Текст книги "Загадка старой колокольни"

Автор книги: Анатолий Дрофань

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

РАЗРЫВ – ТРАВА

Уже кончалось лето. На улицах каштановые ветви гнулись под тяжестью ёжистых зелёных плодов, которые целыми гроздьями висели между листьями. В тихих уголках городского парка, на крутых склонах берегов вокруг старого монастыря, подсыхали, белели острые, как пики, стручки разрыв-травы.

Ещё немного, и она начнёт стрелять, разбрасывая вокруг себя семена, чтобы вечно жил и не переводился на земле, не мельчал её род.

Над речкой утром и вечером пролетали стаи уток. Интересно было наблюдать, как мать-утка покрикивала на своих детей, которые стайкой жались возле неё, играя в воздухе:

«Кря! Кря!»

Я на человеческий язык каждый раз переводил этот суматошный крик, и мне казалось, что это мать-утка говорит:

«А ну, сорванцы, будьте внимательны, ибо за своими играми и опасность прозеваете… И учитесь свободнее владеть крылом. Ведь не за горами дальняя дорога в тёплые края… А одолеть её может только сильный… Свободнее, свободнее крылом!»

Нам с Лёнчиком тоже уже приходило время готовиться в дорогу, ведь новый учебный год скоро. Теперь мы, наверное, не сможем так часто бывать на заводе, у дедушки в цехе и в подвальной комнате «Ремточмеханики». В последние дни августа мы наведывались в школу, ходили по магазинам, покупали учебники, тетради и всякие школьные принадлежности.

Однажды, когда я вернулся домой с полным портфелем всякого добра, позвонил городской телефон, я взял трубку:

– Алло! Слушаю!

– Квартира майора Корниенко?

– Да, – сказал я.

– А майора можно к телефону?

– Его нет дома.

– А вы кто?

– Я его сын.

– Очень хорошо. Это говорят из Комитета советско-немецкой дружбы. Вы бы не смогли записать отцу телефонограмму?

– Смогу.

Папу просили в ближайшее время зайти в Комитет советско-немецкой дружбы со всеми материалами о немецком солдате Августе Кюнте.

Вечером, прочитав телефонограмму, папа улыбнулся:

– Вот, Жужу, видишь, сколько хлопот из-за тебя…

– Но, папа…

– Да нет, Жужу, – успокоил он меня, – я не обижаюсь… Пойду обязательно.

…Вот уже и снова началась учёба в школе. Но всё же мы с Лёнчиком не переставали посещать «Глобус», обменивались письмами с Вилли Кюнте и с другими нашими корреспондентами, а к дедушке то в подвал, то на завод время от времени наведывались.

Теперь дедушкин «кабинет» напоминал настоящую часовую мастерскую. Механизм обрастал всё новыми и новыми деталями, колесиками, какими-то рычажками, крючками. Над ним висело восемь колоколов. Когда-то, ещё издавна, они отзывались один за другим гулким звоном. Это была простенькая мелодия, которую механизм проигрывал раз в четверть часа, два раза каждые полчаса, три раза в три четверти часа и четыре раза ежечасно перед тем, как бил большой колокол. Сейчас дедушка со своими помощниками обучал куранты исполнять гимн.

А мы с Лёнчиком уже не имели постоянной работы. Трудились подручными у мастеров.

– Лёнчик, подай-ка мне наждак…

И Лёнчик подаёт.

– Жужу, вон там за станком молоточек, он мне нужен…

Уже весь завод с интересом следил за дедушкиной мастерской. Удастся ли рабочим обучить равнодушный металл музыкальной грамоте? Послушаются ли их колокола?

Работа хотя и медленно, но всё же подвигалась. Вставали, словно солдатики в неровном строю, всё новые и новые штыри на барабане. Каждый из них заставлял нагибаться рычажок, тот в свою очередь тянул трос, и молоточек поднимался над колоколом и послушно бил по нему, извлекая из металла чистый звук…

Дедушка прислушивался к нему, и удовлетворение разливалось по его лицу.

– Хлопчики, послушайте ещё раз…

И куранты, как мне казалось, вновь охотно повторяли от начала до конца торжественную мелодию.

Когда после последнего удара колокол смолкал, дедушка начинал сверлить дырочку для нового штыря – солдатика. Иногда приходил директор завода, весело спрашивал:

– Как тут у вас дела, Иван Стратонович? Слушаются ли помощники?

– В аккурат…

– Может, ещё помощь какая-нибудь нужна?

– Э, нет, колхозом здесь ничего не сделаешь, надо, чтобы одна голова думала, что к чему… Работы много, но понемногу одолеем…

В тот вечер не работали. Дядька Роман в заводском спортзале на спартакиаде в поединке со своим соперником старался вернуть чемпионское звание. А мы вчетвером тем временем решили пойти к старому монастырю, потому что директор завода сказал, что на стене его уже укреплена государственная охранная грамота. Когда подошли к воротам, увидели, что наш давнишний знакомый, сторож с дубинкой, запирал ворота на замок. Дедушка поздоровался с ним и спросил:

– Говорят, где-то здесь охранную грамоту повесили. Нельзя ли на неё взглянуть?

Сторож нахмурился:

– Повесили… Вон… – поднял свою дубинку и показал на стену.

Мы подошли ближе. На стене было написано, что весь комплекс представляет драгоценный памятник прошлого и оберегается законом от любого разрушения.

Дядька Прокоп громко прочитал весь текст, весело засмеялся:

– А где же те, что хотели сровнять колокольню с землёй?

Сторож только отмахнулся:

– Уже смотали удочки… Давненько не ходят… А недавно и нам сказали собираться, чтоб к Новому году освободили всю территорию от складов. Так что не знаю, откуда эта напасть и взялась… Мне теперь тоже работу ищи…

А дядька Прокоп, такой шутник, на это очень серьёзно сказал:

– Разве не знаете, откуда взялась напасть на вашу голову?

– Откуда же мне знать? – поднял глаза сторож.

– Неужели этих двоих не помните? – указал дядька Прокоп на нас с Лёнчиком.

Мы от смущения даже отвернулись. Сторож плечами пожал.

– Ох, – вздохнул дядька Прокоп, – вижу, память ваша уже как решето. Да это же их тогда пожарники снимали!..

– А-а, так это вы, разбойники… Так, так, теперь припоминаю… И правда после них всё и началось…

Глянул я на дедушку своего – тот смеётся беззвучно, только седые усы подрагивают.

Тем временем дядька Прокоп опять очень серьёзно продолжает:

– Вот они на вашу голову напасть и свалили.

– Беда, – почесал затылок сторож. – Теперь не знаю, как и быть… Говорят, какой-то музейный городок будут открывать, экскурсантов будут водить, кому они здесь нужны?..

– Да как же кому… Вы что, из несознательных элементов, или как вас понимать? Разве не видите, что здесь написано: ценный архитектурный памятник… – показал сторожу дядька Прокоп.

– Да оно-то так, конечно… Но… Надо, видите ли, копейку где-нибудь зарабатывать…

Пошли мы улицей вдоль монастырской стены, а дедушка задумчиво говорит:

– Целый музейный городок будет… Может, к этому времени и мы успеем установить на колокольне часы?..

– Пожалуй, успеем, – говорит дядька Прокоп, останавливается и смотрит на колокольню.

Мы тоже повернули головы к ней – высокой, островерхой. Проплывают над нею белые облака. А у меня так радостно на душе! Радостно за дедушку, радостно за чугунную плиту на стене, за эту колокольню, что стоит, словно воин в шлеме, дозорным родной земли уже сколько веков и теперь будет стоять ещё долго. Я посмотрел в небо, но вдруг Лёнчик толкнул меня локтем:

– Жужу, ты видишь?

– Что?

– А вон высоко-высоко… – Он показывал пальцем куда-то левее башни.

Я поглядел внимательнее и увидел на голубом фоне неба три движущиеся точки: одна крупная и две по бокам помельче. Это были три птицы. Но как высоко они поднимались, еле-еле видны!

– Может, – шепчет Лёнчик, – это и есть то большое и чёрное, как ночь?.. Помнишь, что напугало нас на колокольне?..

– Сокол?

– Да. И два птенца… Тоже тренируют крылья перед дальней дорогой.

Мы ещё долго следили за ними, пока они не растаяли в голубизне, подавшись куда-то на юг.

Дедушка пошёл домой, а мы с дядькой Прокопом ещё пошли в спортзал.

Но лучше бы мы туда не ходили. Потому что мне было очень больно видеть, как дядька Роман, героически проведя со своим соперником два раунда, в третьем, добавочном, неожиданно упал…

Его соперник вновь выбрал момент и нанёс сильный удар левой рукой, от которого дядька Роман не устоял.

Я был так подавлен, что и не заметил, как по щеке потекла слеза.

РАБОТА СДЕЛАНА!

Уже и осень отплакала дождями, уже и зима отстонала вьюгами, а дедушка всё ходил на завод, в цех, в свой «кабинет», отгороженный щитами из голубого пластика.

И лишь в апреле, когда на деревьях появились тугие почки, а потом и первая клейкая листва, когда вокруг старого монастыря зазеленели молодые всходы разрыв-травы, вот тогда…

О, каким был дедушка в этот день! В день, когда должны были поднимать на колокольню часы!

На завод пошёл рано. А когда мы после уроков тоже заглянули в цех, он уже кончал упаковывать детали часового механизма. Каждую смазывал, заворачивал в бумагу, потом в мешковину и складывал в ящик. Бронзовые втулки затыкал хлебными корками, чтобы уберечь от повреждений во время транспортировок. И всё это делал с такой осторожностью, словно имел дело с хрусталём.

Я взглянул на него. Торжественная сосредоточенность, праздничность светились в глазах, в каждой морщинке.

Мы с Лёнчиком хотели помочь ему, но он нас отстранил:

– Спасибо, хлопчики, я и сам управляюсь… А вы, – он поставил в уголок своего «кабинета» стул, смахнул пыль, показал рукою на него, – садитесь вот здесь и смотрите, если желаете…

Время от времени в комнату заглядывал кто-нибудь из рабочих:

– Так, значит, в дорогу готовитесь?

– Сегодня двинемся… На постоянное место жительства…

– Удачи вам! Охотникам говорят – ни пуха ни пера, а вам, наверное, надо пожелать точного хода…

Дедушка счастливо улыбался, качал головою:

– Спасибо…

Заглянул директор завода:

– Вам помощь какая-нибудь нужна?

– Да у меня же гвардия помощников, – показал на нас с Лёнчиком.

Директор поздоровался с нами, как со старыми друзьями, подмигнул:

– За этих я уверен… Им только дай точку опоры, они и всю планету перевернут… Правда же, ребята?

Мы смутились. Положение наше в этот миг, да ещё при таких словах, было незавидное, потому что дедушка работал, а мы бездельничали, сидя на стуле. Я хотел уже пожаловаться, что дедушка сегодня не допускает нас к работе, но директор завода продолжал:

– Поднять такую махину на стометровую высоту не так-то просто.

– А мы уже приладили блочок, установили лебедку… После смены соберётся вся моя бригада и как-нибудь управимся…

Дедушка говорил с таким весёлым энтузиазмом, словно был не старый, седоусый и белоголовый дед, а молодой человек, полный сил и энергии. Рукава его тёмной спецовки были засучены, чтобы не мешали, ворот расстёгнут, фуражка сдвинута чуть ли не на самый затылок.

Вскоре смена кончилась, и в дедушкин «кабинет» начали сходиться все, кто помогал нам в работе: дядька Роман и дядька Прокоп, человек семь из литейного и механического цехов. К широким цеховым воротам подъехала грузовая машина, на неё начали складывать ящики и всё другое оборудование.

– Осторожно, осторожно! – покрикивал дедушка то одним, то другим грузчикам. – Часы – что нежнейшее яблоко, они не любят ни резких толчков, ни ударов.

Рабочие отделывались шутками, но всё же обращались с необычным грузом весьма деликатно.

Но вот уже всё погружено в машину.

– Ну, молодой рабочий класс, – сказал дядька Роман, – садитесь, поехали…

Он поднял сначала Лёнчика под мышки и передал его дядьке Прокопу, который стоял в кузове, потом меня. В кузове разместились все рабочие. Дедушка устроился в кабине, и мы двинулись.

Оказывается, возле колокольни уже хлопотал тот старик сторож, который когда-то прицеливался в нас палкой, будто из ружья, укреплял к столбу, вкопанному в землю, лебёдку, наматывал на барабан трос.

– О, если эти два казака тут, – кивнул он на нас, – значит, дело пойдёт хорошо. Они такие, что и в ушко иголки пролезут. Только почему же вы без третьего дружка?

– Это кого же? – удивился я.

– А пёсика… Забыли? Серый, бородатый…

– Ну вот ещё, – махнул рукой дедушка, – ещё мне только здесь пёсиков не хватало… – Потом серьёзно пояснил: – Круть выбыл из игры из-за бездарности своей… За несколько лет только и научился что приносить брошенную палку. А дальше – никуда… Так что в квартире сидит за сторожа…

Начали разгружаться.

Я давно заметил, что дедушка дядьке Роману доверяет больше всех. Он чем-то был похож на моего дедушку: неторопливый, ничего лишнего ни в слове, ни в жесте. Зато когда уж что-либо делал, то делал ладно.

Так было и сейчас.

– Значит, так, Роман, – командовал дедушка, – ты остаёшься здесь, а я с четырьмя парнями полезу наверх. Не дай бог что упадёт или хотя бы повредится – голова твоя с плеч!..

Дедушка говорил очень спокойно, грозясь при этом пальцем. Вокруг засмеялись.

– Это потому, что я внизу? – поднял брови дядька Роман. – Так тогда давайте поменяемся местами.

– Говорил же тебе, Роман, – притворно возмущался дядька Прокоп, – застрахуй свою буйную головоньку… Она бы и в боксе понадобилась, и вот сейчас…

Но всё шло хорошо. Дядька Роман собственноручно крепил каждый ящик к тросу, потом ещё с двумя помощниками становился к лебёдке, крутил ручку. Поднять корпус оказалось самым тяжёлым делом: он весил немало. Но и с этим справились…

Дедушка с дядькой Романом и дядькой Прокопом ещё, наверное, дней десять после того работали на колокольне. Собирали механизм, налаживали, регулировали.

В воскресенье и мы с Лёнчиком пошли туда. А на колокольне уже всё изменилось. Вокруг курантов была построена из укреплённых щитов комнатка, похожая на ту, что мы видели на Спасской башне. Над нею восемь колокольчиков, один другого меньше. Внутри комнатки дедушка приладил термометр и гигрометр. Дядька Роман принёс небольшой транзисторный приёмник, и пока они втроём работали возле курантов, он разливал вокруг весёлую музыку. Но работа у них была такая напряжённая, что не только мы с Лёнчиком, но даже и та музыка мешала. Дедушка выключил приёмник, а нас отправил домой.

Несколько дней я совсем не видел дедушку. Просыпался – его уже нет, ложился спать – он ещё не возвращался.

Но как-то я проснулся в полночь. На письменном столе горела затенённая лампа, и папа, склонившись, что-то читал, а возле него тихо работал радиоприёмник. Совсем тихо, но я всё же услышал бой московских курантов. Наверное, именно эти звуки и разбудили меня. Теперь я никогда не оставался равнодушным к ним. Всякий раз, как только услышу малиновый перезвон, всё виденное на Спасской башне оживает перед глазами: и сами куранты с большим маятником, который, медленно покачиваясь из стороны в сторону, поблёскивал медью, и каменные ступеньки, ведущие к ним, и ниша в стене со скамьёй, на которой отдыхал Владимир Ильич.

Дедушки опять не было. И я спросил у папы:

– Папуня, ну что это с нашим дедушкой? Где он?

Папа поднял голову, наморщил лоб.

– Да я и сам не знаю, что это надумал старый, – молвил обеспокоенно. – Скоро на колокольне возле часов и ночевать будет… А ты это почему не спишь?

– Куранты разбудили…

– Ну да я их сейчас выключу, а ты спи… На правый бок, руку под щёку и…

Я так и сделал, но заснуть всё же не мог, думал о дедушке, о дядьке Романе и дядьке Прокопе.

Вдруг слышу – в двери гремит ключ, дедушка идёт. Подхватился я с кровати – и навстречу ему. Вижу, дедушка переступает порог счастливый, весёлый, ещё и песенку какую-то поёт.

– Жужу? – удивлённо шевельнул бровями. – Это непорядок!

Но здесь и папа вышел в коридор.

– Да всё ж тебя выглядывает, – говорит. – Я уже тоже думал объявлять розыск и вызывать пожарную команду, чтоб сняла тебя с колокольни. Завтра ты бери с собой матрац да там и ночуй…

Дедушка радостно улыбнулся:

– А завтра мне уже там нечего делать… Уже, други мои. Мы так отрегулировали механизм, что с московскими курантами будто одно целое. Сегодня били прямо-таки синхронно… Понял?

Сказав это, дедушка повернулся ко мне, игриво, как-то по-мальчишески ткнул пальцем меня в живот.

– А молодому рабочему классу, – прибавил он при этом, – надо больше спать и сил набираться…

– Значит, они и музыку исполняют? – спросил я.

– Ещё как, – поднял дедушка голову. – На всю округу… Я думал, что и вам здесь слышно было… Одним словом – полный порядок! Работа сделана!

ЧИСТАЯ ГОЛУБИЗНА НЕБА

Отмечали как раз День Победы. Это особый праздник, потому что в нём каждый раз, словно хмель с мятою, переплетаются радость и печаль.

Когда на центральной улице собираются люди или на главной площади состоится гулянье лица горожан беззаботно веселы. Но когда кладут в тот день венки и цветы на могилы павших, склоняются в тишине флаги, холодок грусти обволакивает человеческие сердца. Как жаль, как невыразимо больно, что погибших героев сегодня нет среди живых!

В тот год для нас с Лёнчиком этот день тоже был памятным. В старом монастыре как раз открывали музейный городок, и на праздник наш «Глобус» пригласил Вилли Кюнте с мамой.

Я не успел вам сказать, что внизу на высокой колокольне прикрепили мемориальную доску. Открытие её должно было состояться сегодня, и всем «глобусятам» (так нас, членов клуба интернациональной дружбы, называли взрослые) хотелось, чтобы это случилось в присутствии нашего немецкого друга.

Но, может, больше всех мечтали об этом Лёнчик и я. Вилли Кюнте прибыл перед самым праздником. Ему хотелось сразу же пойти к колокольне, где погиб его папа, но мы отложили это посещение до следующего дня.

После парада в центре города многие горожане пошли в музейный городок.

Стояла прекрасная весенняя пора. Каштаны на улицах выставили зелёные торжественные подсвечники; ослепительные соцветия у них, словно тончайшей работы свечки, горели бледно-красным огнём. В садах цвела вишня. Плакучие ивы надели махровые серёжки, и в воздухе, напоённом медовым духом весны, гудели пчёлы.

На широком подворье над шумливым многолюдьем пылали знамёна, а на снегах пионерских рубашек пламенели отблески их – жаринки галстуков.

Мемориальную доску на колокольне пока что прикрывало белое шёлковое полотнище, и весенний лёгкий ветерок слегка шевелил его.

Людское разноголосье, пионерские песни сразу стихли – чеканным шагом прошла воинская часть.

Вскоре фанфары оповестили о начале митинга.

Вилли Кюнте был очень взволнован, потому что много говорилось о его папе. Я видел, как у нашего немецкого друга за стёклышками очков блестели глаза и щёки горели румянцем. Его мама, которая стояла на шаг сзади него, уже седая, но ещё стройная и подтянутая женщина, мяла в руках платочек и время от времени каким-то нервным движением подносила его к лицу.

Когда с мемориальной доски спало белое шёлковое полотнище, люди прочитали на ней:

"Эту колокольню в 1943 году ценой собственной жизни спас от разрушения немецкий сапёр Август Кюнте, сын коммуниста-антигитлеровца Ганса Кюнте, сподвижника и друга Эрнста Тельмана».

Мне и Лёнчику доверили нести первый почётный караул у доски. Я отдал пионерский салют, а в памяти ожило, как мы готовились к нашему первому подъёму на колокольню и, скрываясь от постороннего взгляда, называли его операцией «Голубь», как нас заметил сторож и, прицеливаясь из палки, приложенной к плечу, кричал: «Ни с места!» – как потом снимали нас с колокольни пожарники, как мы с дедушкой хлопотали возле часов, стараясь вернуть им жизнь…

Хор Дворца пионеров пел задумчивую и протяжную песню о мире. Сто Мальчиков и девочек просили в ней сберечь спокойствие на всей земле, чтобы чёрный дым пожарищ не застил солнце над ними, а ясная голубизна неба всегда оставалась чистою…

Я поднял глаза. Небо действительно в это время было васильновым. Казалось, всю бесконечность его кто-то густо засыпал свежим первоцветом, не оставив ни единой прогалины.

Песня утихла. На трибуну вынесли боевое знамя воинской части. Знаменосец немного склонил его. Рядом стоял мой папа. Он держал на красном бархате полевую солдатскую сумку.

Папа сказал, что эта вещь принадлежала сапёру Августу Кюнте и воинская часть передаёт её сейчас сыну солдата – немецкому пионеру Вилли Кюнте как драгоценную семейную реликвию.

Вилли шагнул к моему папе, взял подарок. Потом опустился на одно колено перед боевым знаменем и поцеловал его край…

«Вилли, – мысленно сказал я ему, – так будем же беречь и мы с тобой частицу василькового неба над нами всегда! Всегда!..»

Был двенадцатый час дня. Куранты на высокой колокольне четыре раза, как и раньше когда-то, проиграли мелодию. Потом большой колокол двенадцать раз прозвенел своим густым мощным голосом, и после этого над притихшим многолюдьем, над половодьем красок, над разливом красных знамён и пионерских галстуков величаво и могуче полились звуки гимна нашей Отчизны.

Я взглядом отыскал дедушку. Он стоял в толпе людей торжественно-праздничный, смотрел куда-то вдаль. Мудрый мой дедушка! Как мне в эту минуту хотелось быть похожим на него во всём!

Все, кому положено, отдавали честь. Военные – по-солдатски, приложив руку к козырькам фуражек. Пионеры – подняв высоко над головами правые руки в салюте. Это была честь труду, честь дружбе между людьми, честь мудрости человеческой, наконец, честь родной нашей земле.