Текст книги "Дантон"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Я заявляю, что мы имеем право открыто сказать народам: у вас не будет более королей. Французы не потерпят, чтобы народы, жаждущие свободы, имели правителей, которые не являются выразителями их интересов, и чтобы эти народы, воздвигая у себя троны, беспрерывно поставляли нам новых тиранов, на борьбу с которыми мы должны будем расточать свои силы. Посылая нас сюда, французский народ создал великий комитет всеобщего восстания против всех тиранов мира… Я предлагаю, чтобы Конвент, призывая народы к завоеванию свободы, указал им все средства для уничтожения тирании во всех ее формах и проявлениях…

Умеренные были напуганы этой речью Дантона. Когда-то жирондисты выступали как инициаторы войны. Когда-то они кричали о «мировом пожаре» и рассчитывали на войну как на союзницу в своих честолюбивых планах. Но с тех пор «государственных людей» постигло слишком много разочарований, и их воинственный пыл не мог не охладеть. Теперь они видели в войне только один смысл: она отвлекала санкюлотов от внутренних трудностей и, главное, исторгала тех же санкюлотов из Парижа.

– Приходится, – говорил Ролан, – отправлять тысячи людей, которых мы держим под ружьем, так далеко, как только их могут занести ноги; в противном случае они вернулись бы и перерезали нам глотки…

Разумеется, соратники Ролана должны были испугаться революционного пафоса речи своего врага. Но Дантон, тот самый Дантон, которого жирондисты боялись и ни за что не желали брать себе в союзники, по существу, подсказал им другую, и притом гораздо более важную, сторону войны. Под его возвышенной фразеологией скрывались идеи практического подхода к войне со стороны французской буржуазии. В первый раз он ясно высказался 17 октября в связи с обсуждением испанской ноты.

– Нам незачем ожидать, чтобы враги захватили нашу территорию. Мы прекрасно понимаем, что означает пред-упредить их. Примем меры, чтобы войну вести у них на их территории иза их счет.

И затем, вновь и вновь возвращаясь к этой мысли, он развивает ее и в ноябре, когда требует присоединения Савойи ради установления «естественных границ», и в январе, когда столь же яро и под тем же предлогом советует аннексировать Бельгию.

Мало-помалу правительство Жиронды начинает понимать Дантона. Сущность его «революционной войны» как войны захватнической, рассчитанной на ограбление соседних народов и получение важных экономических выгод, пленяет бриссотинское большинство Конвента, вследствие чего издаются знаменитые декреты от 19 ноября и 15 декабря 1792 года.

Первый из этих декретов предлагал «братскую помощь» со стороны Национального Конвента всем народам, которые пожелают возвратить себе свободу. Второй разъясняет, в чем эта «братская помощь» будет заключаться.

С одной стороны, Конвент объявлял «…отмену существующих налогов и податей, десятины, феодальных прав, постоянных и единовременных реальных и личных повинностей, исключительных прав охоты дворянства и всех вообще привилегий…».

Но одновременно с этим 7-й пункт декрета предлагает национальным комиссарам договориться с местными избранными властями «…относительно мер, необходимых для обороны и для обеспечения обмундированием и продовольствием войск республики, для покрытия расходов, которые вызваны или будут вызваны проживанием на данной территории…».

Так, неся в соседние страны «свободу», жирондисты, с благословения Дантона, рассчитывали покрыть средствами этих стран все расходы, связанные с завоевательной войной, и одновременно присоединить к Франции все те области, которые можно было подвести под теорию «естественных границ». Указы об аннексии Савойи, Ниццы, Льежской провинции были главными плодами этой политики.

Во время разъездов по Бельгии Дантон делает все возможное для проведения в жизнь своих планов. Он вдохновляет республиканские войска, собирает местных сторонников присоединения к Франции, организует их выступления. Он обхаживает Дюмурье, стремясь закрепить союз и дружбу с ловким авантюристом. Он, правда, знает, что Дюмурье грабит Бельгию, что он все время возобновляет сделки с подозрительными поставщиками и подрядчиками, вроде братьев Симон или аббата Эспаньяка. Но это мало тревожит Жоржа. Друзья Дюмурье – его друзья. Его никогда не обременяла излишняя щепетильность в материальных делах. И теперь, уделяя главное внимание заботам общественным, он мимоходом не забывает и о личных. Вместе со своим коллегой Делакруа во время второй поездки он отправляет на свой парижский адрес три воза с ценной поклажей: два – с тонким бельем и один – с серебром…

Так политика «революционной войны» приносит ее идеологу не только моральные, но и весьма ощутимые материальные результаты.

Угар побед и аннексий к зиме 1792/93 года охватил почти весь Конвент. Даже Гора поддалась увлечению «революционной войной». И только наиболее опытные и прозорливые вожди остались в стороне от общего порыва. Робеспьер предостерегал вновь и вновь от чрезмерного упоения победами, Марат прямо возражал против захвата чужих земель.

Голоса Марата и Робеспьера, как и зимою прошлого года, были одиноки. Но вскоре всем пришлось убедиться, что только эти два депутата правильно поняли тайную опасность заманчивой ситуации.

Что же касается жирондистов, то, вдохновляемые Дантоном, они не замедлили отвергнуть своего вдохновителя. Используя теорию «естественных границ», они вовсе не собирались признавать и принимать в свою среду автора этой теории. Такова уж, видно, была судьба Дантона: сколь бы он ни старался вести дело к примирению, он не получал ничего, кроме новых тумаков и затрещин.

«Ты не прав, Гюаде»

Растущая озлобленность Жиронды была неприятна Жоржу. В прежнее время он охотно поддразнивал Бриссо и устрашал чету Роланов. Но сегодня Дантон с радостью поставил бы крест на старых распрях. Смотря вперед, он понимал, что по мере развития революции союз с Жирондой может стать для него спасительным: кто, кроме бриссотинцев, был в силах помешать слишком бурному и сокрушительному натиску слева?

При всех обстоятельствах Жиронда оставалась для Дантона щитом. Мечтая примирить ее с наиболее «благоразумными» лидерами Горы, а затем сблизить обе партии с «болотом», Дантон в случае удачи этой комбинации считал возможным «остановить» революцию на самом выгодном для себя этапе.

И вот вопреки очевидной непримиримости Жиронды именно этой зимой Жорж идет на последнюю попытку. Он просит у главарей партии свидания. Они соглашаются. Встреча должна произойти ночью, в загородном доме, в четырех лье от Парижа…

Покров тайны – тайны настолько глубокой, что исследователям до сих пор не удалось раскрыть ее до конца, – окутывает это странное свидание. Тайна была необходима. Парижский народ не признавал сговоров, производившихся у него за спиной. Он требовал от своих депутатов честности и открытых действий. Осуждая комплоты бриссотинцев, санкюлоты, разумеется, тем более не могли бы простить что-либо подобное своему любимцу Дантону.

Он знал это и принял все меры.

Он прибыл, когда все уже были на месте.

И сразу понял, что напрасно совершил далекую прогулку.

Правда, Верньо и Кондорсе не выглядели непримиримыми.

Но зато Бриссо… А в особенности Бюзо, Барбару – преданные друзья Роланов, и Гюаде, этот едкий и злой Гюаде…

Разговор, по-видимому, был долгим и горячим.

Традиция сохранила последние слова Дантона – горькие слова разочарованного «примирителя», обращенные к своему главному оппоненту:

– Гюаде, Гюаде, ты не прав; ты не умеешь прощать… Ты не умеешь приносить свою злобу в жертву отчизне… Ты упрям, и ты погибнешь…

Дантон ушел в ночь, а они остались. Было тихо. Сожалели ли они о происшедшем? Увидели ли на момент будущее? Если бы даже их вдруг озарило предвидение, поступить иначе они не могли.

Логика, беспощадная логика событий влекла жирондистов и Дантона в разные стороны. И как бы он или кто другой ни желали мира и союза, преодолеть глубинные законы жизни они были не в силах.

Что же, однако, мешало этому союзу? Ведь, казалось бы, Дантон был близок «государственным людям» и по образованию и по имущественному цензу. Он принадлежал почти к тому же кругу, к тем же слоям буржуазии, что и они. Он и они придерживались почти одинаковых взглядов на собственность, на политический строй страны, на войну и мир.

Почти… Но через это «почти» перешагнуть было невозможно.

Для интеллигентных потомственных буржуа – жирондистов Дантон был прежде всего выскочкой, «нуворишем», разбогатевшим мужиком. Он слишком резок, слишком «невоспитан», слишком афиширует свою неразборчивость в средствах.

Ему не могли простить «сентября», проложившего глубокую борозду между Горой и Жирондой.

И – самое главное – ему не могли простить народной любви, ибо народ оставался страшным пугалом для клики Бриссо – Роланов.

Вот в чем была основа непримиримости.

Жирондисты боялись масс, а Дантон опирался на массы.

Жирондисты, для которых революция давно закончилась, превращались в замкнутую, оторванную от народа касту, дрожавшую за свое положение, свою власть, свою жизнь.

Дантон, хотя и оглядывался назад, жил не одним настоящим, но и будущим. Для него народ продолжал оставаться главной силой в революции, а сама революция еще не достигла конечной точки.

Великий соглашатель использовал то оружие, которое для жирондистов было смертельным.

А потому они и отвергли его, отвергли решительно и бесповоротно, ибо союз с ним представлялся не только постыдным, но и гибельным.

– Ни Марат, ни Ролан! – заявлял Жорж и думал, что сможет избегнуть «крайностей», опираясь на «болото» и на «благоразумных» из обеих партий.

– Или Марат, или Ролан! – говорила жизнь.

Но за Маратом было грядущее, а дорога Ролана никуда не вела, и Марат был согласен на единство, от которого Ролан отказывался.

И Дантону не оставалось ничего иного, как объединиться с Маратом.

Отныне «государственных людей» ждала гибель.

Но и Дантон терял щит на будущее.

Даже оказавшись победителем, он неизбежно терпел поражение. С уходом Жиронды он сам попадал на то место, которое раньше занимала она.

А значит, и все удары, которые он подготовил против нее, должны были в конечном итоге обрушиться на его собственную голову.

8. ПОБЕЖДЕННЫЙ ПОБЕДИТЕЛЬ
(февраль – начало июня 1793)

«Прощай, Габриэль!»

«…Курьер, передавший мне твои строки, сейчас уезжает, и я спешу написать несколько слов. Какое счастье я испытал, получив от тебя весточку!.. Не забудь позаботиться о деревьях, посаженных мною в Арси, и поторопи своего отца с подготовкой дома в Севре. Тысячу раз обнимаю моего маленького Дантона. Скажи ему, что папа будет очень скоро опять с ним…»

Одно из немногих писем, принадлежащих его руке. Оно отправлено из Бельгии тяжело больной, почти умирающей женщине. Чувствует ли Жорж, что расстался с ней навсегда? Он очень хорошо знает о состоянии Габриэли, о ее безумной усталости и смертельной тоске. И тем не менее что волнует его? В первую очередь деревья в Арси и дом в Севре – дела, как говорится, житейские. Еще бы! Ведь он по-прежнему рачительный хозяин и строгий помещик. Он беспрестанно увеличивает свои владения: дома, рощи, земли. Только за пять месяцев – с 20 августа по 27 декабря – он заключает одиннадцать нотариальных актов о приобретении новых участков. Дантона бьет лихорадка приобретательства: как министр, как комиссар Конвента – он думает о расширении Франции, как хозяин – о расширении своего личного домена… Где уж тут распускать нюни и прислушиваться к бабьей хвори!.. Уже много раз обходилось, и на этот раз обойдется как-нибудь.

Когда Жорж получил тревожное письмо от тестя, его точно громом поразило. Он не хотел верить самому худшему, но все же немедленно свернул дела и поспешил в Париж. В пути, как назло, встретилась тьма препятствий. Он прибыл на Торговый двор лишь днем 16 февраля. Никто не встречал его. Дверь квартиры была заперта на висячий замок. Горничная, Мари Фужеро, выглянувшая из помещения консьержки, разрыдалась и упала на колени перед своим господином…

Не обошлось. Потухший очаг, опечатанные вещи, еще не выветрившийся запах лекарств. Габриэль скончалась на руках матери в ночь на 11 февраля, оставив мертворожденного ребенка. Ее похоронили за четыре дня до приезда убитого горем супруга…

Да, он был убит. Оглушенный, он словно поглупел, впал в транс. Он ничего не желал слушать, ничего не хотел понимать. И вдруг понял все. Понял и почувствовал, что безвозвратно потерял самое дорогое в жизни, то, что еще недавно совсем не ценил, принимал как должное, разумеющееся само собой…

Жорж был, конечно, очень плохим мужем. Последний год, во всяком случае. Он сам решил про себя: большому кораблю – большое плавание. Обладая железным здоровьем и редкой выносливостью, он чередовал дни упорного труда с ночами диких оргий. Таскаясь по самым грязным кабакам Пале-Рояля, он вырывал свое и в светских салонах и за театральными кулисами. Известная артистка госпожа Бюффон, любовница герцога Орлеанского, считала за честь для себя*его частые визиты.

Сам погрязая все глубже в бездонной яме, Жорж топил и других. Нервная, впечатлительная Люсиль Демулен давно уже должна была испытывать к нему чувство глубокой ненависти; податливый Камилл, готовый защитить грудью своего друга в часы опасности, теперь сопутствовал Жоржу во всех его ночных экскурсиях вместе с циничным Фабром, жадным Делакруа и новым членом компании – красавчиком Эро де Сешелем. Их постоянно окружали какие-то спекулянты, поставщики, темные дельцы всех мастей – люди денежные и при некоторых обстоятельствах совершенно незаменимые…

А что делал он в Бельгии? Едва лишь Дантон и Делакруа появлялись на очередном постоялом дворе, звучала повелительная команда:

– Хороший стол и хороших девочек!

Потом пьяные дебоши в обществе Дюмурье и тех же подозрительных дельцов.

И так все время…

Кто мог бы терпеть подобное? Кто мог бы простить, забыть и облегчить тяжелые дни похмелья?..

Дантон вспоминал глаза своей Габриэли – темные, внимательные, чуть-чуть укоряющие. Но – ни слова упрека. Дома всегда его ждали покой, отдых, нежность.

И вот все это ушло. Этого больше не будет.

Жорж машинально комкал в руках какой-то клочок бумаги. Немного придя в себя, он развернул его. Письмо! Письмо, которое вручили ему, когда он вошел в комнату. Поглощенный горем, он сразу не обратил на него внимания. Теперь, вскрыв конверт, Дантон прочел:

«15 февраля 1793. Если в том несчастье, которое одно способно потрясти душу такого человека, как ты, уверенность в сердечной преданности друга может принести тебе утешение, ты найдешь его во мне. Я люблю тебя больше, чем когда-либо, и буду любить до самой смерти. В эти минуты я нераздельно с тобой. Не закрывай своего сердца перед другом, который переживает со всей полнотой твое горе. Будем вместе оплакивать наших близких, и пусть действие нашей глубокой печали вскоре почувствуют тираны, виновники наших общих и личных несчастий. Мой дорогой, я посылаю тебе эти слова, идущие из глубины сердца; я бы уже прилетел к тебе, если бы не щадил первые минуты твоей справедливой скорби.

Робеспьер».

Жорж перечитал несколько раз каждую фразу. Кое-что показалось ему не вполне ясным. Что это, например, за намек на «виновников наших общих и личных несчастий»? В целом письмо поражало: оно было совсем не в духе чопорного Максимилиана.

Сначала Дантон хотел порвать и выбросить это письмо. Но затем, повинуясь внутреннему голосу, он спрятал его. Благодаря этому письмо сохранилось для потомства.

Прошли два дня. Легче не стало. Жорж принял решение: он не успокоится до тех пор, пока в последний раз не увидит умершую. Он должен проститься с ней!

Эксгумацию разрешили без задержки. Утром 19 марта в сопровождении знакомого скульптора Дантон явился на кладбище округа Сент-Андре. Могильщики принялись за работу.

Что увидел он, когда была поднята крышка гроба?..

Представление об этом может дать мраморный портрет Габриэли, изготовленный скульптором Дезеном по маске, снятой им в тот же день с покойной, хранящийся ныне в музее Труа.

В этом лице, уже тронутом тлением, расплывшемся и бесформенном, отечном лице преждевременно постаревшей женщины с больным сердцем, никто не узнал бы красавицы, дочери столичного ресторатора Шарпантье.

Дантон долго стоял у раскрытой могилы. Непрошеные слезы ручьем катились из его маленьких запавших глаз. Прощай, Габриэль, прощайте, юность и розовые несбывшиеся мечты…

Ему, наконец, стало спокойнее.

Потянулась юридическая волокита. Так как жена умерла в отсутствие мужа, суд опечатал имущество. Теперь началась канитель с введением в наследство. Снятие печатей и выправление соответствующих документов заняло две недели.

За это время Жорж ни разу не был в Конвенте. Он почти ни с кем не встречался.

В начале марта вместе с Робером, испросившим для себя командировку, он снова укатил в Бельгию, где с нетерпением поджидал его Делакруа.

Знакомые места встретили незнакомой отчужденностью.

С 1 февраля Франция официально находилась в состоянии войны с Англией и Голландией. Дюмурье рассчитывал легко овладеть северной соседкой Бельгии, но, промешкав до 17 февраля, он потерял удобное время и дал союзникам возможность собрать разрозненные силы. И вот, перейдя границу, после первых незначительных успехов генерал увидел, что предприятие его трещит по всем швам. Он еще не верил этому, еще надеялся взять быстрый реванш, но вскоре оказалось, что эвакуировать придется не только вновь занятые области Голландии, но и целиком всю Бельгию.

Когда 5 марта Дантон и Делакруа прибыли в Брюссель, они убедились, что все их прежние старания сведены на нет.

Брюссельские санкюлоты – приверженцы объединения с Францией больше не пользовались доверием у своих сограждан. Бельгийцы начинали чувствовать и понимать подоплеку французской политики «поддержки». Шел полный развал; разваливалась и армия, не имевшая ни фуража, ни одежды, не говоря уже о боевом снаряжении. Лиходеи поставщики, приголубленные Дюмурье, брали огромные деньги, но не выполняли заказов или снабжали негодными товарами. Дезертирство принимало массовый характер.

Дантон быстрее других понял, что здание, столь хитро им возведенное, рушится на глазах. Он поспешил в Льеж и обнаружил город в состоянии паники и анархии: пока Дюмурье упускал время в Голландии, австрийцы решили ударить по Бельгии, и это гражданам Льежа было хорошо известно.

Растормошив Делакруа, Жорж переменил свежих лошадей и вместе со своим коллегой стрелой полетел в Париж. Нельзя было терять ни минуты.

Трясясь днем и ночью в тесном возке, почти без остановок пробегая почтовые станции на равнинах Геннегау и Пикардии, на лесистых дорогах Шампани и Иль-де-Франса, он думает одну и ту же невеселую думу. И мысли об умершей жене постоянно переплетаются с мыслями о войне, о политике, о партийной борьбе…

Дантон понимает, что значительная доля ответственности за происшедшее лежит на нем. Он не все рассчитал, он слишком увлекся, слишком легкомысленно отнесся к первым, еще нетвердым успехам. И, пожалуй, он переоценил военные таланты Дюмурье…

Но главная вина, несомненно, падала на головы жирондистов. Эти крикуны, патентованные краснобаи возглавляли страну. В их руках сосредоточивались ресурсы, средства дипломатии и контроля. И они все пропустили, не уловили основного и не ударили пальцем о палец, чтобы что-то изменить, исправить.

Да, Робеспьер, Марат и их друзья меньше кричали, но были абсолютно правы: Жиронда погубит Францию. И подобно тому, как некогда, использовав теорию «естественных границ», бриссотинцы оттолкнули ее создателя, так теперь он был готов оттолкнуть их и, обличая их великое преступление, похоронить в нем свою «маленькую» вину.

Воспоминания о жене и обстоятельствах ее смерти также толкали Дантона в атаку против Жиронды. Теперь ему хорошо был понятен намек, искусно оброненный в письме Робеспьера:

«…пусть действие нашей печали почувствуют тираны, виновники наших общих и личных несчастий…»

Этот намек расшифровал ему Колло д’Эрбуа.

Жорж узнал, что, выступая в Якобинском клубе, Колло горячо утверждал, будто гражданку Дантон убила свора Бриссо – Роланов. Проклятые роландисты, используя служебное отсутствие своего врага, усилили против него кампанию газетной травли. На страницах их журналов было опубликовано множество статей, обвинявших «сентябриста» Дантона во всех смертных грехах, называвших его «злодеем» и «убийцей». Тяжело больная женщина, читая изо дня в день подобные пасквили, не могла оставаться спокойной. Ее сердце не выдержало…

Дантон хотел верить Робеспьеру и Колло д’Эрбуа. Ему доставляло горькую отраду думать, что те, против кого он готовился выступить как политический противник, разрушили его семейное счастье…

Эти размышления придают Дантону новые силы.

Он прибывает в столицу утром 8 марта и, полный решимости, сразу идет в Конвент.

Десятое марта

Для начала он готов воздержаться от резких выпадов. Он просто предупреждает Конвент в целом: Берегитесь! Стране вновь придется пережить дни, напоминающие август и сентябрь прошлого года! Если не будет возбужден и поддержан народный энтузиазм, если допустят окружение войск Дюмурье в Бельгии, если срочно не отмобилизуют те тридцать тысяч солдат, которым надлежало вступить в строй еще к 1 февраля, размеры бедствий трудно предвидеть! Это лишь косвенная угроза Жиронде.

Бриссотинцы отказываются ее понимать.

Тогда Жорж обращает взор на санкюлотов столицы. Он видит то, на что не обращал большого внимания в прошлые месяцы, когда был по горло занят другими делами. Он приходит к выводу, что общая обстановка в Париже, в особенности если ее немного подогреть, будет ему наилучшей союзницей. Двух дней достаточно для того, чтобы, опираясь на волну нового революционного подъема, он возвысил голос и от предупреждений перешел к атаке.

В эти дни столица переживала канун нового восстания.

Мартовские события назревали давно. Уже с конца прошлого года волнения среди санкюлотов стали повседневным явлением. Все возраставшие выпуски необеспеченных бумажных денег, голод и дороговизна, саботаж богатых фермеров и грязные махинации скупщиков обескровливали семьи патриотов, победителей при Вальми и Жемаппе. Стоимость прожиточного минимума возросла в несколько раз, а заработная плата рабочих продолжала неуклонно падать. Хлеб и мясо, продававшиеся по спекулятивным ценам, делались недоступными для простых людей. Новая Коммуна, возглавляемая якобинцами-демократами Шометом и Пашем, старалась чем могла облегчить участь бедняков. Коммуна, в частности, установила дотацию булочникам для понижения цен на хлеб в столице. Но это была лишь капля в море. Народ чувствовал, что необходимы более решительные и общие меры, которые парализовали бы своекорыстную экономическую политику Жиронды и вывели революцию из тупика. Народ требовал установления твердых цен, беспощадной борьбы со скупкой и саботажем и прежде всего устранения с политической арены главных виновников всех бедствий – жирондистов.

Выразителями этих требований масс стали парижские агитаторы, которых сторонники Бриссо и Ролана прозвали «бешеными». Их возглавили бывший священник Жак Ру и мелкий почтовый служащий Жан Варле.

В феврале 1793 года под руководством «бешеных» по столице прошла особенно широкая волна возмущений. В начале марта после известий, привезенных Дантоном с фронта, возмущение было готово перерасти в мощный взрыв. Теперь Варле прямо призывал к восстанию и к расправе с «государственными людьми».

Современники обратили внимание на одну деталь: в событиях 9—10 марта наряду с «бешеными» выступали также некоторые из общепризнанных агентов Дантона. А позднее стало известно, что сам Дантон якобы говорил:

– Необходимо восстание… Пусть народ двинется к Конвенту и очистит его.

Точно ли эти слова были произнесены Жоржем 9 марта? Во всяком случае, из всех его последующих действий отчетливо видно, что теперь он не только порывает с Жирондой, но и готов объявить ей войну.

Когда утром 10 марта Жорж Дантон спокойно поднимался на ораторскую трибуну Манежа, он хорошо помнил о том, что произошло накануне. Он видел перед собой толпу ревущего народа, со всех сторон окружившего Конвент. Он слышал призывные звуки набата, сливавшиеся с требованием предать суду клику Бриссо – Ролана. Он не забыл, что санкюлоты разгромили типографии наиболее злобных апологистов Жиронды. И этот новый вихрь народной ярости, как обычно, давал Дантону уверенность и смелость, подсказывая нужные слова и верный тон речи.

Как и в своем предыдущем выступлении, оратор прежде всего приковывает внимание слушателей к внешней опасности. Но теперь он более пространно излагает свою ведущую мысль.

Главный враг на данном этапе – аристократическая Англия. Разбить Англию и низринуть реакционный кабинет Питта можно, лишь одержав полную победу в Голландии. Но чтобы эта победа была одержана, необходим прежде всего народный энтузиазм. Однако откуда же взяться энтузиазму у голодного, обездоленного народа? Значит, чтобы повернуть санкюлотов от внутренних забот к внешней войне, необходимы материальные жертвы со стороны буржуазии.

– У нас нет времени для разговоров, – повелительно напоминает Жорж своим слушателям, – необходимо действовать… Пусть ваши комиссары немедленно отправятся в путь, пусть они скажут этому подлому классу, пусть скажут богачам: ваши богатства должны пойти на пользу отечеству, как идет наш труд; у народа есть только кровь – он ее расточает; а вы, жалкие трусы, жертвуйте вашими богатствами!..

Разумеется, это только декларация. Дантон вовсе не собирался предлагать практических мер к облегчению участи низов. Но эта декларация леденит души жирондистов. Оратор не дает им времени прийти в себя. Под аплодисменты галерей он напоминает своим соперникам о недавнем прошлом:

– Я был уже в подобном положении, когда неприятель находился на французской земле. Я говорил им, этим мнимым патриотам: «Ваши распри пагубны для дела свободы. Я вас всех презираю, вы все изменники. Победим врага, а тогда будем заниматься спорами!» Я говорил: «Что для меня моя добрая слава! Пусть даже мое имя покроется позором, лишь бы Франция была свободна!» Я согласился прослыть кровопийцей! Так будем же пить, если нужно, кровь врагов человечества, лишь бы Европа, наконец, стала свободной!..

Конечно, кивок на Европу – это дань революционной фразеологии. Но главное – «государственные люди» могут не строить себе иллюзий: Дантон снова согласен стать «кровопийцей», повторить свое сентябрьское министерство. Он, правда, пытается успокоить собственников, преимущественно своих друзей из «болота»:

– Национальный долг будет покрыт за счет врагов народа; восстановится равновесие между ценой товаров и стоимостью денег, и тогда народ сможет воспользоваться плодами свободы…

Однако, кого он подразумевает под «врагами народа», оратор не разъясняет. И тут же делает многозначительное добавление:

– Подумайте об этом! Пусть богатые прислушаются к этим словам! Надо, чтобы наши победы оплачивали наши долги, или же их будут оплачивать богачи, притом в кратчайшие сроки!..

Итак, Жорж ставит перед правительством Жиронды альтернативу: или оно обеспечит внешние победы, или ему будет худо! Впрочем, в первое он уже больше не верит, и если его бурная речь заканчивается очередным призывом к единению, то теперь в устах Дантона это не более чем риторический прием. Это трибун блестяще доказал к концу дня того же 10 марта.

Среди идей, носившихся в воздухе Парижа в мартовские дни, особенно часто и настойчиво повторялась мысль о создании Революционного трибунала.

Эта мысль, возникнув на улице, обсуждалась в Якобинском клубе и не могла миновать Конвент.

Чрезвычайный трибунал для наказания врагов революции был создан сразу же после восстания 10 августа. Но тогда жирондисты быстро свели на нет его деятельность, а затем и формально он был ликвидирован.

Теперь так просто отмахнуться от этого вопроса законодатели не могли. На утреннем заседании 10 марта вскоре после речи Дантона возникла дискуссия об учреждении трибунала. Жирондисты устами неугомонного Бюзб горячо возражали. Двуличный Барер предложил отложить решение. Многие его поддержали. Отовсюду летели крики:

– Отсрочить дебаты!

– Пора делать перерыв! Уже шесть часов!..

Председатель объявил заседание оконченным.

Но тут вдруг снова вскочил Дантон, и голос его прогремел на весь зал Манежа:

– Я предлагаю всем честным гражданам не покидать своих мест!..

Удивленные депутаты остались на местах.

Жорж продолжал:

– Как, граждане? Неужели в момент столь грозной опасности вы могли бы разойтись, не приняв решений, которых требует от вас спасение народного дела? Поймите же, сколь важно своевременно установить юридические меры, которые карали бы контрреволюционеров! Ибо трибунал необходим именно для них; для них этот трибунал должен заменить верховный трибунал народной мести!.. Вырвите их из рук этой мести – таково требование гуманности!..

В этот момент из нижних рядов раздался отчетливый выкрик:

– Сентябрь!..

Казалось, оратор только этого и ждал. Голос его вдруг приобрел особенную силу:

– Да, сентябрь, если Конвент не учтет ошибок своих предшественников!.. Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным. Организуем трибунал не как благо – это невозможно, но как наименьшее зло. И пусть народ знает, что меч закона неотвратимо обрушится на головы всех его врагов…

Тактика Дантона совершенно ясна. Нанося удар в сердце Жиронды, он одновременно пытается внушить остальному Конвенту: чтобы спасти Францию и ввести революцию в «правильное» русло, нужно взять на себя руководство народным движением. Нужно действовать, как шесть месяцев назад, быстро, решительно, но мудро. Революционная власть должна быть передана в сильные и осторожные руки. Такие руки есть: они принадлежат ему, Дантону.

Призвав к созданию Революционного суда, оратор вслед за этим требует, чтобы Конвент реорганизовал исполнительную власть: пусть отныне министры избираются непосредственно из среды депутатов.

Как ни вуалирует Дантон свое новое предложение, как ни прячет его под грозными тирадами о трибунале и врагах народа, ему тут же приходится убедиться, что своей тонкой, но двойной игрой он во многом ослабил эффект замечательной речи. Ибо и Гора, и Жиронда, и «болото» почувствовали, что идейный борец хлопочет, между прочим, и о себе. Он мечтает снова стать министром, главой Исполнительного совета, продолжая при этом сохранять звание народного депутата… Уж не из-за этого ли и затеял он всю эту шумиху?..

И вот снова, как в дни суда над Людовиком XVI, раздается громкий возглас из рядов Жиронды:

– Ты действуешь, как король!..