Текст книги "Дантон"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Женщины были настроены решительно. Они узнали Дантона, и они знали, что это главный хозяин, а значит, с него и главный спрос. Они намеревались призвать министра к ответу: пусть объяснит, почему короля нет, а голод все увеличивается, почему кормильцев забирают в армию, а враг подходит все ближе к столице, почему предатели аристократы, проливавшие народную кровь в день восстания, хотя и арестованы, но не отвечают перед судом… И много еще всевозможных «почему» полетели с разных сторон.

В первый миг Жорж чуть не растерялся. Это были не парламентские дебаты, не споры в Исполнительном совете. Трибун видел разъяренные лица и сжатые кулаки, на его голову сыпались ругательства и проклятия. Нет, здесь не отделаешься обтекаемыми фразами.

Оттолкнув протянутые руки, готовые вцепиться в его редингот, Дантон вскочил на тумбу.

И первые его слова прозвучали с яростью, не меньшей, чем ярость нападавших. На ругательства он ответил еще более сочными, непристойными ругательствами. Его искаженное лицо превратилось в страшную маску…

Женщины оторопели и отхлынули.

Тогда, воспользовавшись передышкой, Жорж сбавил тон. Он заговорил тихо и проникновенно.

Он объяснял.

И столько внутренней силы было в его спокойных словах об истерзанной Франции, о необходимости временных жертв, о роли и месте женщин в общей борьбе, столько мягкости и заботы выражало его вдруг одухотворившееся лицо, по которому текли слезы, что пораженные слушательницы забыли о своих проклятиях. Они тоже плакали, плакали громко, навзрыд, вытирая глаза подолами юбок и заскорузлыми от работы обветренными руками.

Дантон мог гордиться: он на практике – и какой практике – проверил силу своего ораторского убеждения!..

Но случай этот заставлял все же сильно призадуматься.

Уж если он, общепризнанный кумир народа, подвергся подобному наскоку, значит положение было угрожающим.

Положение было более чем угрожающим: оно приближалось к катастрофе.

Международная изоляция Франции, которая маячила призраком со времени Вареннского кризиса, в августе стала реальностью. Соседние государства одно за другим отзывали своих послов. Россия демонстративно порвала всякие отношения с «мятежниками», Англия присоединила к этому ряд недвусмысленных угроз, Испания открыто примкнула к австропрусской коалиции.

Двадцать третьего августа министр иностранных дел Лебрен вынужден был констатировать, что удовлетворительные отношения сохранены лишь с Данией, Швецией и Голландией; впрочем, голландский посланник вскоре также потребовал свои верительные грамоты.

Одновременно с этим стотысячная армия герцога Брауншвейгского с разных сторон оцепила французские границы и 19 августа пересекла их. Оставив один из вспомогательных корпусов против Седана, другой – против Меца и Тионвиля, немецкий генерал повел основные силы к Маасу, намереваясь через Лонгви и Верден двинуть прямо на Париж.

В Седане, склонившись над картой и рассматривая узкую полосу Аргонского леса – небольшой горной цепи к юго-западу от Вердена, командующий северной армией генерал Дюмурье шептал:

– Это французские Фермопилы.

Действительно, Аргонский лес был последним препятствием на пути интервентов к столице, последним рубежом, где французы могли удержать врага.

Но удержать врага могла лишь боеспособная и достаточно численная армия.

Франция ею не располагала.

Войско Дюмурье состояло из кадровых войск, сильно разбавленных плохо обученными новобранцами. Среди французских генералов и офицеров по-прежнему было много монархистов, втайне помышлявших об измене.

Союзники, кроме действующей армии, обладали нетронутым сорокатысячным резервом.

На какой резерв могло рассчитывать французское командование?

На измученную страну, бедствующий народ, жестокую междоусобную схватку, разгар которой совпал с вторжением иноземных армий.

Санкюлоты, щедро омывшие своей кровью Карусельную площадь в день 10 августа, считали победу, одержанную над деспотизмом, не концом, но лишь началом борьбы.

Прежде всего было необходимо добить контрреволюцию, покончить с аристократами, закрепить достигнутые успехи.

Повстанческая Коммуна с жаром отдалась этому делу. В первые же дни после восстания она провела многочисленные аресты среди явных и тайных роялистов, а также вырвала у Собрания декрет о Чрезвычайном трибунале, который должен был судить врагов народа.

Жирондисты попытались свести эти меры на нет. Всячески противясь новым арестам, они превратили трибунал в мертворожденный орган, который, вместо того чтобы карать изменников, оправдывал их.

Марат пламенно разоблачал происки партии Бриссо.

«…Низкие плуты, – писал он, – хотели еще накануне восстания декретировать контрреволюцию, предать народ кинжалам наемной солдатчины и погрести Париж под развалинами. Они превратились вдруг в честных людей, добродетельных граждан, неподкупных патриотов. Не сомневайтесь в том, что враги свободы будут вечно приспешниками деспотизма. Изменники будут постоянно замышлять гибель родины…»

Что же думал по поводу всего этого новый министр юстиции Жорж Дантон? Был ли он согласен с Бриссо и его друзьями, желавшими, как некогда их предшественники фельяны, остановить революцию? Или же он искренне сочувствовал санкюлотам и разделял их надежды?

Поначалу Жорж Дантон оставался верен своему кредо. Он не прочь был и дальше разыгрывать роль «третьей силы».

Но он лучше, чем окружавшие его, понял размер внешней угрозы.

Тем более что он знал нечто, чего не знали они…

Однажды ночью, когда Дантон вместе с Фабром и Демуленом занимался разбором бумаг, к нему в Канцелярию пришел старый знакомый по дистрикту Кордельеров, элегантный доктор Шеветель.

Доктор, заметно взволнованный, поведал друзьям о тайне, которая отягощала его душу.

Среди его пациентов был некто Ла-Руери, аристократ и маркиз. Шеветель, вылечивший Ла-Руери, стал пользоваться его доверием настолько, что оказался косвенно втянутым в антиправительственный заговор…

Путаясь и запинаясь, доктор кое-как изложил существо заговора. Маркиз и его сообщники сделали ставку на провинции запада – Вандею и Бретань. Бретонские крестьяне, забитые и невежественные, испокон веков жившие в патриархальных традициях, находились под сильным влиянием помещиков и контрреволюционного духовенства. Эти «благодетели» упорно внушали мужикам, что во всех их бедствиях повинны «смутьяны из Парижа».

Заговор пустил глубокие корни. Из Бретани в столицу посыпались миллионы фальшивых ассигнаций для размена на золото. Ла-Руери рассчитывал на поддержку англичан и прусско-австрийской армии. Он хотел приурочить начало восстания в Бретани к тому часу, когда интервенты одержат решающие победы в Шампани; планировалось даже, что бретонские роялисты вступят в Париж через Елисейские поля, в то время как союзники будут проходить через ворота Сен-Мартен и Сен-Дени…

Дантон хорошо понимал, что революционный Париж зажат в тиски. Внутри – армия социального врага, аристократы и фельяны, которые не желают признавать факта падения монархии и не теряют надежды на реванш. Они готовят заговоры в столице и провинции. И хотя часть их уже брошена в тюрьмы, они не стали менее опасны.

Этой армии противостоят парижские санкюлоты, возглавляемые Коммуной.

Извне – армии иноземного врага, которые одерживают успех за успехом и быстро движутся к своей цели.

Этим армиям нечего противопоставить.

Конечно, из санкюлотов Парижа и соседних департаментов можно было бы составить народное ополчение, бросить его на фронт и удержать противника, пока вступят в строй новые, регулярные части.

Но тогда армия внутреннего врага возобладает в Париже. Тогда не избежать контрреволюционного мятежа в сердце страны. А это при наличии интервентов, идущих с востока, и роялистов, подымающих голову на западе, будет означать неотвратимую гибель.

Значит, выход один: нанести почти одновременно удары и по внутреннему и по внешнему врагу. Пусть санкюлоты совершат правосудие у себя дома, а затем, не переводя дыхания, двинутся против иноземцев и прикроют собой столицу!..

Этот смелый план, зародившийся в голове Дантона, вполне совпадал с действиями Коммуны. Из ее вождей особенно хорошо понял Жоржа Марат. В конце августа между Другом народа и министром революции установилось полное единодушие.

В день, когда трибун плакал вместе с женами санкюлотов на одной из парижских улиц, слезы его не были лицемерны.

Спасению Франции, Франции революционной, расчистившей путь новым силам, он был готов отдать всю свою энергию, весь жар своей души.

И в этом было его величие.

Двадцатого августа прусская армия осадила Лонгви. Три дня спустя крепость пала.

Об этом событии парижане узнали только к вечеру двадцать пятого. Но уже накануне испуганные депутаты Ассамблеи и министры-жирондисты стали подумывать о бегстве из столицы.

В Исполнительном совете произошла схватка.

Ролан доказывал, что Конвент следует созывать где-нибудь подальше от центра, например в Туре или в Блуа. Он считал, что нужно немедленно покинуть Париж, захватив с собою казну и короля. Другие министры его поддержали. Им было хорошо известно, что эту мысль подал сам Бриссо, боявшийся столичной бедноты много больше, чем интервентов.

Тогда резко вскочил Дантон.

– Не забывайте, что сейчас Франция здесь, в Париже. Если вы оставите этот город врагу, вы погубите и себя и родину. Париж надо удержать любыми средствами!.. – Он тихо добавил: – Я заставил приехать сюда мою семидесятилетнюю мать и моих детей. Они прибыли вчера. Прежде чем пруссаки войдут в Париж, пусть погибнет моя семья… – И, повернувшись к министру внутренних дел, опять повысил голос. – Ролан, берегись говорить о бегстве! Страшись, чтобы народ тебя не услышал!..

Жорж хорошо знал, чем припугнуть своих трусливых коллег. Вопрос об эвакуации Парижа был снят с обсуждения.

На следующий день парижане читали афишу министерства юстиции, расклеенную по всему городу:

«… Граждане!

Ни один народ на земле не может добиться свободы без борьбы. В нашей среде немало предателей. Если бы не они, борьба была бы давно окончена… Будьте едины и спокойны, обсуждайте мудро вопрос о средствах само защиты. Решайте смело, и ваша победа обеспечена!..»

А через два дня автор этой прокламации произнес в Собрании зажигательную речь, обращенную через головы депутатов к парижскому народу:

– Наши враги заняли Лонгви. Но Лонгви – это еще не вся Франция. Наши армии еще целы…

Прежде всего оратор предостерегает от безнадежности, отчаяния, упадка. Нечего расклеиваться! Если парижане и федераты мощным усилием сумели сбросить деспотизм в столице, то движение всей нации наверняка вышвырнет интервентов!..

Дантон подчеркнул, что уже призваны тридцать тысяч новобранцев в центральных департаментах. Набор будет продолжен, охватывая и столицу и провинцию. Нынешняя война должна стать общенародной. Но для этого нужно мобилизовать все силы.

– Когда корабль терпит бедствие, экипаж бросает в море все, что может увеличить опасность. Точно так же все, что может вредить нации, должно быть выброшено из ее недр, а все, что может послужить ей на пользу, должно быть передано в распоряжение муниципалитетов под условием вознаграждения собственников.

Дантон предлагает конкретные меры: назначить комиссаров, которые бы воздействовали на общественное мнение в департаментах, повсюду собирать ополченцев, в целях реквизиции оружия – провести домашние обыски, задерживать и подвергать аресту всех подозрительных, наладить постоянную связь между Парижем и остальной страной.

И главное – не медлить, действовать отважно, единым порывом!

– Разве мы имеем право ждать врага, укрывшись за стенами города, если наш авангард будет разбит? Мы все должны пойти навстречу ему! Без этих мер, без обращения к народу мы ничего не достигнем. Но французы захотели быть свободными, и они будут свободными!..

Горячие аплодисменты, почти непрерывно звучавшие на галереях для публики, показали, что голос трибуна был услышан.

Основная мысль этой речи, как и предшествующей ей прокламации, проста и ясна: спасение народа только в руках самого народа. И никакие крайности не должны останавливать патриотов, ибо родина превыше всего и во имя ее защиты с корабля революции нужно безжалостно выбросить все то, что мешает четкости его хода.

Не странно ли? Это говорит человек, который всего две недели назад предостерегал народ от «самосуда» и «неразумной мести», который становился в позу миротворца и хотел играть роль «третьей силы»!

Но все дело в том, что Жорж Дантон не был заурядным обывателем. При всех слабостях и пороках, свойственных ему и его классу, он оставался большим революционером, великим мастером революционной тактики. И когда наступил самый трудный час в жизни его страны, когда стали под угрозу все завоевания буржуазной революции, он сделал все, чтобы предотвратить катастрофу, предотвратить хотя бы ценою столь нелюбимых им «крайних мер».

Умеренные никогда не простили Дантону этих дней. В их глазах он навсегда остался «кровожадным чудовищем». Его не спасло даже то, что в своей речи он дважды попытался оградить права собственников.

Зато Коммуна приветствовала Жоржа, как своего, и последовала всем тем советам, которые прямо или в завуалированной форме он ей преподнес.

– Измена!..

Париж оцепенел.

Закрылись кафе и зрелищные предприятия.

Повсюду дефилировали патрули.

Выезд из города был запрещен. Удвоенные караулы несли круглосуточное дежурство у всех застав.

– Измена!..

Это слово змеей ползло по улицам и площадям, заползало во дворы, в дома, в квартиры…

Забитые ставни, погашенные огни, вымерший город…

В ночь с 29 на 30 августа по приказу Коммуны были проведены повальные обыски. Искали оружие. Новые сотни арестованных размещались по тюрьмам…

Непрерывно трубили военные горны. Сборы, сборы, сборы. Срочно сформированные отряды ополченцев шли на фронт. Под Парижем возводили укрепленную линию обороны – рыли окопы, поднимали насыпи.

В провинции, набирая добровольцев, яростно орудовали комиссары Дантона, в большинстве – старые кордельеры. К министру шли бесконечные жалобы. Жаловались на грубость комиссаров.

Дантон смеялся.

– Они, вероятно, думали, что мы пошлем им барышень!..

На пороге был сентябрь 1792 года…

Утром 2 сентября, в воскресенье, по столице разнеслась весть:

– Верден пал.

Известие было преждевременным. Город еще держался. И все же обостренное чутье не обмануло парижан. Судьба крепости была уже решена. В результате измены, после убийства мужественного коменданта Борепера, Верден капитулировал именно в этот день.

Оцепенение сменилось паникой. Слухи нарастали. Уже утверждали, что занят Шалон, что прусская кавалерия мчится к Парижу, что через два-три дня все будет кончено.

Коммуна обратилась к парижанам с воззванием:

«К оружию, граждане, враг у ворот! Немедленно собирайтесь на Марсовом поле!»

Члены Коммуны разошлись по своим секциям.

Ровно в девять утра приступила к работе Ассамблея.

Обстановка заседания была нервозной. Взволнованные, растерянные жирондисты не могли не одобрить мер, принятых санкюлотами.

Прибыла делегация из Ратуши. Коммуна предлагала в этот грозный час объединить все усилия.

И тут на ораторской трибуне появился Дантон.

Он был спокоен и грозен.

Это был его час.

Никогда еще голос его не звучал так уверенно и так громко.

Он произнес речь, обессмертившую его имя.

Первые фразы оратора заставили Ассамблею встрепенуться и устыдиться:

– С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть: спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сражаться…

Часть народа уже готова лететь к границам; часть – останется рыть траншеи; остальные, вооруженные пиками, будут охранять внутреннюю безопасность…

Это были прекрасные, мужественные слова. Кто мог бы выбрать более верный тон речи? Растерянности оратор противопоставил твердость, сомнениям – веру в победу.

– Париж готов всецело поддержать великие усилия народа. Сейчас, когда я говорю с вами, комиссары Коммуны торжественно призывают граждан вооружаться и идти на защиту родины.

В этот решительный момент, господа, вы можете открыто признать, как велика заслуга Парижа перед всей Францией.

Национальное собрание, со своей стороны, должно стать подлинным Военным комитетом.

Мы просим вашего содействия в работе; помогите нам направить по должному пути этот великий народный подъем, назначайте дельных комиссаров, которые будут нам помогать в этих великих мероприятиях.

Мы требуем смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные. Когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестьем и заслужить имя предателя отчизны.

Мы требуем, чтобы были изданы инструкции, указывающие гражданам их обязанности.

Мы требуем, чтобы были посланы курьеры во все департаменты – оповестить граждан обо всех декретах, издаваемых вами…

Последние слова речи, которых не могли заглушить восторженные крики и рукоплескания, воспринимались как пламенный призыв, как подлинный гимн мужеству:

– Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, но сигналом к атаке на наших врагов. Чтобы победить их, нам нужна смелость, смелость, еще раз смелость – и Франция будет спасена!..

Дантон чувствовал, какое впечатление произвела его речь. Спускаясь с трибуны, он заметил:

– Я хорошо их воодушевил; теперь мы сможем рвануться вперед!

Законодательное собрание не рискнуло отвергнуть ни одного из предложений министра юстиции. Все они были приняты под взрывы аплодисментов.

Более двухсот лет прошло с тех пор. Давно погребены историей мелкие делишки Жоржа Дантона, его житейские интересы, его неровное, противоречивое поведение в политике.

Но слова, сказанные оратором-демократом в день 2 сентября 1792 года, живут и поныне и всегда будут живы.

Ибо смелость в борьбе есть высшая мудрость революционной тактики.

Первый раз набат ударил в полдень, в тот самый час, когда капитулировал гарнизон Вердена.

После этого он уже не смолкал.

Выстрелила сигнальная пушка.

Забили барабаны.

Над Ратушей взвился черный флаг.

По призыву Коммуны народ собирался на Марсовом поле. Там раздавали оружие и строили батальоны волонтеров.

Рядом с комиссарами Коммуны находился и Жорж Дантон. Сразу после произнесения речи он покинул Собрание и, забежав ненадолго в министерство, прибыл на Марсово поле.

Здесь его голос снова зазвучал в полную силу.

Он благословлял юных добровольцев на правое дело. Он объяснял, что судьба родины и революции отныне в их руках.

Дантон был спокоен, хотя хорошо знал, что в это время должно было произойти во многих районах столицы…

Незадолго перед тем, еще находясь в министерстве, Жорж беседовал со своим старым знакомым, журналистом Прюдомом.

Прюдом, страшно перепуганный звоном набата, прибежал к министру, чтобы узнать причину тревоги.

Дантон положил руку на плечо журналиста.

– Успокойся, этот набат возвещает победу.

– Но говорят об убийствах!

Дантон задумался.

– Да, нас всех должны были перерезать минувшей ночью. Этим негодяям аристократам, сидящим в тюрьмах, доставили ружья и кинжалы.

– Но каким же образом думают предотвратить выполнение заговора?

– Каким образом? Озлобленный народ, узнав об этом вовремя, сам расправится с заговорщиками…

И на все возражения Прюдома Жорж отвечал лишь одной фразой:

– В настоящее время только крутые меры могут привести к результату, все же остальное бесполезно.

Министр революции не мог не знать, что происходило в парижских тюрьмах, ибо все это было одной из частей им же самим составленного плана…

Впрочем, не следует думать, что так называемые «сентябрьские убийства» произошли исключительно вследствие воли Дантона.

Правильнее будет сказать, что Дантон их предвидел и – предвидя, использовал.

Простые люди Парижа, которые шли на фронт, чтобы защитить родину, были готовы отдать свои жизни, но не желали действовать вслепую. Они понимали, что революция еще не закончена. Они оставляли в столице своих жен и детей, и на кого же? На подручных Бриссо и госпожи Ролан, которым они не имели никаких оснований верить, в которых уже разглядели своих тайных врагов!

Но это была лишь часть, и притом меньшая часть, беды. Главное горе заключалось в том, что тюрьмы Парижа были до отказа набиты явными врагами – роялистами и фельянами, врагами лютыми, беспощадными, которые с нетерпением ждали интервентов и которые не остановились бы ни перед чем, лишь бы снова надеть на народ оковы.

Между тем законное правосудие бездействовало.

Значит, оставалось правосудие незаконное, стихийное.

– Если нам суждено погибнуть, – рассуждали санкюлоты, – пусть прежде погибнут злодеи, хотевшие задушить революцию. Пусть не восторжествуют они над нами, пусть не прольют крови наших близких в наше отсутствие.

Дантон очень хорошо понимал эти настроения и отнюдь не собирался им препятствовать. Наоборот, он считал их за благо. Ведь в отличие от своих коллег – жирондистов он также считал, что революция еще не закончена, хотя и не собирался доводить эту революцию до пределов, которые были желанны санкюлотам.

И именно поэтому он предпочитал, чтобы санкюлоты остановили свое внимание на тюрьмах: это было лучше, чем направлять их внимание на социальные проблемы…

«Сентябрь» бушевал над Парижем в течение всего трех дней: второго – все началось, четвертого – в основном было закончено. Расправа была немедленной и кровавой. Впрочем, даже монархисты-очевидцы в своих мемуарах не осмеливались отрицать, что санкюлоты не карали за убеждения или малозначительные проступки. Часто после короткого допроса они не только давали свободу заключенному, но торжественно провожали его до самых дверей его жилища.

Но они были беспощадны к неприсяжным священникам, повинным в контрреволюционной пропаганде, к царедворцам и защитникам Тюильри, к фальшивомонетчикам и агентам низвергнутой монархии.

Наказание было одно – смерть.

В ближайшие дни подобное движение имело место в Версале, Реймсе, Мо и Лионе. Активность народа стимулировали специальные призывы, посланные из Парижа в пакетах министерства юстиции.

Точное количество казненных не установлено. По-видимому, оно достигало полутора тысяч человек.

Позднее вожаки Жиронды обвиняли в подготовке и проведении «сентябрьских убийств» исключительно Коммуну и демократов-якобинцев.

Спрашивается, как же сами они вели себя в эти страшные дни?

Они прежде всего дрожали за свои собственные жизни. Будучи облечены высокими должностями и полномочиями, они ничего не сделали для того, чтобы прекратить импровизированный суд народа.

Лицемерный Ролан, напротив, писал 3 сентября:

«…На события вчерашнего дня история должна, быть может, набросить покрывало… Я знаю, что народ, хотя и ужасен в своей мести, но вносит в нее своего рода справедливость…»

Что же касается Дантона, то он никогда не стремился «обелить» себя от обвинений. Он не только не отрицал своего сочувствия «сентябристам», но даже заявлял с полной откровенностью:

– Я желал этого. Это было необходимо.

И тем не менее Дантон не был бы Дантоном, если бы, одной рукой проводя «крайние меры», другой не стремился придерживать эти меры там, где они прямо или косвенно задевали его личные интересы.

В прошлом Жорж был довольно тесно связан с некоторыми из видных представителей старого мира. Они оказали ему когда-то те или иные услуги. И он не желал им зла. В эти дни он выручил многих из них.

В ночь на 3 сентября, в самый разгар чистки тюрем, Дантона посетил его бывший коллега по Королевским советам адвокат Лаво, тот самый Лаво, который оставил потомству картинное описание первого выхода Жоржа на арену революции. Лаво был роялистом. Дантон, часто встречая его на улице, ворчал себе под нос:

– Ты угодишь на гильотину, аристократ!

На что тот неизменно отвечал:

– Ты угодишь туда прежде меня!

Теперь Лаво был бледен и удручен. Он понимал, что смерть стоит у него за плечами. И он просил, чтобы министр дал ему возможность выбраться из Парижа и из Франции…

Дантон долго молча писал. Потом протянул посетителю заполненный документ.

– Вот твой паспорт, иди…

Точно так же помог он эмигрировать бывшему члену Учредительного собрания Талейрану и тайному распорядителю секретных королевских сумм, из которых и сам прежде черпал, Омеру Талону; он спас из тюрьмы друга Ламетов Дюпора; ему, равно как и самому Шарлю Ла-мету, он лично оформил зарубежные паспорта…

Наконец, Жоржу Дантону оказался обязан свободой и жизнью не кто иной, как его соперник и враг, сам… господин Ролан!

Второго сентября вооруженные санкюлоты ворвались в министерство внутренних дел. Они искали «подлого Ролана». На руках у них оказался мандат, выданный Коммуной: старику не забыли его планов бегства из Парижа…

К счастью для министра внутренних дел, у него в это время находился Дантон. Жорж потребовал мандат, порвал его на куски и принялся отчаянно ругаться. Он заявил, что не допустит ущемления престижа правительства. Санкюлоты из уважения к министру революции уступили…

Ролан и не подумал оценить благородство соперника, а его жена, прекрасная Манон, заметила в частном письме:

«…Все мы сейчас находимся под ножами Марата и Робеспьера; эти люди возбуждают народ против Ассамблеи и Совета… Мой друг, свирепый Дантон царствует, Марат – несет впереди него факел и кинжал, а мы, его жертвы, ожидаем своей участи».

Мужество, твердость, сплоченность, проявленные французским народом в первые дни сентября, принесли свои плоды. В течение ближайшей недели из столицы на фронт ежедневно направлялось до двух тысяч вооруженных и обмундированных добровольцев.

Перед Аргонским лесом был создан железный заслон.

Французские Фермопилы оказались непреодолимыми.

Когда встревоженный герцог Брауншвейгский прислал своих представителей в лагерь Дюмурье, французский генерал Дюваль заметил прусскому уполномоченному:

– Вы воображали, что скоро вступите в Париж… Но ваш поход кончится тем же, чем кончился поход Карла XII на Москву: вы найдете свою Полтаву…

Дюваль не ошибся.

Двадцатого сентября союзники нашли «свою Полтаву». Ею оказалась притаившаяся у Аргонского леса маленькая деревушка Вальми.

При Вальми Франция одержала первую победу над контрреволюционной коалицией.

Через несколько дней войска Дюмурье, перейдя в наступление, вторглись на территорию Бельгии.

Угроза удушения временно отступила. Революционная Франция была спасена.

И в это благородное дело спасения своей отчизны внес немалую лепту Жорж Дантон.

Дни выборов

Выборы в Конвент проходили в очень сложной обстановке.

К их началу еще не был решен вопрос о государственном устройстве новой Франции.

Если Коммуна рассматривала свержение монархии как переход к республике, то жирондисты придерживались совсем иного взгляда. Их пресса выдвигала и восхваляла новых кандидатов на престол, в числе которых оказался даже… герцог Брауншвейгский! Законодательное собрание, не высказываясь прямо, втайне надеялось, что королевскую власть удастся сохранить.

События, однако, развивались совсем не по планам партии Бриссо. Республиканское движение быстро распространялось по стране. Ассамблея получала из разных городов и областей многочисленные адреса, ясно и недвусмысленно требовавшие покончить с монархическим строем.

– Самодержавная нация, и никаких королей! – так кричали н на Центральном плато, и в Вогезах, и в далеком Лангедоке.

Жирондисты вынуждены были уступить напору. Их газетная кампания прекратилась. Они боялись масс и не хотели их раздражать. Ведь, кроме всего прочего, они помнили, что время «активных граждан» кончилось и приходится слишком дорожить голосами простых избирателей!..

Именно в этих видах лидеры Собрания, до сих пор ничего не сделавшие для крестьянства, теперь лихорадочно спешили провозгласить кое-какие аграрные реформы.

Был принят закон о наделении крестьян участками за счет общинных и эмигрантских земель; особым декретом отменялись все невыкупленные феодальные права; прекращались судебные дела, связанные с претензиями помещиков к крестьянам.

Все это звучало достаточно громко. И хотя большая часть новых реформ осталась лишь на бумаге, сейчас они принесли свой эффект: деревня в основном проголосовала за жирондистов.

Их поддержали также многие крупные города юга и запада Франции.

Совершенно иная картина наблюдалась в Париже.

Париж давно уже разгадал закулисную игру жирондистов. Рабочие и ремесленники, мелкие торговцы и подмастерья, не задумываясь, несли свои голоса вождям демократии, в первую очередь Робеспьеру, Марату, Дантону.

«Триумвират»… «Триумгезат»…[32]32
  От слова «гезы» – нищие; так называли нидерландских революционеров XVI века.


[Закрыть] – так окрестили своих главных врагов сеиды госпожи Ролан.

И правда, они постоянно действовали втроем, направляя всю избирательную кампанию в столице: Робеспьер – говорил, Марат – писал, Дантон – продвигал.

В Коммуне, в Якобинском клубе, на предвыборных собраниях Робеспьер призывал народ следовать по пути демократии и указывал главное направление.

Марат поклялся, что от Парижа в Конвент не пройдет ни один бриссотинец. На страницах своей газеты он опубликовал рекомендательный список кандидатов и старался предостеречь избирателей от возможных ошибок.

«Министр революции» группировал свой штаб и оказывал давление там, где в этом была нужда. Он был кровно заинтересован, чтобы на скамьях новой Ассамблеи рядом с ним восседала вся его свита.

В первый день выборов, 5 сентября, баллотировались Робеспьер и Петион. Ни для кого не оставалось секретом, что бывший соратник Неподкупного ныне смотрел из рук Жиронды… Петион провалился и был вынужден перебаллотироваться от одного из департаментов. Робеспьер прошел первым депутатом столицы.

Дантон, шедший в списке сразу вслед за Робеспьером, получил рекордное число голосов: 638 из 700 возможных. Это был триумф! Но, не опьяняясь личным успехом, трибун тотчас же занялся делами друзей.

7 сентября, видя, что кандидатура Демулена находится под угрозой, Жорж красноречиво выступил в защиту журналиста и добился его избрания. Столь же энергично поддержал он Робера. Что касается Фабра, то, по выражению современников, Дантон буквально «пропихнул» его сквозь препятствия, воздвигнутые врагами драматурга. При том или ином содействии министра были избраны его многие старые соратники и почти весь новый состав Канцелярии: Фрерон и Сержан, Лежандр и Билло-Варенн, Манюэль, Панис и другие – всего не менее десяти из двадцати четырех депутатов столицы.

Нечего и говорить, что Другу народа не понадобилась протекция Жоржа: парижские санкюлоты были счастливы видеть в Конвенте своего старого глашатая и вождя.

Но вот 19 сентября, в последний день выборов, когда оставалось дополнить списки всего лишь одним депутатом, неожиданно всплыла кандидатура… бывшего принца крови, аристократа, богача и интригана, герцога Филиппа Орлеанского…