Текст книги "Дантон"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

9. Я ИСЧЕРПАЛ СЕБЯ
(июнь – ноябрь 1793)

«Комитет общественной погибели»

Максимилиан Робеспьер был доволен. Доволен по-настоящему. Давно уже не испытывал он подобной удовлетворенности. И ему против обыкновения стоило больших трудов сдержать свои чувства. Впрочем, Неподкупный владел ими в совершенстве. Ни один мускул не дрогнул на его бледном холодном лице, когда объявили результаты голосования и все члены Конвента обернулись в его сторону. Он остался корректным и неподвижным, точно все это относилось не к нему. Только дома, в своей маленькой каморке, он перестал следить за собой. Он глубоко задумался, и по мере смены мыслей лицо его изменялось не один раз.

В глубине души Максимилиан знал, что ничего особенно приятного для себя лично он сегодня не приобрел. Ничего, кроме нового непосильного бремени, новых бессонных ночей, новой напряженной борьбы. Но не в этом ли заключалась вся его жизнь? Не ради этого ли он отказался от благосостояния, покоя, наслаждений, семейного счастья – всего, чем так дорожит каждый из обыкновенных людей?..

Обыкновенных, обычных…

Бесспорно, он не был обычным. Он давно знал это – уже в те дни, когда его одинокая душа горела любовью к свободе и демократии среди всеобщих лицемерия и фарисейства, когда его освистывали и пытались стащить с трибуны коллеги по Учредительному собранию – все эти грязные Ламеты, Барнавы и Мирабо, кумиры, так быстро ставшие политическими трупами.

Но уже тогда – надо быть справедливым – кое-кто догадывался о его грядущем взлете. Продажный Мирабо, этот оракул первой Ассамблеи, самый коварный и ненавистный враг, заметил как-то:

– Робеспьер далеко пойдет; он верит всему, что говорит…

И вот, наконец, пророчество начинает сбываться.

Сегодня, 27 июля 1793 года, его избрали в высший правительственный орган. Еще так недавно этот орган назывался «Комитетом Дантона». Теперь его будут называть «Комитетом Робеспьера».

Прежде он казался патриотам «Комитетом общественной погибели».

Теперь Максимилиан превратит его в подлинный Комитет общественного спасения.

Да, так и будет. Неподкупный выполнит свою великую миссию до конца.

Народ недаром наделил его этим вторым именем.

Робеспьер не вступает в сделки с совестью. Он строго, до беспощадности, взвешивает и анализирует каждый свой шаг, каждый поступок. Вот и сегодня, подавляя все личное, он хочет, окинув беспристрастным взглядом дела двух последних месяцев, решить, правильно ли поступил Конвент, утвердив его у власти.

Два месяца!.. Кажется – два года. А быть может, два десятилетия?.. Или целый век?..

Ведь это правда, что за неполные два месяца, прошедшие со дня восстания 2 июня, сделано больше, нежели фельяны и жирондисты успели сделать за долгие годы своей бесполезной власти. Ибо – и это прежде всего – в небывало короткие сроки обсужден и утвержден текст новой конституции. Конституции подлинно демократической, вдохновленной духом великого Руссо и проникнутой искренним стремлением к широкой политической свободе. Декларация прав, написанная лично им, Робеспьером, открыла новые пути к пониманию собственности, равенства и взаимоотношений с соседними народами – путь к подлинному всемирному царству справедливости. И вот что характерно: за якобинскую конституцию проголосовал весь народ, даже в тех департаментах, где хозяйничали жирондисты!

А аграрный, крестьянский вопрос? Что сделала здесь революция до прихода к власти якобинцев? Почти ничего. И только теперь, наконец, Конвент принял меры, которые Максимилиан всегда считал насущно необходимыми: были окончательно и безвозмездно отменены все феодальные повинности, крестьянам передались общинные земли, а обширные владения эмигрантов предполагалось разделить на мелкие участки и пустить в льготную распродажу.

И все эти первостепенные по важности проблемы революционеры-якобинцы умудрялись разрешать в обстановке беспримерных военных трудностей, под аккомпанемент пушечной пальбы на границах, под безрадостные вести о расширении Вандеи и других контрреволюционных мятежей, разгоравшихся в шестидесяти департаментах республики.

Спрашивается, какую же роль сыграл «Комитет Дантона» в этот мучительно-сложный период?

Максимилиан думал долго. На столь щекотливый вопрос он хотел ответить себе самому строго и объективно.

Сказать, что эта роль была недостаточной, слабой, значит сказать слишком мало и, по существу, неверно. Ведь недаром же покойный Марат именно в эти дни окрестил правительство Дантона «Комитетом общественной погибели».

Несчастный Друг народа… Он снова – в последний раз – оказался провидцем: гибель прежде всего ожидала его, он стал первой жертвой нерадивости, а быть может, и злой воли тех, кто руководил тогда государственной политикой.

Что греха таить: члены первого Комитета общественного спасения во главе с Дантоном и Барером меньше всего думали о том, чтобы спасать якобинскую республику. Прежде всего они постарались спасти жирондистов, а когда это не удалось, помогли их лидерам бежать из Парижа, из-под умышленно нестрогого домашнего ареста.

Вот эти-то беглецы и подняли мятежи в южных и западных департаментах. Они-то, злобно точившие кинжалы против своих победителей, и подослали убийцу к Другу народа…

Максимилиан никогда не питал к Марату особенной симпатии. На многое они, обладавшие слишком разным темпераментом, смотрели по-разному. И все же Робеспьер никак не мог понять цинизма, с которым Дантон, не переваривавший Марата, заявлял:

– Его смерть принесла еще больше пользы делу свободы, нежели его жизнь, так как она показала, откуда грозят нам убийцы…

Мягко выражаясь – двусмысленная фраза.

…Дантон громко похвалялся, что у него в руках собраны нити всей зарубежной политики. Действительно, в Комитете он и Барер взяли на откуп прежде всего иностранные дела. Но как велись эти дела? Весьма сомнительными и, во всяком случае, недостойными честного якобинца средствами. Дантон постоянно пользовался услугами подозрительных, скомпрометировавших себя перед республикой агентов. Он завязывал дипломатические интриги и вел мирные переговоры в то время, когда до мира было далеко так же, как до луны. При этом поразительны те легкость и быстрота, с которыми этот дипломат отступался от своих, казалось бы, самых твердых убеждений. Все помнят, как он недавно, захлебываясь, кричал о «естественных границах», о «помощи народам против тиранов». Эти демагогические лозунги затем переняли жирондисты. Робеспьер и принципиальные монтаньяры всегда были против войны и завоеваний. Но коль скоро война началась, и коль скоро молодой республике грозило внешнее удушье, они требовали войны до победы, без всяких компромиссов и в союзе с другими порабощенными пародами. Эту программу – программу всемирного братства освобожденных людей – Робеспьер выдвинул и в своей Декларации прав. Каково же было всеобщее изумление, когда вдруг, именно теперь, Дантон, повернув ровно на сто восемьдесят градусов, заговорил не только об отказе от завоеваний, но и об отказе в солидарности с порабощенными народами!

И одна характерная деталь. Дантон сохранял теснейшую связь с жирондистским министром иностранных дел Лебреном, таким же темным комбинатором, как и он сам. Когда после восстания 2 июня Лебрен, как и другие министры-жирондисты, был арестован, Дантон потребовал, чтобы тот сохранил свою должность, и продолжал с ним совещаться. Небывалое зрелище! Арестованный министр, сопровождаемый жандармом, по-прежнему ходил на заседания Исполнительного совета и руководил иностранной политикой Франции… Так продолжалось до 21 июня, пока Лебрену не подобрали, наконец, заместителя. Впрочем, новый министр иностранных дел, Дефорг, в прошлом служащий из адвокатской конторы Дантона, был верной тенью своего благодетеля.

Разумеется, до бесконечности так продолжаться не могло.

Монтаньяры следили за Дайтоном.

Четвертого июля в адрес Комитета посыпались упреки в связи с жирондистскими мятежами в департаментах. Комитет не проявил должной энергии ни для предупреждения, ни для подавления этих мятежей!

Восьмого июля натиск усилился.

Дантон или отмалчивался, или говорил громко, но без должной убежденности. Он чувствовал близость провала.

Десятого июля судьба «Комитета общественной погибели» была решена. В этот день Конвент узнал о поражениях генерала Вестермана, «человека Дантона». Капля переполнила чашу. Комитет был переизбран. Дантон больше не вошел в его состав и потерял в нем опору: ловкий Барер, чувствуя перемену ветра, изменил ориентацию, и, кроме того, в Комитет были избраны Кутон и Сен-Жюст, верные единомышленники Робеспьера.

А сегодня, 27 июля, сам Неподкупный по праву занял достойное его место. По праву – он мог в этом не сомневаться. И вот верное тому доказательство: все произошло без излишнего шума, довольно мирно и безболезненно…

И все же одно сомнение продолжало мучить ясный ум Максимилиана и его чистую совесть. Справедлив ли он к своему поверженному соратнику? Виноват ли Жорж Дантон во всем происшедшем, или, быть может, он оказался рабом обстоятельств? И как теперь, после того, что случилось, он, Максимилиан, должен относиться к своему старому боевому товарищу?..

Вспоминая прошлое, Робеспьер, конечно, не мог забыть славных дней 2 сентября или 1 апреля, дней, когда Дантон был по-настоящему великим. Да разве все ограничивалось только этими днями? Сколько раз громовой голос трибуна кордельеров звучал во имя свободы, сколько раз облегчал он тяжелое положение и выручал его, Максимилиана?..

Жорж Дантон воистину закаленный борец. За спиной у него немало заслуг перед революцией. Его любят простые люди, в особенности санкюлоты столицы.

Что же перетянет, когда взвесишь все?

Где критерий истины?

У Максимилиана есть такой критерий. Это добродетель. Робеспьер считает, что добродетель – это и цель и средство. Цель, к которой обязано стремиться человечество, и средство, с помощью которого эта цель сможет стать достижимой. Добродетель – это любовь к родине и ее законам, забота о равенстве и укреплении республики. Добродетель предполагает высокий уровень общественной и личной морали: все безнравственное является политически непригодным, все клонящееся к разврату носит контрреволюционный характер.

Что же получится, если применить этот критерий к Дантону?

Максимилиану становится страшно.

Он не желает знать о грязных слухах, которые всегда окружали Жоржа, он закрывает уши для сплетен и подозрений. Он также ничего не хочет знать о богатстве Дантона, которое, как утверждают, нажито нечистым путем и растет изо дня в день: в конце концов много важнее научиться уважать бедность, нежели завидовать богатству.

Нет, Неподкупный будет размышлять лишь о том, что видел собственными глазами или же слышал из верных уст.

Увы!.. И этого более чем достаточно…

Весь образ жизни Дантона, несомненно, противоположен понятию добродетели. Он окружил себя плохими друзьями, он постоянно якшается с подозрительными махинаторами, его компаньоны по бутылке и разврату – все отпетые личности.

Он проводит время в сладострастии и лирах в те дни, когда республике угрожает смертельная опасность. Он не скрывает этого, он сам бахвалится этим. Недавно в пьяном виде он разоткровенничался и во всеуслышание заявил, что наступает его черед пользоваться жизнью. Роскошные отели, тонкие яства, шикарные женщины – вот что должно наградить его за преданность революции!.. Ведь революция, рассуждал Дантон, в сущности, не что иное, как борьба за власть, а всякая выигранная битва должна окончиться дележом между победителями добычи, взятой у побежденных!..

Слово «добродетель» вызывает у Дантона только смех. Но как может стать защитником свободы человек, которому чужда всякая мысль о морали?..

Некое происшествие самого недавнего времени окончательно выводит Робеспьера из себя.

Полгода назад умерла любимая жена Дантона, которую Максимилиан знал и глубоко уважал. Искренне сочувствуя горю своего товарища, Максимилиан тотчас же написал ему душевное соболезнующее письмо, которое сегодня с радостью забрал бы обратно.

Скорбь Жоржа казалась безутешной.

И что же? Прошло едва четыре месяца, а он снова женится, да еще при каких обстоятельствах! Невесте – пятнадцать лет, ее родители – католики и реакционеры, а детали свадьбы настолько загадочны, что… Во всяком случае, его, Робеспьера, на эту свадьбу не пригласили. И говорят… Но он не станет прислушиваться к тому, что говорят.

Хватит. Достаточно. Картина ясна.

Нет, он не может по-прежнему относиться к Дантону. Его революционная совесть, его щепетильность, его гражданское целомудрие не позволяют причислять к своим друзьям и соратникам подобного человека…

Медовый месяц

Все то, что так волновало Робеспьера, очень мало заботило его незадачливого конкурента. Жорж Дантон едва ли слишком сильно переживал свое падение. Ему словно было не до этого. Его, как некогда, накануне революции, целиком захлестывала личная жизнь. Когда позднее его станут обвинять в заговоре против республики, он рассеянно ответит:

– Я заговорщик?.. Возможно… Но что способен в этом смысле совершить человек, который каждую ночь отдается бурной страсти?..

Соратников Жоржа интересовала отнюдь не его «бурная страсть». Но его второй брак вызвал массу криво-толков. Некоторые обстоятельства этого брака, скрыть которые оказалось невозможным, привели даже к полемике в Якобинском клубе. Деятели, критиковавшие Дантона, знали, впрочем, далеко не все о его сватовстве. Действительность была много хуже их самых скверных предположений.

В один из июньских дней, в тот час, когда улицы Парижа почти безлюдны, по окрестностям квартала Сен-Жермен де Пре долго плутал, проверяя названия переулков и номера домов, человек довольно необычного вида. Его массивное тело было облечено в ярко-красный редингот, галстук, съехав ниже жабо, оголял короткую толстую шею, а ноги буквально тонули в огромных сапогах с малиновыми отворотами. Потное лицо прохожего, наполовину скрытое широкополой шляпой, поражало уродством и диспропорцией. Найдя, наконец, нужную дверь, он принялся стучать в нее, сначала тихо, потом со все увеличивающимся ожесточением. Наконец послышались осторожные шаги, и дверь чуть-чуть приоткрылась.

– Гражданин аббат у себя? – спросил пришелец.

После небольшой паузы скрипучий старушечий голос ответил:

– Помилуйте, гражданин, здесь не проживает никакого аббата!

Человек в красном пожал плечами и, резко толкнув дверь, вошел в маленькую темную прихожую.

– Аббат меня ожидает, мне необходимо его видеть; дело не терпит отлагательства.

Старуха изменила тон.

– Господин имеет договоренность – это другое дело. Пусть господин простит меня за предосторожности. Мы все время опасаемся вторжения этих демонов из Комитета…

– Хватит! – прервал ее посетитель. – Проводите меня к господину аббату.

Старая служанка, показывая дорогу, кряхтя, поднялась на четвертый этаж и постучала в маленькую дверь. По комнате, куда она провела неизвестного, прохаживался человек в черной сутане, монотонно читавший свой требник. Взглянув на вошедшего, аббат остановился и побледнел.

Он узнал это уродливое рябое лицо.

Перед ним был не кто иной, как сам страшный Дантон…

В первый момент священник решил, что его сейчас арестуют: он не присягал конституции и находился вне закона. Но эта мысль сразу же отпала. Чтобы отправить его в Революционный трибунал, не требовалось столь высокого конвоира, да и, кроме того, у Дантона был вид не судьи, а скорее подсудимого…

– Господин аббат, – смущенно пролепетал он, – я пришел к вам с исповедью. Будете ли вы столь добры, чтобы меня выслушать и отпустить мне грехи?..

Священник закрыл книгу и сел в глубокое кресло.

– Станьте на колени, сын мой…

Жорж опустился перед распятием, сложил руки, склонил голову и глухо сказал:

– Отец мой, я обвиняю себя…

…Что это? Веселая шутка? Отрывок из анонимного пасквиля? Ничуть не бывало. Это рассказ самого аббата Керавенана, исповедовавшего в июне 1793 года члена Комитета общественного спасения, атеиста и богохульника, инициатора многих декретов против неприсяжного духовенства Жоржа Дантона.

В своих мемуарах аббат рассказал все, сохранив в тайне лишь содержание исповеди своего клиента. И надо думать, исповедь эта была не из легких. Ревнитель строгой веры, готовый каждую минуту умереть от рук блюстителей революционных законов, вряд ли был способен проявить снисхождение к одному из авторов этих законов.

Но что же заставило Жоржа прибегнуть к столь малоприятному для него маскараду?..

Супругов Жели Дантон знал давно. До революции Марк Антуан Жели, член судейского сословия, был одним из завсегдатаев кафе «Парнас». Шарпантье и Жели дружили семьями, и Габриэль Шарпантье не раз заплетала косы маленькой Луизе, дочери Марка Антуана. Прошли годы. Девочка стала девушкой, и девушкой очаровательной. Когда скончалась Габриэль, ей минуло едва пятнадцать. Некоторые историки утверждают, что именно Габриэль впервые обратила внимание Жоржа на Луизу и чуть ли не завещала юной красотке своего супруга. Говорят также, что девушка пылко утешала безутешного вдовца в первые дни после его утраты. Все это, по-видимому, плод досужей фантазии. В действительности юная Луиза никогда не испытывала к пленившемуся ею уроду ничего, кроме физического ужаса. Дантон был старше ее на двадцать лет. Она оставалась ребенком, причем ребенком, выросшим в строгих правилах нравственности, традиционных для старой добропорядочной и глубоко религиозной семьи. И надо думать, что день, когда Дантон сделал предложение ее родителям, был для Луизы самым черным днем ее девичьей жизни. Не лучше чувствовал себя и Марк Жели. Тайный роялист, преданный старой вере, он никогда не сомневался, что нынешний строй долго не протянет. Жорж Дантон, этот буйный мятежник с темным прошлым, этот «вельможа санкюлотов», имевший репутацию кровожадного изверга, казался почтенному Жели совсем неподходящим кандидатом в зятья. Но как такому откажешь? Помимо всего прочего, отец Луизы зависел от Дантона и по службе: он в это время работал в морском ведомстве, а морской министр Дальбарад был ставленником и правой рукою Жоржа.

Но вот супругам Жели пришла вдруг на помощь мысль, показавшаяся им спасительной. Родители заявили жениху, что они могли бы согласиться на брак лишь в одном случае: свадьба должна быть отпразднована по католическому обряду, а Жорж предварительно должен исповедаться у неприсяжного священника и получить отпущение грехов…

Такое условие могло смутить в эти дни кого угодно. Неприсяжное духовенство давно находилось вне закона, и каждый пользовавшийся его услугами компрометировал себя настолько, что сам мог угодить в Революционный трибунал. Для Жоржа дело осложнялось еще и тем, что как раз теперь положение его сильно пошатнулось.

Но старики Жели плохо знали своего будущего зятя. Если Дантон страстно желал чего-либо, препятствий для него не существовало. Он согласился на все. И после тайной исповеди состоялась тайная свадьба. Она происходила на той же самой мансарде, у того же самого аббата Керавенана, перед столом, превращенным в алтарь…

Чтобы подсластить горькую пилюлю, Дантон показал себя семейству Жели истинным рыцарем-бессребреником. Он взял с отца Луизы очень небольшое приданое – всего десять тысяч ливров; да и эти десять тысяч обратились в величину с противоположным знаком, ибо тут же, якобы от лица одной из своих теток, гражданки Ленуар, Жорж подарил невесте в три раза большую сумму.

Правда, этот чересчур щедрый подарок обернулся против дарителя.

Так как контракт заверили нотариально, сохранить его в тайне было нельзя. Все стало известно якобинцам. Конечно, никто не поверил в мифическую доброту гражданки Ленуар. Именно в связи с этим 26 августа Жоржа взяли в клубе под обстрел.

Он защищался с ожесточением.

– Возьмите мою голову, – патетически восклицал он, – или признайте меня хорошим патриотом!

Дантон, разумеется, был уверен, что голова все еще достаточно прочно сидит на его плечах.

Стояла середина знойного лета. Для страны это лето было самым тяжелым за все годы революции. Но медовый месяц Жоржа Дантона затягивался, и он жил сейчас как будто совсем в ином мире.

Двери обширной квартиры на Торговом дворе вновь гостеприимно распахнулись. Толпы друзей вновь расселись за широкими столами, ломившимися под тяжестью вин и яств. Снова пошли музыкальные вечера и волшебные загородные прогулки. Новая царица общества, пленяя захмелевших мужчин прелестью своих бездумных глаз и тонкой осиной талией, шурша накрахмаленными юбками, уверенно входила в свою роль.

Но когда хмель развеялся окончательно, друзья и соратники не раз упрекнули Дантона за этот медовый месяц. Он отвлекся, выпустил из рук поводья и загубил все!.. И никому не пришла в голову одна очень простая мысль: а не было ли здесь обратной причинно-следственной связи? Не вышел ли Жорж Дантон из игры, не погрузился ли он с такой бесшабашностью в свое личное, малое, только потому, что общее, большое, оказывалось проигранным?..

Необходима единая воля

Как-то еще в самом начале июня, выступая у якобинцев, Жорж признался с неожиданной искренностью:

– Я исчерпал себя.

Теперь в его немногочисленных речах все чаще сквозили нотки усталости и апатии. И кое-кто из близких начинал вторить трибуну:

– Дантон выдохся. Он потерял революционную энергию.

Все это были преувеличения. Жалобы на усталость в устах тридцатипятилетнего «старика» звучали смешно и неубедительно. Нет, Дантон не выдохся и не исчерпал себя. Конец лета показал, что в прежнем могучем кордельере еще оставались и энергия, и хитрость, и зоркость. И, однако, какая-то крупица истины во всех этих жалобах, несомненно, имелась.

«Усталость» Дантона была сродни тому утомлению, которое фельяны испытывали весной 1792 года, а жирондисты – ровно год спустя. В основе ее лежали причины чисто политического характера: революция начинала перерастать Дантона. И по мере того как Жорж замечал, что остановить поток много труднее, чем плыть по его течению, а плыть по течению он больше не желал, да и не мог, росли апатия и неверие в собственные силы.

Август и сентябрь 1793 года увидели последний – не очень длительный и не очень яркий – взлет Жоржа Дантона.

То катастрофическое положение, которое переживала Франция в сентябре прошлого года, могло показаться чуть ли не легким по сравнению с тем, что выпало теперь на долю якобинской республики.

Удары сыпались со всех сторон, и каждый мог оказаться смертельным.

Восстание 31 мая – 2 июня открыло дорогу гражданской войне. Если прежде контрреволюционные вылазки в отдельных департаментах были лишь неприятными эпизодами, то после падения Жиронды отдельные вспышки превратились в общий пожар, охвативший две трети страны. Лидеры повергнутой партии, объединяясь с бывшими аристократами и фельянами, организовали целую цепь мятежей, огненным кольцом охвативших Париж и центральные районы Франции. В Нормандии и Лангедоке, в Бретани, Вандее и Провансе, в Бордо, Лионе, Ниме, Марселе и Тулоне – повсюду в богатых провинциях и крупных центрах свирепствовал разнузданный белый террор. Потоками лилась кровь патриотов. Вандейские роялисты вырезали целые города и спешили на соединение с армиями интервентов.

Интервенты как нельзя лучше использовали гражданскую войну. В то время как на востоке, после капитуляции Майнца и Валансьена, австрийцы нацеливались на Париж, англичане на юге стремились овладеть Тулоном, а на западе готовили десанты в Нормандию. Пять иностранных армий со всех сторон теснили обескровленное французское войско, потерявшее целеустремленность и дисциплину, деморализованное изменой и бездарностью своих генералов.

И как раз в это же самое время на якобинское правительство усилился грозный натиск слева. Народные массы, четыре года подряд тщетно ждавшие удовлетворения своих нужд, не желали слушать новых сказок и старались практически закрепить июньскую победу над жирондистами.

Монтаньяры-якобинцы были горды своим аграрным законодательством.

А крестьяне в деревнях и селах настаивали на гораздо большем: они требовали раздела крупных земельных владений и раздачи участков, причем раздачи немедленной.

Монтаньяры-якобинцы считали свою новую конституцию верхом совершенства.

А их недавние союзники, «бешеные», громили эту конституцию, и Жак Ру, выступая у решетки Конвента, заявлял:

– Свобода – лишь пустой звук, когда один класс может морить голодом другой. Равенство – пустой призрак, когда богатый путем скупок получает право над жизнью своих близких. Республика – пустой термин, если контрреволюция со дня на день произвольно меняет цены на продукты, продукты, к которым три четверти граждан не могут прикоснуться без слез…

То, что буржуа Дантону казалось концом, для санкюлота Ру было лишь началом, отправным пунктом для решительных действий. И в одной из своих речей вождь «бешеных» не постеснялся прямо указать на Жоржа и его друзей, утопавших в излишествах среди голодного народа.

Если в марте Жорж Дантон был готов опереться на «бешеных», то в июле – августе они становились его смертельными врагами. Агитация Ру и его соратников напугала якобинское правительство в целом. Монтаньярам удалось разгромить «бешеных» и бросить в тюрьму их вождей. Но это не решало сложного вопроса, тем более что идеи Ру и Варле тотчас же подхватила левая фракция самих якобинцев, возглавляемая Эбером и Шометом.

Все это вместе взятое подсказало монтаньярам нехитрую и единственно верную мысль: необходимость концентрации власти. Демократическую конституцию следовало отложить до лучших времен. Только революционная диктатура в столь гибельных условиях могла спасти якобинскую республику.

«Нужна единая воля…» – записал Робеспьер в своем блокноте. Еще недавно Неподкупный и его сторонники боялись как огня «призрака диктатуры». Теперь этот призрак обрастал плотью и становился непреоборимой реальностью. Оставалось лишь подчиниться этой реальности.

Но кто же возглавит диктатуру? Где подлинный неустрашимый вождь? Кому по силам и по достоинствам это нелегкое бремя?

Возможных кандидатов лишь два: Робеспьер и Дантон.

Жорж видит, что у Робеспьера ряд важных преимуществ, и прежде всего, Максимилиан стоит во главе Комитета общественного спасения, вероятного органа диктатуры, а он, Жорж, только что бесславно выброшен из этого Комитета.

Но Дантон помнит свое былое влияние и свой прошлогодний «сентябрь». Апатия его покидает. Он смело бросается в битву. Ибо, помимо всего прочего, он ясно чувствует: кто на этот раз потерпит поражение, тот рискует не только своим престижем, но и чем-то неизмеримо большим…

Прежде всего он должен заняться самозащитой. Ему необходимо оправдать и у якобинцев и в Конвенте свое поражение 10 июля. Жорж защищается с энергией; от защиты он незаметно переходит к нападению. Он громит изменников-генералов и неприсяжных священников. Он вновь обращается к массам.

– Кто выносит на плечах всенародное бедствие? Кто проливает свою кровь в защиту свободы? Кто борется с финансовой аристократией? Это те, у кого нет королевской ассигнации в сто ливров. Действуйте беспощадно, какое вам дело до ропота богачей?.. Что гибельно для них, может быть только выгодно народу…

Дантон против каких-либо уступок врагам революции. При разговоре с изменниками железо должно прийти на помощь разуму.

Он порицает даже министра внутренних дел, своего приятеля Тара, за нерешительность. Он требует создания новой революционной армии в триста тысяч человек для борьбы с мятежниками и спекулянтами.

И, наконец, главное: вопрос о революционном правительстве. Кому же возбудить и поддержать этот вопрос, как не Жоржу Дантону?

Первого августа его голос в Конвенте звучит с такой же силой, что и одиннадцать месяцев назад.

– Великолепно! Станем грозными, будем драться как львы! Почему бы нам не создать временное правительство, которое усилит национальную энергию сопротивления?..

Оратор видит это правительство: им должен стать Комитет общественного спасения, Комитет, который оказал Франции столь неоценимые услуги. Разумеется, этот орган следует наделить самыми широкими полномочиями и обеспечить денежными средствами. Комитет должен заручиться доверием всех добрых граждан. Цель его деятельности – привести республику к внутренним и внешним победам…

Пока Дантон говорит, Робеспьер нервно ерзает на своем месте.

– Это ловушка! – шепчет Сен-Жюст. Друзья Робеспьера догадываются, что, делая ставку на Комитет, демагог надеется его снова возглавить.

Жорж, со своей стороны, понимает, о чем могут думать робеспьеристы. Он стремится предупредить их вывод.

– Я объявляю, – грохочет он, – что сам я не стану выполнять никаких функций в комитете. Я клянусь в этом свободой моей родины!..

Такая клятва не может не произвести впечатления. Во всяком случае, несколько дней спустя Робеспьер защищает Дантона в Якобинском клубе. Если Неподкупный и не верит своему сопернику, то полностью порывать с ним все еще не считает нужным.

Воодушевленный трибун продолжает развивать свою мысль. 12 августа он обрушивается на «подозрительных» и требует, чтобы «дали исход народной мести»; четырнадцатого – предлагает реквизировать излишки у богачей, семнадцатого – советует учесть хлебные запасы, 3 сентября – ратует за установление твердых цен на хлеб. Все эти выступления как нельзя лучше отвечали запросам дня. Их своевременность доказали события 4–5 сентября.

Казалось, Париж снова переживает дни 31 мая – 2 июня. Все улицы пестрят народом. Из Сент-Антуанского предместья движение перебрасывается в секции рабочих кварталов. Строители, каменщики, слесари и плотники идут нога в ногу в одних рядах. Над колоннами плакаты:

«Война тиранам!», «Война аристократам!», «Война скупщикам!»

Санкюлоты громко выражают свои гнев и горечь. Они ниспровергли монархию, они сокрушили жирондистов и добились установления демократического правительства. Так почему же новые власти не разрешают наболевших проблем? Почему не рубят голов скупщикам и спекулянтам? Почему не дают народу хлеба, не увеличивают нищенскую заработную плату рабочих?..

Одна из секций потребовала, чтобы в Ратушу были посланы окружные комиссары с неограниченными полномочиями – как в ночь на 10 августа. Другая – объявила себя восставшей против богачей.

Вечером 4 сентября народ занял Ратушу, где было организовано новое повстанческое бюро.

До восстания, правда, дело все же не дошло. Руководители коммуны во главе с Шометом сумели овладеть движением. Шомет разъяснил демонстрантам, что сражаться не с кем: ведь правительство народное и призвано защищать интересы народа. Надо только подтолкнуть депутатов Конвента, открыть им глаза, показать магистральное направление революции…