Текст книги "Сен-Симон"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Все туже затягивает ремень Жак-боном.

Но демократы-якобинцы используют новую ситуацию, чтобы снова поднять народ. В столице возникает повстанческая коммуна. В провинциях формируются батальоны федератов, готовых помочь своим парижским братьям. Под звуки боевого гимна – «Марсельезы», федераты юга вступают в столицу, и 10 августа 1792 года санкюлоты штурмом берут королевский дворец Тюильри.

Король свергнут. Тысячелетняя французская монархия прекратила свое существование.

Очищающий ветер революции веет над страной. Власть крупных собственников уничтожена. Старая цензовая конституция больше не действует, и в новый орган верховной власти – Национальный Конвент – своих депутатов посылает весь французский народ, без деления на «активных» и «пассивных».

На первом же своем заседании, 21 сентября 1792 года, Конвент под аплодисменты всей страны провозглашает Францию республикой.

Все это, казалось бы, должно радовать Сен-Симона, старого поборника свободы и равенства. Но Сен-Симон ничего этого словно не замечает. Он настолько отошел от революции, что вряд ли его может тронуть ее новая победа. Тем более что жизненные неурядицы тоже давно отступили: в то время как Жак-боном голодает, Анри Боном имеет все в избытке, он окружен всеми жизненными благами и может с утра до вечера наслаждаться и пировать.

Впрочем, пировать ему некогда. Он настолько поглощен спекулятивной игрой, что не находит времени для остального. Жизнь его становится необыкновенно нервной, напряженной, он выматывается до полного опустошения.

«Кто хочет цели, должен любить и средства», – часто повторяет Анри. Но цель туманна, неопределенна, временами она исчезает в далеком будущем, зато средства требуют все новых сил, новой хитрости и изворотливости, средства по временам даже заставляют забывать и о цели.

1792 год приносит гораздо больше, чем предыдущий. Земельные владения «Симона и Кº» теперь раскинулись по всей Северной Франции. Вряд ли кто из его славных родственников и предков – всех этих пэров, герцогов, маркизов и баронов – имел столько земли в лучшие дни своей жизни! Теперь Анри продает гораздо меньше, чем в первое время. Он оставляет поля и деревни, луга и леса – целые массивы в своем непосредственном владении. В деревнях сидят приказчики, на пахотной земле – арендаторы Арендаторы исправно платят арендную плату, приказчики наводят порядок и посылают ежемесячные сводки. Все идет как по маслу, и, кажется, этому преуспеянию не будет конца.

А между тем на пороге год тысяча семьсот девяносто третий…

На первых порах год этот также радует Сен-Симона: государством конфискованы земли эмигрантов – значит, количество сделок увеличится во много раз.

И действительно, количество сделок увеличивается. За короткий срок Анри совершает три покупки: на 50 тысяч 386 ливров, на 18 тысяч 201 ливр и на 6 тысяч 255 ливров, в общей сумме почти на 75 тысяч ливров. Если так пойдет и дальше, то вскоре некуда будет девать ни земель, ни денег!..

Но вдруг он останавливается.

Что-то начинает его тревожить, сначала смутно, потом все сильнее. Уж не слишком ли стремительный ход событий? Да каких событий!..

21 января по приговору Национального Конвента ложится под нож гильотины бывший король Людовик XVI, «Луи Капет», как теперь его величают в народе.

Ужас охватывает феодально-монархическую Европу. Но это мало беспокоит молодую Французскую республику.

– Вам угрожали короли! – кричит под рукоплескания Конвента Дантон. – Вы швырнули им перчатку, и этой перчаткой оказалась голова тирана!

Сам Конвент превращается в поле боя. Против демократов-якобинцев отчаянно дерутся лидеры крупной торгово-промышленной буржуазии – жирондисты. Жирондисты хотят притормозить победный ход революции. Хотели бы они притормозить и победы на внешних фронтах. Они согласны даже вступить в сделку с врагами революции, лишь бы погубить ненавистных якобинцев.

Но демократы во главе со своими вождями – Маратом, Робеспьером, Дантоном не уступают Жиронде. А затем новое победоносное восстание парижского народа выносит свой приговор: жирондисты изгнаны из Конвента и взяты под арест.

Гора сокрушает Жиронду.

Это происходит в начале июня.

Вот именно тогда-то Сен-Симон и начинает испытывать первые признаки тревоги.

Вскоре он понимает почему.

ГЛАВА 3
НА ПУТИ К ГИЛЬОТИНЕ

Если бы некий вельможа старого порядка, впавший в летаргию накануне революции, затем вдруг внезапно проснулся, то, произойди это в 90-м или 91-м году, он вряд ли особенно удивился; проснись он в конце 92-го, он был бы изумлен; проснувшись же летом или осенью 93-го, он ничего бы не понял и, вероятно, решил, что сходит с ума.

Сен-Симон отнюдь не проспал всех этих лет, и тем не менее теперь ему временами казалось, что он очутился за чертой реальности.

Таковы были перемены.

От старого порядка не осталось больше ничего.

Проходя по Парижу, Анри уже не встречал своих прежних знакомых в кружевных жабо, пудреных париках и коротких шелковых панталонах; все «бывшие» либо эмигрировали, либо приняли личину санкюлотов, а санкюлоты щеголяли в длинных брюках, вязаных куртках и красных колпаках. Обращение на «вы» исчезло вместе с серебряными пряжками на туфлях, «господина» заменил «гражданин», гражданскими стали процессии и праздники, давно похоронившие традиционного католического бога. Многие исповедовали «культ Разума», а иные отказались от всякого культа. Даже календарь стал гражданским и республиканским: новое летосчисление велось от 22 сентября 1792 года – с момента провозглашения республики, а месяцы, получившие новые названия, делились не на недели, как раньше, а на декады.

Жизнь была трудной. Хлеба не хватало, у мясных лавок очереди не иссякали до поздней ночи. Но это не влияло на настроение парижан. Санкюлоты принимали деятельное участие в работе клубов, секций, революционных комитетов, заполняли галереи для публики на заседаниях Конвента, толпились в здании Революционного трибунала. Женщины стремились не отставать от мужчин. Политические страсти зачастую разгорались настолько, что посетители галерей заставляли депутатов прерывать заседание. Человек, не аплодирующий Робеспьеру, немедленно слышал угрозы и оскорбления. На улицах, в кафе, у газетных киосков – повсюду с жаром обсуждали события дня: известия с фронта, очередной декрет Конвента, приговор Революционного трибунала, выдающуюся речь в Якобинском клубе. На газеты набрасывались с жадностью. Толпились у пестрых афиш и многоцветных плакатов, расклеенных на стенах домов; тут же можно было видеть столы, расставленные цепью вдоль улицы, за которыми обедали и ужинали граждане данного квартала. Это было новое явление: братская трапеза. Мужчины, женщины, дети, люди разного положения и достатка собирались за этими трапезами, каждый внеся предварительно свой продуктовый пай. Во время еды вели оживленные политические споры, пели патриотические песни, дети читали наизусть статьи конституции. Новой демократической конституции, вдохновленной учением великого Руссо и принятой с редким единодушием: когда Конвент представил ее на утверждение народа, за нее проголосовали даже в тех департаментах, где хозяйничали жирондисты.

2 июня 1793 года обозначило важную грань.

С падением Жиронды революция быстро пошла к своему апогею.

Демократы-якобинцы, утвердившиеся отныне у власти, представляли в первую очередь интересы мелкобуржуазных слоев. Но сила их заключалась в том, что они опирались на широкие народные массы, были «якобинцами с народом»,[26]26
  В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 32, стр. 216.


[Закрыть] и поэтому всей их политике оказались присущи особенные смелость и широта.

Не ограничившись созданием новой конституции, якобинцы безотлагательно взялись за коренной вопрос, от которого отмахивались все предшествующие партии и группировки. Уже на следующий день после изгнания жирондистов Конвент предписал разделить на мелкие доли все поместья дворян-эмигрантов. Образовавшиеся участки надлежало пустить в продажу на льготных условиях с длительной рассрочкой. Это был удар по скупщикам, спекулянтам и земельным ажиотерам: теперь государство само, без посредников шло на удовлетворение нужд Жака-бонома. Через неделю был принят новый закон, передававший крестьянам общинные земли. А 17 июля утвердили декрет о полной, окончательной и безвозмездной отмене всех феодальных повинностей.

Эти смелые акты должны были сплотить – и действительно сплотили – вокруг Горы широкие массы крестьян. Крестьяне становились мощной опорой якобинской республики в ее борьбе с армиями интервентов и внутренним врагом. Теперь же это оказывалось необходимым более чем когда бы то ни было.

Летом 1793 года огненное кольцо все туже сжимает молодую республику.

Пять иностранных армий теснят обескровленных патриотов. Контрреволюционный вандейский мятеж, перебрасываясь в новые районы, постепенно охватывает весь запад. Англичане усиливают блокаду и высаживают десанты. А в 60 департаментах разгораются смуты, стимулируемые жирондистами и их союзниками.

Враги не пренебрегают никакими способами борьбы.

13 июля от руки подосланной жирондистами убийцы пал пламенный трибун революции – Жан Поль Марат. В тот день, когда одетый в траур Париж хоронил Друга народа, в мятежном Лионе был казнен вождь якобинцев Жозеф Шалье. Патриотов убивали повсюду. Точились ножи против Робеспьера и Дантона. Поверженная Жиронда вступила на путь разнузданного белого террора.

Все это потребовало энергичных ответных мер. И меры были приняты. Под натиском масс, ясно сознавая колоссальные трудности борьбы, якобинцы пошли на быструю и радикальную перестройку государственной машины. Считая, что в обстановке грозящих республике заговоров простое выполнение законов, предназначенных для мирного времени, было бы недостаточным, Конвент принял отсрочку вступления в силу новой конституции. Вместо этого власть сосредоточивалась в руках временного Революционного правительства во главе с Робеспьером, наделенного весьма широкими полномочиями.

– Теория Революционного правительства, – говорил Робеспьер в Якобинском клубе, – так же нова, как и сама революция, которая ее выдвинула. Было бы бесполезным искать эту теорию в трудах политических писателей, которые не предвидели нашей революции, или в законах, с помощью которых управляют тираны. Задача конституционного правительства – охранять республику; задача правительства революционного – заложить ее основы… Революционное правительство должно проявить чрезвычайную активность именно потому, что оно находится на военном положении. Для него не пригодны строго единообразные правила ввиду тех бурных, постоянно меняющихся обстоятельств, среди которых оно действует, и особенно потому, что при наличии все новых и грозных опасностей оно вынуждено беспрестанно пускать в ход все новые и новые ресурсы… Революционное правительство обязано обеспечить всем гражданам полную национальную охрану; врагов народа оно должно присуждать только к смерти…

Теория Робеспьера отнюдь не противоречила практике. Осенью 1793 года Конвент провел ряд мер, направленных на углубление революции. Реорганизовали Революционный трибунал, судопроизводство которого было упрощено и ускорено. Издали декрет о «подозрительных», согласно которому подлежали аресту все лица, «своим поведением, речами или сочинениями проявившие себя как сторонники тирании». Была организована особая революционная армия для борьбы со скупщиками и спекулянтами в провинции.

На белый террор якобинская Франция отвечала красным террором.

Меч революционного закона стал опускаться с большой быстротой и силой. После убийцы Марата, Шарлотты Корде, на эшафот вступила другая женщина, бывшая королева Франции, некогда столь изысканная и блестящая Мария-Антуанетта. За нею настал черед вождей Жиронды. В начале октября гильотина снесла голову бывшему герцогу Орлеанскому, которого не спасла его новая фамилия Эгалите. На эшафоте кончил красавчик Барнав. Среди прочих в тюрьме дожидался смертного приговора товарищ Анри по Американской войне бывший герцог Лозен.

Одновременно правительство занялось и подозрительными иностранцами – дельцами, финансистами, банкирами, которые под масками санкюлотов и патриотов давно уже плели цепь контрреволюционных интриг. Выяснилось, что эти «поборники свободы» работали на враждебные Франции державы и завлекли в свои сети кое-кого из видных членов Конвента. Среди прочих был уличен и банкир Перрего, тайный компаньон Сен-Симона, который оказался английским резидентом, распределявшим суммы за услуги по диверсии и шпионажу…

В этих условиях торговец национальными имуществами гражданин Симон (он же Боном) начинает чувствовать себя крайне неуютно. Причем с каждым днем ему становится все хуже. Он продолжает заниматься своими операциями и старается гнать от себя мрачные мысли, но мысли, как бумеранги, возвращаются обратно, и никуда от них не уйти.

Как ломает, как засасывает жизнь! Что же выходит? Сделал шаг, и дальше идет все уже совершенно независимо от тебя!.. Ведь на заре революции он был преданным патриотом, другом простого народа. Потом разочаровался и отошел. А сегодня – враг. Ну полно, враг ли?.. Разве своей деятельностью не помогает он революции сегодня так же, как и вчера? Нет, не помогает. Революция обогнала его, ушла далеко вперед, а он со своими делишками остался по ту сторону рубежа. Он занимается спекуляцией, как раз тем самым, что особенно бьет по санкюлотам, за что сейчас особенно преследуют. Ибо всякая скупка, любая спекуляция идет во вред голодающим и на пользу тиранам. Но этого мало. Он дружит с подозрительными иностранцами, один из которых бежал из Франции, а другой находится под следствием. Сам он бывший аристократ (теперь это тоже преступление), а два его брата и дядя маркиз Сен-Симон эмигрировали! Чего же еще надо?..

Действительно, за ним давно наблюдают. За ним и за его близкими, оставшимися во Франции. Вскоре от некоего гражданина Дюбуа поступает донос на его сестру Аделаиду, которая прежде дружила с «гражданкой Эгалите» (герцогиней Орлеанской), а в настоящее время «сторонится людей». Обвинение не очень страшное, и все же согласно закону о «подозрительных» к Аделаиде вполне применимо положение о национальном надзоре. 19 фримера (9 декабря) урожденную графиню Сен-Симон арестовывают, причем во время обыска у нее находят контрреволюционную литературу…

Анри встревожен. Он еще не знает, что на него самого 8 октября был сделан донос в революционный комитет Перонны и что теперь его дело находится в Париже. Не знает он также и того, что через восемь дней после ареста сестры был подписан ордер и на его арест. Однако он понимает: надо бежать, бежать из столицы куда-нибудь, где он никому не известен. И поскорее. Лучше сегодня, ибо завтра может быть поздно…

…29 фримера (19 декабря). Пасмурный, холодный день. У подъезда дома № 55 на улице Закона (бывшей Ришелье) нетерпеливо стучит копытом оседланный конь. Его владелец срочно складывает самые необходимые вещи. Ну вот и все. Попрощавшись с хозяином, гражданином Леже, Анри спускается к выходу.

Навстречу идут двое в черном. Воротники подняты, шляпы надвинуты на глаза.

– Скажите, где проживает гражданин Симон?

– Во втором этаже, – спокойно отвечает гражданин Симон, выходит на улицу, вскакивает в седло и сразу пускает коня галопом.

…Ветер свистит в ушах. Вот и предместье. Вот и ворота Сен-Мартен… Свобода!..

Но мозг упрямо сверлит одна и та же мысль. Сейчас они схватят Леже, его бросят в тюрьму как соучастника побега… Может ли он, Анри, так подло предать ни в чем не повинного человека?.. Да и на что сам он надеется? Несколько дней мучительной игры в кошки-мышки, а потом?.. Они все равно затравят его, как гончие зайца: от всевидящего ока Комитета общественной безопасности не уйдешь, не спрячешься. И тем, что он бежит, он сам заведомо признает свою вину…

Нет. Опасности нужно смотреть прямо в лицо, а не прятаться за спины других. Он не заяц. Он готов ответить на все обвинения…

Конь давно уже перешел на шаг. Теперь всадник поворачивает. Через улицы Монне и Сент-Оноре он направляется к отелю де Брион, где заседает Комитет общественной безопасности.

В тот же день гражданин Симон водворяется в Сен-Пелажи.

Сен-Пелажи принадлежала к числу тюрем особо строгого режима. Это Анри почувствовал, едва перешагнув ее порог. Это же в подробностях и деталях объясняют ему коллеги по несчастью. Да, ему не повезло. Вот, например, в Люксембургской тюрьме арестованные не знают иных цепей, кроме любовных. Они проводят восхитительные дни в объятиях прекрасных пленниц, в парке, засаженном фруктовыми деревьями, среди музыки, стихов и сплетен. Или в Пор-Либр. Там вообще нет решеток и жизнь мало чем отличается от жизни в замке – те же развлечения и тот же стол. А здесь хуже и быть не может. Заключенным не принадлежит ничего, кроме деревянной тарелки и чашки, мясо же, когда его дают, приходится разрывать руками. Всякие сношения с внешним миром категорически запрещены. Газет и книг нет и в помине, единственно, о чем разрешается писать на волю, не считая ходатайств и заявлений, – это просить белья. Одним словом, могила…

Но на первых порах тюремный режим мало беспокоит Сен-Симона. Он еще надеется, что может отсюда выйти. И поэтому, не тратя времени даром, просит перо и бумагу. Он пишет в Комитет общественной безопасности, пытаясь объяснить «ошибку»:

«…Я думаю, что арестован вместо другого, так как имя Симон, указанное в ордере, это не то имя, которое я носил, прежде чем назвался Бономом…»

Он всячески подчеркивает, что полностью порвал со своим прошлым и не желает иметь ничего общего с «бывшими»:

«…Я чувствовал необходимость отстранять от всякой общественной деятельности в период революции прежних дворян и священников, которых почти поголовно считал врагами; и я не пренебрегал никакой возможностью, чтобы внушить эту мысль моим согражданам…

…Я не поддерживал связей с бывшим дворянством ни в Перонне, ни где бы то ни было в течение всей революции; мои родственники не составляли исключения. Я горжусь ненавистью, которую испытываю к знати…»

Он подробно описывает свое славное прошлое, сообщает, что был ранен во время войны за освобождение американского народа, подчеркивает, что вернулся во Францию с началом революции. Он не забывает отметить, что не получил «ни су» наследства, что ничего не делал для двора и отказался от офицерского жалованья. Говоря о своих спекуляциях, он объясняет, что здесь также главную роль играла любовь к революции. И даже связь его с «неким саксонцем», то есть Редерном, оказалась «полезной для республики», ибо она привела к тому, что «…иностранные деньги остаются во Франции…».

«…Я не имел другого добра, кроме национальных имуществ, за которые всегда платил плодами своего труда, – заключает узник. – Разве не очевидно, что все мои интересы связаны с поддержкой революции и что, показывая себя всегда и везде одним из наиболее преданных друзей ее, я стал одной из первых жертв контрреволюции».

Это послание подписывает уже не Боном и не Симон. Теперь ни того, ни другого нет больше и в помине. Под заявлением стоит четкая подпись: «Анри Сен-Симон». Круг завершается: отныне экспериментатор, какие бы он эксперименты ни производил, не станет менять своего имени.

Он ждет. Ответа не поступает. Комитету всеобщей безопасности сейчас явно не до него. Он готов снова взяться за перо, но товарищи по заключению уговаривают: не надо испытывать судьбу. Все идет как нельзя лучше. Пускай о нем забудут, забудут покрепче. Ибо если революционные власти вспоминают о ком-либо из находящихся здесь, то это не приводит ни к чему, кроме гильотины. Особенно в такое время.

Время действительно было крайне напряженным. Если революционному правительству удалось в какой-то мере разрешить аграрную проблему, покончить с голодом и разгромить внешних и внутренних врагов, то главная опасность подстерегла его там, где меньше всего ее ожидали. Зимой и весной 1794 года обнаружился острый раскол внутри самого якобинского правительства. От группировки, возглавляемой Робеспьером, стали отделяться правая и левая фракции, тотчас вступившие на путь непримиримой борьбы.

Правые, возглавляемые Дантоном, представляли интересы нуворишей, новой спекулятивной буржуазии, выросшей за годы революции. Крайне напуганные террором и экономическими ограничениями, лидеры правых требовали «милосердия», иными словами, немедленного поворота вспять, ко времени свободного предпринимательства и неограниченной наживы. Левые во главе с прокурором Коммуны Шометтом, напротив, полагали, что революция еще весьма далека от завершения. Они требовали новых энергичных мер против спекулянтов и саботажников, усиления террора, удовлетворения интересов более широких слоев народа.

Верный ученик Руссо, боявшийся «крайностей», Робеспьер не сочувствовал ни одной из фракций. Попытавшись поначалу их примирить, он вскоре увидел, что дело зашло слишком далеко. В особенности это стало ясным после того, как было установлено, что многие из правых увязли в темных сделках с подозрительными иностранцами – шпионами и врагами революции. Тогда Робеспьер и его ближайшие соратники изменили тактику. Опираясь на правительственные комитеты, они нанесли внезапные удары правым и левым и разгромили обе фракции, вожди которых были отправлены на гильотину.

Это произошло весной 1794 года, в месяце жерминале (март – апрель).

А 14 флореаля (5 мая) Сен-Симон, отсидевший четыре с половиной месяца в Сен-Пелажи, переводится в Люксембургскую тюрьму.

Еще совсем недавно Люксембург был мечтой заключенных, как тюрьма наиболее легкого режима. Но с весны этого года «легкого режима» больше не существовало. В Люксембурге побывали Дантон и его друзья, прежде чем отправиться на эшафот, и теперь это место называют «предбанником смерти». В особенности после страшного закона 22 прериаля (10 июня). Закон этот, проведенный робеспьеристами в период агонии революционного правительства, до крайности упрощал судебную процедуру при весьма расширительном толковании понятия «враг народа».

Наступало царство «святой гильотины». За сорок пять дней, начиная с 23 прериаля, Революционный трибунал вынес 1350 смертных приговоров – почти столько же, как за пятнадцать предшествующих месяцев. Вследствие ускоренного порядка судопроизводства приговоры незамедлительно следовали один за другим и тут же приводились в исполнение. Судьба человека подчас решалась с молниеносной быстротой: в пять часов утра его арестовывали, в девять сообщали обвинительный акт, в десять он сидел на скамье подсудимых, в два часа дня получал приговор и в четыре оказывался обезглавленным! На всю процедуру – от ареста до казни – уходило менее полусуток! Теперь тюрьма превратилась в промежуточную стоянку на пути к гильотине. Но как быстро ни опорожнялись тюрьмы, поставляя жертвы эшафоту, наполнялись они еще быстрее, и невероятная, все увеличивающаяся скученность заключенных приводила к резкому ухудшению условий их содержания.

В Люксембурге дело осложнялось одним специфическим обстоятельством. Начальник тюрьмы, добродушный Бенуа, был смещен и предстал перед Революционным трибуналом как пособник врагов народа. 1 мессидора (19 июня) вместо него был назначен мрачный Гюйяр, прославившийся в качестве ассистента жестокого Фуше в период подавления лионского мятежа. Это не могло не наложить отпечатка на характер режима тюрьмы в те дни, когда в ней пребывал Сен-Симон.

…В переполненной камере не хватает воздуха. Маленькие оконца, проделанные у самого потолка, почти не дают света даже в солнечный день. По вечерам свечей не полагается, и ночь царит здесь в течение большей части суток. Прогулки по парку отошли в область невозвратимого прошлого. Из ведер с нечистотами, стоящих посреди камеры, плывут едкие, зловонные миазмы. Тошнотворную вонь издают и грязные, никогда не сменяемые соломенные матрацы. На матрацах копошатся люди. Многие из них больны, но их не переводят в больницу, иные мертвы, но их и не думают убирать…

…Ухо невольно прислушивается к стонам и хрипам, к лязгу окованной железом двери, которая открывается лишь для того, чтобы впустить очередную жертву сюда или выпустить ее на гильотину. Когда же твой черед?.. Быть может, сегодня?.. Уж не твое ли имя произнесли только что там, в коридоре?..

Сен-Симон давно потерял счет времени. Его голова затуманена, часто лихорадит, и тогда он словно проваливается в черное небытие. Но иногда наступает пробуждение. Мозг работает с исключительной ясностью. Набегают мысли, воспоминания. Снова и снова встает перед глазами весь пройденный путь…

…Ведь началось все тоже с тюрьмы. Из-за первого причастия. И это открыло глаза на многое. А потом – Америка, Нидерланды, Испания, Франция… И революция… Нет, не зря прожита эта жизнь. И она не окончена. Она не может так окончиться. Она только начинается. Ибо не может быть, чтобы все происшедшее происходило зря. Оно не может быть случайным. Оно не было случайным. Оно готовило своего избранника к чему-то важному, большому, нужному людям. Цель еще не вполне видна, но, без сомнения, цель есть. А кто хочет цели, должен любить и средства…

Много позднее Сен-Симон будет утверждать: в одну из кошмарных ночей, когда он обливался потом, задыхался, мучимый жаром, и, казалось, должен был вот-вот кончить счеты с жизнью, к нему явился его знаменитый предок, Карл Великий.

Император был облачен в длинную мантию, на голове его сверкала корона, в руках поблескивали скипетр и держава. Его лицо, подобное иконописному лику, обрамленное густой седой бородой, оказалось точно таким, каким видел его Анри тысячи раз на фамильном портрете в старом замке Берни.

И Карл сказал:

– С тех пор как существует мир, ни одной семье не выпало на долю чести дать человечеству и великого героя, и великого философа. Честь эта принадлежит моему дому. Сын мой, твои успехи в философии сравняются с теми, которые достались мне как воину и политику…

Этот рассказ мы оставим на совести Сен-Симона.

Может быть, перед нами одна из его обычных фантазий, которых столько прошло на его веку. Но не исключено, конечно, что в бреду ему могло померещиться нечто подобное им описанному.

Важно другое.

Не подлежит сомнению – и «видение» Сен-Симона является косвенным тому доказательством, – что именно теперь, в Люксембургской тюрьме, в нем произошел важнейший жизненный перелом, который вывел его в конечном итоге на путь социологии.

Перелом этот подготовлялся постепенно. И следствия его скажутся далеко не сразу. Но кульминация его началась именно здесь и именно теперь.

…С раннего детства он видел, что все люди делятся на два мира: мир тружеников и мир бездельников, тунеядцев. И где бы он потом ни находился – за границей или у себя на родине, он повсюду видел эти два мира. И везде тунеядцы господствовали над тружениками. И везде тунеядцам было хорошо, а труженикам плохо. Нормально ли это? Конечно, нет. Он рано понял, что нет. И как только понял, стал сам трудиться – создавать, организовывать и помогать людям труда. Но не преуспел в этом. Почему? Потому, что у него не было общей системы, он не знал общей науки, которая только одна могла бы указать человечеству разумный, правильный путь.

Этот путь искали. И не могли найти. Великий Руссо, отчаявшись в поисках, стал утверждать, что золотой век остался позади, что ныне вернуть его невозможно. Но это же величайшее заблуждение! Достаточно посмотреть, как развились различные отрасли науки и техники за последнее столетие, чтобы стало ясно: нет, не позади нас, а впереди, только впереди находится золотой век! Впереди подлинное счастье людей-тружеников, за ними, и только за ними, будущее!..

Сен-Симон еще раз обращается мыслью к прошедшей жизни.

Он много видел и много узнал. Быть может, побольше, чем великий Руссо. Он был и прожигателем жизни, и солдатом, и путешественником, и просветителем крестьян, и прожектером, и дельцом. Он провел много экспериментов, каждый из которых дал что-то частное. Но теперь все частные надо сложить, обобщить. И сделать выводы…

Это и будет общей наукой…

…Жар одолевает больного. Мысли мешаются. Но последняя из них, которая еще сохраняет ясность, все та же:

– Он найдет верный путь. Он выведет человечество к золотому веку…

Анри Сен-Симон не умер. Его не убила лихорадка. И не сразила гильотина. Хотя пришлось пережить еще много и жизнь продолжала висеть на волоске.

18 мессидора (6 июля) в 11 часов вечера заключенные Люксембургской тюрьмы услышали непонятный шум во дворе. Те, кому удалось добраться до окон, увидели горящие факелы и голубую форму солдат. А через несколько минут началась беготня по коридорам. Всю ночь тюремщики вызывали по спискам очередные жертвы…

Как выяснилось позднее, Гюйяру был подан донос о заговоре, возникшем якобы среди заключенных. Начальник тюрьмы тут же известил Комитет общественной безопасности. И были приняты срочные меры…

Подобные способы «очищения» тюрем широко практиковались в летние месяцы 1794 года. Специально подсаженные шпионы, подслушав неосторожные слова, брошенные в камере, составляли наобум списки мнимых заговорщиков, в которые заносились десятки, а то и сотни имен. На основе подобных обвинений Революционный трибунал провел массовые расправы среди арестантов Бисетра и Кармелитской тюрьмы. Но Люксембург дал особенно пышную жатву: по заранее составленным спискам он отправил на гильотину 156 подобных «заговорщиков»…

К счастью, имя Сен-Симона не попало ни в один из списков.

А всего через три недели после этих событий по тюрьме прокатилась неожиданная весть:

– Робеспьер пал. Царство гильотины окончилось.

Падение Робеспьера вовсе не было таким неожиданным, как могло показаться обитателям Люксембургской тюрьмы. Его предопределила длинная цепь предшествующих событий.

Сила Робеспьера и его соратников заключалась в прочности их связи с народом. Опираясь на народ, поддерживая его инициативу и двигаясь с ним нога в ногу, робеспьеристы были непобедимы. Теперь же, когда возможность дальнейшего развития революции стала пугать не только нуворишей, но и мелкобуржуазные слои, с предельной полнотой обнаружилась буржуазная ограниченность якобинцев и их руководящей группы – робеспьеристов; отсюда – разгром и казнь левых якобинцев во главе с Шометтом, отсюда – многочисленные аресты их сторонников среди простых людей. Но, обрушивая репрессии на деревенскую и городскую бедноту, робеспьеристы не выполняли, да и не могли выполнить обещаний, данных той же бедноте. Вследствие этого они стали терять опору в слоях населения, которые были источником их силы, а вместе с тем потеряли и свою былую способность смело разить врагов. И поэтому жестокий террор прериаля – мессидора обрушился на головы случайных жертв, приводя народ ко все большей озлобленности против Революционного правительства.