Текст книги "Сен-Симон"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Городской совет принимает эти реликвии и тут же выносит постановление: бумаги сжечь, ордена отправить на переплавку.

Гражданин Боном расстается с последними крупицами своего славного прошлого. Теперь уже ничто более не напоминает ему об этом прошлом.

Революция преобразила духовную жизнь Франции. Если раньше общественная мысль находила приют лишь в среде избранных, витая в великосветских салонах или ютясь в кабинетах просветителей, то достаточно было пробить первую брешь в твердыне старого порядка, чтобы миллионы людей начали втягиваться в обсуждение политических и социальных проблем, ставших для народа в не меньшей степени хлебом насущным, нежели самый хлеб.

В 1790–1791 годах не только в столице и крупных городах, по даже в самом глубоком захолустье стали возникать народные клубы и общества. В Париже, куда довольно часто наведывался Анри, особенную популярность стяжали Якобинский клуб и клуб Кордельеров. Но еще в большей степени внимание гражданина Бонома привлекал «Социальный кружок», основанный аббатом Фоше и литератором Николя Бонвилем. С осени 1790 года руководители кружка организовали «Всемирную федерацию друзей истины», в состав которой вошло более трех тысяч человек, а на заседаниях ее, происходивших в помещении цирка Пале-Ройяля, иногда присутствовало до пяти тысяч, в числе их много ремесленников и рабочих.

Фоше и Бонвиль выступали с весьма резкими социальными требованиями. «Каждый человек, – писал Фоше, – имеет право на землю и должен обладать собственным участком, обеспечивающим его существование. Он получает право владеть им благодаря своему труду, и его часть должна быть ограничена правами равных ему».

Бонвиль высказывался еще более радикально. «До тех пор, – писал он, – пока будут существовать исключительные и наследственные привилегии, предоставляющие одному то, что принадлежит всем, формы тирании могут сменяться в зависимости от обстоятельств, но тирания будет всегда существовать».

Эти идеи близки Боному. Он не только слушает и размышляет, он, как обычно, сразу же переходит к действиям. У себя в Перонне Боном организует радикальное политическое общество и сам становится его активным членом. К сожалению, никаких документов о деятельности общества не сохранилось, но, по-видимому, оно было близким по духу парижскому «Социальному кружку».

Популярность Бонома растет. Санкюлоты считают его своим другом и братом, оказывают ему новые знаки доверия. Ему предлагают должность пероннского мэра – Боном, верный своим принципам, отказывается. И лишь один-единственный раз он готов (временно!) поступиться принципами – в момент, когда общие интересы народа этого настоятельно требуют.

Это происходит в июне 1791 года.

Чем дальше шло время, тем яснее становилось, что Учредительное собрание, состоявшее из бывших дворян, епископов и верхушки буржуазии, не собирается облегчить участь простого народа. Вместо этого законодатели все больше подыгрывали двору. Наделив Людовика XVI весьма широкими полномочиями, в частности, дав ему право вето в отношении любого нового закона, принятого Учредительным собранием, они кончили тем, что вотировали «на содержание короля» цивильный лист – ежегодную сумму в двадцать пять миллионов ливров плюс четыре миллиона для нужд королевы.

Крупные собственники не жалели народных денег. Смотря на трон как на преграду силам демократии, они хотели превратить монарха старого порядка в короля буржуазии, сделать из него рычаг против народных движений. А такого короля, если он будет послушным орудием, не грех было и озолотить.

Господа из Учредительного собрания не учли простой истины: как ни золоти прутья клетки, она все равно останется клеткой. Король же, королева и их ближайшее окружение – все они чувствовали себя пленниками. Было наивным надеяться, что Людовик XVI, с детства смотревший на себя как на помазанника божьего, окруженный блестящей и раболепной знатью, монарх, усвоивший гордую, презирающую все и всех мысль «государство – это я!», согласится стать королем буржуазии, королем без дворянства и духовенства, лишенным своего величия и своих прерогатив, обреченным на роль рычага в руках новой власти.

Король и королева ни минуты не думали о примирении с новым порядком. Когда народ сорвал все попытки обратиться к силе, было решено проявить показную покорность и тайно вести переговоры с врагами революции. Для этого нужны были деньги – теперь их с избытком давал цивильный лист. Законодатели своими руками обеспечили монархии средства, чтобы она могла вести под них планомерный подкоп! Секретная агентура, возглавляемая изменившим революции Мирабо, деятельно заработала. Одновременно двор составил план действий: было решено, что король и его семья тайно уедут из Парижа, отдадутся под покровительство контрреволюционного генерала Буйе, бывшего начальника Анри, переберутся через границу, а затем с помощью иностранных государей разгромят силы революции и восстановят прежнюю абсолютную монархию.

21 июня 1791 года первая часть этого плана была приведена в исполнение: королевская семья тайно покинула Париж.

Когда столица, разбуженная гудением набата, узнала о случившемся, злость и негодование охватили парижан. Обвиняли Лафайета, пресмыкавшегося перед Людовиком XVI, разбивали бюсты короля, повсюду разыскивали оружие.

Клуб Кордельеров направил в Ассамблею адрес, требуя немедленного уничтожения монархии. Бонвиль писал: «Заметили ли вы, какие братские чувства поднимаются в вас, когда раздается набат, когда бьют сбор и короли обратились в бегство? Не нужно больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Наш враг – наш повелитель, говорю это вам ясным французским языком! Не надо Лафайета, не надо Орлеанского!»

Весть о бегстве короля с быстротой молнии облетела страну. В Пикардии все стало известно в первые же часы после столичного набата. Население ряда деревень было охвачено паникой. Распространялись слухи о новых происках роялистов, ожидали вторжения контрреволюционных войск из-за границы. Наиболее сознательные патриоты вооружались и готовились грудью защитить революционное отечество.

В Перонне царила неразбериха. Местный начальник Национальной гвардии, тайный роялист Годье, отдавал противоречивые распоряжения, а затем и вовсе исчез. Городской совет заседал непрерывно, изыскивая средства к прекращению паники и мобилизации сил на случай угрозы извне. И тогда кому-то пришла в голову мысль: надо немедленно обратиться к Боному! Кто лучше, чем он, храбрый офицер и проверенный патриот, может поднять революционный дух в национальных гвардейцах и подготовить город к обороне?..

И вот Боном в ратуше. Он немного растерян, ибо никак не может понять, чего от него хотят. Его уговаривают, упрашивают, умоляют: только он, которому верит и которого любит народ, только он, которого уважают национальные гвардейцы, может спасти положение!.. Но как?.. Очень просто! Взяв на себя обязанности начальника Национальной гвардии Перонны!

Боном встревожен. Он объясняет отцам города, что это не очень удобно. Ведь он же бывший аристократ, и он дал себе слово не занимать ни одной общественной должности, пока революция не завершена!

Его вразумляют: ради пользы народа в час, когда революция под угрозой, он должен пожертвовать этими соображениями ради отчизны.

Боном соглашается. Но одновременно ставит условие: он останется на своем посту лишь до тех пор, покуда будет длиться опасность, и, во всяком случае, не больше чем на двадцать четыре часа.

Членам городского совета не остается ничего другого, как принять это условие.

Анри немного зол на себя. Сколько раз он клялся навсегда покончить с военным ремеслом! Он не солдат. Он должен приносить пользу обществу, его дело – создавать, а не разрушать. Но, с другой стороны, ведь сейчас речь идет о революционном отечестве! Теперь он станет солдатом революции, а не значит ли это, что он будет приносить наибольшую пользу обществу, в котором свобода и равенство еще не упрочены?

В таком случае да здравствует военное дело! Да здравствует старый заслуженный военный мундир, вытащенный из нафталина и украшенный новой революционной кокардой!

Приняв решение, Боном становится твердым как сталь. Когда он появляется на площади перед выстроенными рядами национальных гвардейцев, в нем трудно узнать того доброго и сугубо штатского учителя крестьян, облик которого здесь хорошо известен всем и каждому.

Гвардейцы берут на караул. Раздается дружное «ура!». Боном приветствует своих новых боевых товарищей. Затем после церемонии принятия революционной присяги он отдает распоряжения: произвести срочные обыски, забрать все наличное оружие, выявить и взять под надзор контрреволюционные элементы. Разбив город на участки, Боном распределяет отряды. Вместе со своими помощниками он целый день скачет по городу, проверяя посты и исполнение своих приказов.

Вскоре в Перонне водворяется полный порядок.

Муниципалитет поздравляет себя с удачным выбором.

А двадцать четыре часа спустя приходит известие: король задержан и арестован. Контрреволюционные части маркиза Буйе ушли за границу.

Клод Анри Боном, которому так и не удалось помериться силами со своим бывшим начальником, немедленно подает в отставку и слагает свои полномочия.

День 21 июня 1791 года был, бесспорно, кульминационным пунктом революционной деятельности гражданина Бонома. В последующие месяцы и годы она явно идет на спад. Правда, официальные адреса и протоколы продолжают называть его «другом свободы и равенства», «стойким патриотом» и «одним из наших братьев». Боном выступает в разных городах, появляясь то в Амьене, то в Перонне, то в Камбре, но мы не видим больше его конкретных дел, его активного участия в революционной жизни провинции и страны.

Клод Анри Боном охладевает к революции.

Когда произошло это охлаждение и в чем его причина? Ответ на этот вопрос следует искать в политической обстановке, сложившейся во Франции после неудавшегося побега короля.

Король был опознан в местечке Сен-Мену, совсем неподалеку от конечного пункта своего маршрута. Карету остановили в Варенне, на глазах у передовых отрядов Буйе. Под эскортом местной Национальной гвардии и многочисленной толпы вооруженных патриотов беглецы были доставлены в Париж.

13 июля Ассамблея приступила к обсуждению вопроса о судьбе монарха. Был выслушан доклад комиссии, расследовавшей обстоятельства бегства в Варенн. Докладчик сделал вывод, что Людовик XVI должен быть объявлен невиновным; вместо него к ответственности следовало привлечь «похитителей», в первую очередь бежавшего за границу Буйе.

В последовавших прениях только депутат крайней левой Максимилиан Робеспьер отважился настаивать на виновности короля. Робеспьера объявили сумасшедшим. Его оппонент, Антуан Барнав, после смерти Мирабо ставший главным рупором крупнособственнических слоев, воскликнул:

– Подумайте, господа! Революция уже выполнила все, что должна была выполнить, и теперь ее необходимо остановить! Ибо, если она сделает еще хоть шаг вперед, то вслед за отменой королевской власти последует покушение на нашу собственность!

Законодатели бешено аплодировали Барнаву, так точно высказавшему то, что наболело в их душах.

А когда 17 июля народ собрался на Марсовом поле, чтобы подписать петицию с требованием низложить короля, против народа были двинуты гвардейцы Лафайета. На Марсовом поле произошло настоящее побоище: несколько сотен безоружных парижан были расстреляны и изрублены по приказу мэра Байи.

Бойня на Марсовом поле произвела страшное впечатление на страну. Все понимали, что бывшее третье сословие окончательно раскололось. Буржуазия, спасенная простыми людьми в июле 1789 года, теперь, два года спустя, проливала кровь своих спасителей. За избиением последовали репрессии. Лафайетисты чуть ли не разгромили Якобинский клуб. Многие демократы были арестованы.

Это был водораздел революции. Стороны четко размежевались, крупные собственники торжествовали, еще не ведая, что их победа окажется пирровой победой.

События июля 1791 года, известные под именем Вареннского кризиса, действительно привели к духовному кризису, к временным колебаниям и даже отходу от борьбы многих деятелей революции. Марат ушел в подполье. Дантон эмигрировал в Англию. Даже неподкупный Робеспьер – сама совесть революции – в эти дни делает несколько неверных шагов, словно испытывая минутную растерянность.

Удивительно ли, что растерянность охватила гражданина Бонома, вчерашнего аристократа, всем сердцем отдавшегося революции и увидевшего крах своих идеалов и надежд?

Он думал, что наступало царство свободы и равенства, а вместо этого начиналась волчья грызня; сильные избивали слабых во имя того, кто хотел удушить революцию.

Он был уверен, что с тиранией покончено, что простой народ, все эти жаки-бономы, заживут отныне счастливой жизнью строителей нового, светлого общества; а в новом обществе появились новые господа, которые выжимали сок из простых людей не менее ловко, чем это делали феодалы и аристократы.

Он разъяснял крестьянам статьи Декларации прав человека и гражданина, а новая конституция, принятая после полной реабилитации короля, сводила эти статьи на нет.

Декларация гласила: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах».

А конституция уточняла: все граждане делятся на активных и пассивных, причем политическими правами обладают только собственники – активные граждане, составляющие одну шестую нации.

Люди равны, а к избирательным урнам и в Национальную гвардию допускаются только собственники.

Люди свободны, а рабочим запрещают вступать в профессиональные союзы и бороться за свои насущные нужды.

Люди пользуются безопасностью и правом сопротивления гнету, но их могут расстреливать и крошить на куски, если это угодно власть имущим.

Так что же в этом «новом, светлом» обществе изменилось по сравнению со старым порядком?..

Для людей-борцов, подобных Робеспьеру, кризис оказался недолгим. Подлинные революционеры-демократы, пережив минуты смятения, стали еще тверже и целеустремленней. Собственники пролили кровь народа – значит, борьба не окончилась, значит, надо вести ее с большей силой и яростью, пока не падут те, кто хотел задушить народ!

И на одном из последних заседаний Ассамблеи, обращаясь поверх голов буржуа-депутатов к тысячам простых людей на улице, Робеспьер говорит:

– Нам предстоит или впасть в прежнее рабство, или снова браться за оружие!

Что же касается Клода Анри Бонома, то он рассуждает иначе. Только что во имя революции была пролита народная кровь. Так зачем же снова браться за оружие? Для того, чтобы проливать новую кровь?..

Подобно тому как в Нидерландах, увидя крушение своих планов, Сен-Симон перестал интересоваться патриотическим движением, так и теперь у себя на родине, осознав несоответствие теории и действительности, Боном потерял вкус к революции и перестал интересоваться ее дальнейшим ходом.

Попросту говоря, гражданин Боном изжил себя так же, как раньше изжил кавалер де Рувруа. Скинув грубую куртку крестьянина, Анри сбросил вместе с ней целую полосу своей жизни с ее волнениями и идеалами.

И если имя «Боном» еще сохраняется в кое-каких официальных бумагах, то с ним уже начинает успешно конкурировать, а затем и вытесняет его другое имя – Симон.

Но кто же он, этот Симон? Чем занимается? Чему намерен посвятить свою дальнейшую жизнь?

Ныне он преуспевающий делец. Ему принадлежит часть галантерейной фабрики в Бюссю, в Пикардии, а главное – он успешно спекулирует земельной собственностью, выколачивая сотни тысяч ливров чистого дохода.

Санкюлот Боном приказал долго жить.

Началось новое перевоплощение.

ГЛАВА 2
ЧТО МОЖЕТ ДАТЬ РЕВОЛЮЦИЯ

Строго говоря, началось это давно.

Предпосылки были созданы еще в первый год революции.

И если Сен-Симон все разглядел, понял и тут же приступил к действиям, то виной тому была его исконная предприимчивость в не меньшей мере, чем его интерес к аграрной проблеме в целом.

Учредительное собрание унаследовало от старого порядка крайне расстроенные финансы и большой государственный долг. Депутаты буржуазии понимали: чтобы преодолеть финансовый кризис, нужны чрезвычайные и безотлагательные меры. Нужно было найти источник платежей, достаточно стабильный и по возможности неиссякаемый. Таким источником могла стать только земля. Разумеется, на дворянские земли Ассамблея посягать не собиралась: это создало бы опасный прецедент в отношении частной собственности вообще. Другое дело земельные владения церкви. Духовенство было коллективным собственником, и экспроприация у него земли ни в коей мере не нарушала буржуазных принципов нового общества.

Агентом буржуазии выступил епископ отенский Талейран, начавший свою многоступенчатую карьеру политического оборотня изменой собственному сословию. Талейран предложил секвестровать имущество церкви, утверждая, что такая мера «вполне совместима со строгим уважением к правам собственности». Епископа отенского поддержал Мирабо, и, несмотря на вопли духовенства, предложение было принято Ассамблеей: 2 ноября 1789 года вышел декрет, объявивший все церковное имущество достоянием нации.

Это был ход конем. По предварительным подсчетам, стоимость секвестрованной недвижимости составляла около четырех миллиардов ливров, что соответствовало сумме государственного долга Франции.

Превратив владения монастырей и епископов в национальные имущества и пуская их в распродажу, Учредительное собрание рассчитывало убить сразу не двух, а трех зайцев: получить средства для покрытия государственного долга, удовлетворить земельные аппетиты буржуазии и экономически заинтересовать крестьянство, дабы ослабить его борьбу против помещиков. Последнее обстоятельство, правда, было сведено почти на нет июньским декретом 1790 года, обязавшим продавать земли целыми угодьями.

Сам акт ликвидации был несложным. Государство продавало национальные имущества муниципалитетам, которые, в свою очередь, должны были перепродавать их частным лицам посредством торгов и аукционов.

Сен-Симон, который в течение 1790 года был особенно активно занят просветительской деятельностью, вникая во все горести и нужды своих земляков-крестьян, сразу сообразил, как им помочь.

Малоземелье и безземелье было одной из главных бед крестьянина. В условиях старого порядка зло это оставалось неисправимым. Теперь Учредительное собрание открывало широкие возможности для его ослабления за счет продажи национальных имуществ.

Правда, бывшие земли духовенства продавались муниципалитетам целыми массивами; такой порции отдельный крестьянин, даже зажиточный, осилить не мог. Но существовал простой выход: некий посредник, обладавший достаточными деньгами, мог покупать земли у муниципалитетов, а затем дробить их и перепродавать крестьянам частями! Так почему бы ему, Анри Сен-Симону, другу простых людей, не сделаться подобным посредником?

Почему бы?.. По очень простой причине: у него нет нужных денег. Тряхнув всеми остатками былой роскоши, взяв из банка сумму, оставшуюся после ликвидации отцовского наследства, и прибавив сбережения матери, Анри едва наскреб несколько тысяч ливров. Для задуманного грандиозного предприятия это была не сумма. Значит, необходимо привлечь капиталы со стороны. Но чтобы найти компаньона, нужно соблазнить его прибылями; а будут ли прибыли? И тут новоявленный благодетель крестьян соображает: а ведь предприятие, если поставить его на широкую ногу, сулит немалые барыши – куда большие, нежели мадридская компания дилижансов!..

И вот уже он охвачен обычной жаждой, настоящей предпринимательской горячкой. С пером и бумагой в руках он прикидывает, подсчитывает, выравнивает столбцы цифр и в изумлении ерошит свою шевелюру.

Черт возьми! Да это же просто поразительно! Помогая революции, он заработает столько, что на всю дальнейшую жизнь обеспечит себя средствами для любых затей и экспериментов!..

Расчет Сен-Симона был несложен, и в эти годы нашлось много таких же, как он, умников, смекнувших, что в воздухе запахло большой наживой.

Государство, стремясь распродать национальные имущества, предлагало покупателям весьма льготные условия. При покупке вносилась только часть стоимости (от 12 до 30 процентов, в зависимости от категории имущества), остальное подлежало рассрочке на двенадцать лет. Это значило, что посредник, приобретший у муниципалитета земли, перепродав их за наличные, мог немедленно совершить новую куплю и, повторяя этот трюк несколько раз, получал оборотные средства, намного превышавшие первоначальный капитал.

Но главное было не в этом.

Приступив к ликвидации национальных имуществ, Учредительное собрание выпустило для уплаты за них специальные государственные денежные обязательства – ассигнаты – сразу на сумму четыреста миллионов ливров. Эта сумма равнялась цене предназначенной к продаже части национальных имуществ. Вначале ассигнаты, имевшие нарицательную стоимость в тысячу ливров каждый, котировались как ценные бумаги. Однако вскоре им была придана функция бумажных денег: их стали выпускать мелкими купюрами, и они приобрели хождение наравне со звонкой монетой.

Выпуск ассигнатов означал как бы предварительное отчуждение национальной собственности. Государственным кредиторам платили долг ассигнатами, ассигнаты же принимались как предпочтительная уплата при покупке национальных имуществ. Номинал брошенных на рынок ассигнатов по закону не должен был превышать стоимости имуществ. По возвращении в казну они подлежали сожжению.

Однако расчеты законодателей не оправдались. Металлические деньги начали быстро исчезать из обращения, пришлось прибегать к принудительному курсу, но все же ассигнаты разменивались неохотно и вскоре упали на 20 процентов номинальной стоимости. Падение курса заставило увеличить выпуски, а это, в свою очередь, понижало курс, и вскоре Учредительное собрание довело сумму ассигнатов почти до двух миллиардов. Ассигнаты стали котироваться из расчета 43 на 100, но не перестали представлять национальные имущества, которые соответственно падали в цене при официальных расчетах. Легко представить, какой простор открывался отныне для земельных спекуляций!..

Действительно, купив у государства землю на ассигнаты и перепродав ее долями по курсу звонкой монеты, спекулянт на полученные деньги скупал новые ассигнаты за 50–40 процентов их номинальной стоимости, а потом расплачивался ими с государством за новые покупки. Так как казначейство принимало ассигнаты по номинальному, а не по спекулятивному курсу, каждая подобная сделка приносила немалый барыш, который возрастал в арифметической прогрессии по мере увеличения числа сделок…

Все рассчитав и взвесив, Анри начал искать компаньона и вскоре остановился на академике Лавуазье. Выбор не был случаен. Антуан Лоран Лавуазье слыл не только великим ученым – одним из основателей современной химии, но и очень богатым человеком. Происходивший из состоятельной буржуазной семьи, он в том же 1778 году, когда был избран в академию, вступил в коллегию генеральных откупщиков. Откупная система, с полным основанием ненавидимая народом, давала Лавуазье большие средства, из которых он только часть тратил на свои опыты. Зная об этом, всегда благоговевший перед учеными Сен-Симон поздравлял себя с тем, что нашел подходящую кандидатуру. Однако ему не удалось соблазнить знаменитого химика – Лавуазье не желал ни увеличивать своих доходов, ни рисковать ими. Он отказался дать деньги.

Тогда вдруг Анри осенило: он вспомнил о Редерне.

Граф Редерн работал на прусской дипломатической службе. С ним Сен-Симон впервые встретился в Мадриде, когда хлопотал о проекте своего канала. Его приятно удивило тогда, что немец в противовес многим другим очень внимательно отнесся к его планам, охотно слушал и, видимо, сочувствовал. Теперь Редерн находился в Париже. Он был богат – это Анри знал наверное – и должен был, по всей видимости, оказаться более сговорчивым, чем Лавуазье.

…Граф Редерн, вежливо улыбаясь, слушает собеседника. Взгляд его бесцветных, белесых глаз, как всегда, внимателен. Он дипломат не только по своему служебному положению, но и по своей природе, а потому умеет скрыть охватившую его радость. Сдержанно-любезный и ровный, как обычно, он слушает горячую, сбивчивую речь своего нового друга и лишь иногда вставляет слово либо задает вопрос.

Да, он и раньше чувствовал, что мадридская встреча не была случайной. Уже тогда обратил он внимание на этого крайне необычного человека, в котором уживались дикая фантазия с практической сметкой, нелепое прожектерство с духом предпринимателя. Вот и теперь он попал в самую точку. Редерн, давно присматриваясь к происходившему, ясно видел, какое поприще открывается в революционной Франции для делового человека. К сожалению, сам он, как иностранец, не мог вмешаться в азартную игру, чтобы сорвать свой куш. И вот теперь само небо посылает к нему этого сумасшедшего пророка, этого разумного безумца. Безумец представляет себе все не менее трезво и точно, чем есть на самом деле. Он, правда, воодушевлен бреднями о том, что помогает крестьянству, что продвигает вперед революцию. Редерну нет никакого дела ни до французского крестьянства, ни до французской революции. Ему очень скучно слушать всю эту болтовню, весь этот вздор. Но он слушает и всем своим видом изображает полное понимание и полную солидарность, а когда Сен-Симон со слезами на глазах устремляется к нему, он раскрывает объятия. Ну что ж, действуй, мой милый ребенок, стриги подчистую своих покупателей и французское казначейство, а потом – даст бог! – я обстригу тебя…

Итак, дружба и общность до гробовой доски. Остается обсудить деловые детали.

Редерн настолько верит своему другу, что готов предоставить ему всю свою наличность, предоставить на полное его усмотрение, ибо сам дипломат вскоре должен будет покинуть Францию. Он дает Сен-Симону сто девяносто тысяч ливров наличными – эти деньги принадлежат сестре Редерна, баронессе Штольберг – и сверх того целую кучу денежных бумаг, преимущественно акций Ост-Индской компании, которые приносят в сумме двадцать пять тысяч годового дохода. Правда, теперь эти акции несколько упали в цене, но Редерн может указать банкира, который согласится учесть их и выдать взамен изрядную сумму денег.

Анри в восторге. Он и не рассчитывал на столь блестящий успех. Одним удачным ходом он приобрел и верного друга, и необходимые средства! Можно ли было ожидать большего?

Если бы Сен-Симон обладал даром предвидения, он, вероятно, проклял бы этот момент и стал бы срочно искать другого, менее обходительного компаньона. Но будущее от него сокрыто, а потому он полон оптимизма и любви к славному дипломату.

Остается уломать банкира.

Банкир принял Анри словно доброго знакомого: рекомендация графа Редерна оказалась лучшей визитной карточкой. Это был крошечный суетливый человечек с очень подвижными руками и маленькими голубыми глазками, глубоко спрятанными под рыжими мохнатыми бровями. Прусский подданный, невшательский банкир Перрего обосновался в Париже с начала революции. Крупный финансовый воротила, он, как и Редерн, понял, что теперь здесь будет пожива. Кроме своего основного занятия, Перрего вел какие-то темные дела, сотрудничал с английским посольством и якшался кое с кем из видных политических деятелей, связанных с правительством.

Посылая Сен-Симона к Перрего, Редерн знал, что делает. Невшателец собирал падавшие в цене финансовые обязательства, в частности акции Ост-Индской компании, рассчитывая в дальнейшем с помощью сложных махинаций поднять их курс и получить немалую прибыль. Он взял у Анри его бумаги, дав под них 636 тысяч ливров, но поставил при этом условие: компаньоны должны были принять его в свое сообщество. Перрего указал Анри верного человека, на помощь которого можно было рассчитывать в Пикардии: это был связанный с банком нотариус, господин Кутт, проживающий в Перонне.

Итак, все шло как нельзя лучше. В руках нового дельца собралась сумма в 760 тысяч ливров. В январе 1791 года после трогательного прощания граф Редерн покинул Париж, и Сен-Симон остался единственным распорядителем грандиозного дела.

Он начал действовать без промедления. В течение первой трети 1791 года он скупил земель на 800 тысяч ливров. Значительная часть купленного была размельчена и тут же перепродана. Анри проявлял бешеную активность. Он привлек к делу пероннского нотариуса Кутта, завел многочисленных агентов. Даже в день 21 июня, когда сам Анри исполнял обязанности начальника Национальной гвардии в Перонне, у него шли выгодные дела в Камбре, где оперировало подставное лицо. К тому времени, когда Анри Боном разочаровался в революции, Анри Симон уже по горло увяз в спекуляциях.

Разумеется, он не забыл своих старых друзей – крестьян. Им он продавал земли по твердым ценам, без всякой выгоды для себя, стремясь лишь к тому, чтобы Жак-боном мог наконец вздохнуть свободнее. В архивах сохранились документы, показывающие, что в округе Камбре Сен-Симоном была продана прежняя собственность монастыря Восель ста двенадцати крестьянским семьям. Аналогичные сделки имели место и в других районах Северной Франции, в департаментах Нор, Соммы, Па-де-Кале.

И все же это была капля в море, мелкая благотворительность, под стать знакомому Сен-Симона, известному филантропу Ларошфуко. Что значили сто двенадцать семейств, получившие землю, по сравнению с двенадцатью миллионами, оставшимися без земли? К этому еще надо прибавить, что покупались земли лишь зажиточными крестьянами, бедняки же, не имевшие средств, в расчет не принимались.

Но главным покупателем национальных имуществ был и оставался буржуа. Именно в эти годы массами появлялись «нувориши», люди, которые, использовав революционное законодательство, обогатились и стали новыми хозяевами страны.

Типичным нуворишем был один из вождей революции, Жорж Жак Дантон, сделавший состояние на земельных спекуляциях.

Таким же нуворишем стал и сам Сен-Симон, вчерашний опрощенец и просветитель крестьян, позавчерашний отпрыск одного из аристократических родов старой Франции.

Пока Анри разъезжает по аукционам и торгам, положение в стране становится все более напряженным. В октябре 1791 года Учредительное собрание сменяется новым, Законодательным, избранным по цензовой системе из числа «активных» граждан, а в апреле следующего года Франция вступает в войну с коалицией европейских монархов.

Поскольку у власти продолжают оставаться король и крупные собственники, поскольку в генеральный штаб проникает измена, а строевые офицеры-дворяне не желают служить революции, война приносит лишь поражения, голод и разруху.