжу,
Самое заветное доверю,
Самое заветное скажу.
 

СИНЯЯ РУБАШКА.

1.

 
Вряд ли это лишь воображенье:
Сквозь бессонницу и темноту
Вспоминаю каждое движенье
Каждый жесть и каждую черту...
Папиросу вечную во рту...
 

2.

 
Стыдно, смешно и тяжко
Помнить годами вздор:
Синюю эту рубашку,
Синий ее узор;
Ворот ее «на распашку»;
Пояс, на поясе пряжку...
 

3.

 
Пусть теперь больничная постель
Приковала скоро год на месте,
Пусть давно за тридевять земель
Ты теперь... И вот не шлешь известий...
В прошлом были эти шесть недель,
Что мы в Ницце проводили вместе.
 

ДРУЖБА

1

 
Где-то теперь мой друг?
Как-то ему живется?
Сердце, не верь, что вдруг
В двери раздастся стук:
Он никогда не вернется.
 
 
Мне ли, себе на зло?
(Или ему повезло).
 

2

 
Одна мечта осталась – о покое.
Не надо дружбы, все слова пусты,
И это слово – самое пустое.
 
 
(Для дружбы надо, чтобы было двое,
Одним был я, другим был воздух: ты)
 

60-е ГОДЫ

М. Цветаевой

 
В сущности, это как старая повесть
«Шестидесятых годов дребедень»…
Каждую ночь просыпается совесть
И наступает расплата за день.
 
 
Мысли о младшем страдающем брате ,
Мысли о нищего жалкой суме,
О позабытом в больничной палате,
О заключенном невинно в тюрьме.
 
 
И о погибших во имя свободы,
Равенства, братства, любви и труда.
 
 
Шестидесятые вечные годы…
(«Сентиментальная ерунда»?)
 

<1935– 1939 гг.>

* * *

 
Опять Сентябрь. Короткий промежуток
Меж двух дождей. Как тихо в Сентябре!
В такие дни, не опасаясь шуток,
Мы всё грустим о правде и добре.
 
 
В такие дни все равно одиноки.
Кто без семьи и кто еще в семье...
Высокий мальчик в школе на уроке
Впервые так согнулся на скамье.
 
 
Старик острее помнит о прошедшем,
О, если б можно сызнова начать
И объяснить, что он был сумасшедшим...
Но лучше скомкать все и замолчать.
 
 
А в поле сырость, сумерки, безмолвье,
Следы колес, покинутый шалаш...
Убогим – хлеба, для больных – здоровье
И миру – мир Ты никогда не дашь.
 

* * *

 
Все может быть... Быть может есть – не рай,
Но что-нибудь, что отвечает раю:
Неведомый и непонятный край,
В котором... Только что я, в общем, знаю...
 
 
Но может быть... И если это есть,
То что нам делать в сущности на свете —
Ходить в кафе? работать? спать и есть?
Но мы не дети, мы, увы, не дети.
 
 
...переступить невидимую грань
И все вдруг станет радостней и чище.
Отец и няня... Няня, няня, встань,
Зачем ушла из детской на кладбище.
 
 
Я без тебя так страшно одинок,
Я о тебе, тридцатилетний, плачу.
(Я даже схоронить ее не мог,
Припасть к руке. Увидеть дроги, клячу).
 
 
Еще хоть раз поговорить с отцом,
Там время может быть у нас найдется.
Не так как было пред его концом...
Но кто мог знать, что он уж не вернется.
 
 
Он уходил на час, а не на век
И, вот, упал у Городского Сада...
Усталый, важный, грустный человек,
Проживший жизнь (несладкую) как надо.
 
 
И этот друг... Хотя, какой он друг,
(Но он мог стать мне самым лучшим другом),
В большой палате окнами на юг,
Он на платок в крови глядел с испугом.
 
 
В начале мы не говорили с ним,
Потом минуту, (я ходил к другому),
Но много надо ли от нас больным...
В больнице все не так и по иному.
 
 
Умней бы было ехать не простясь...
– Ты будешь жить. (Впервые «ты» как дети,
Сказали мы краснея и стыдясь).
На третий день ты умер на рассвете.
 
 
...и несколько других еще имен
Наедине я часто повторяю...
А если смерть короткий только сон?
Но как узнать... Я ничего не знаю...
 

  * * *

 
Мы, уходя, большой костер разложим
Из писем, фотографий, дневника.
Пускай горят...
Пусть станет сад похожим
На крематориум издалека.
 

              * * *

 
За тридцать лет, прожитых в этом мире,
Ты мог понять (и примириться мог),
Что счастья нет, что дважды два четыре,
А остальное – трусость и подлог...
 
 
За ложь, что нам рассказывала нянька,
Не раз, не два мы разбивали лоб...
Но, зашатавшись с горя, ванька-встанька
Опять встает – и так по самый гроб.
 
 
Душа давным-давно окаменела,
Но человек еще живет и ест
И даже не торопит, чтобы белый
Кроили саван и стругали крест...
 

 * * *

 
На прошлое давно поставлен крест,
(Такой – что годы, вот, не разогнуться...)
Но проезжая мимо этих мест,
Он дал себе зарок: не оглянуться.
 
 
Широкий берег, пальмы, казино
И сразу там... За этим поворотом.
Закрыть глаза. Закрыл... Но всё равно,
Раскрывши их, ошибся он расчетом.
 
 
И непонятно, как не грянул гром,
Не наступило окончанье света?
Стекло машины обожгло как льдом...
 
 
– обыкновенный двухэтажный дом,
Гараж и сад... Большой плакат «в наём»...
(Одно Мгновенье, в общем, длилось это).
 

 * * *

 
Здесь мы могли бродить с тобою вместе,
Но я – один и, как слепой во тьме,
Закрыв глаза и вдруг застыв на месте,
Стою часы, – и лишь одно в уме...
 
 
Пока плечом толкнет в сердцах прохожих,
И я проснусь и, содрогаясь весь,
Увижу пред собой Палаццо Дожей,
И Марк мне скажет: – Почему ты здесь?..