Текст книги "Загадка старой колокольни"

Автор книги: Анатолий Дрофань

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

НА СПАССКОЙ

В тот же день в пять часов вечера мы были в условленном месте возле Спасской башни. К нам подошёл высокий, уже пожилой человек в широкополой шляпе, с палочкой в руке, спросил:

– Кто здесь ждёт часовщика?

Дедушка шагнул ему навстречу:

– Это мы… – и протянул руку. Начали знакомиться.

Его звали Пётр Корнеевич.

– Это очень хорошо, что вы решили отремонтировать часовой механизм, – сказал он.

– И всё из-за этих… – кивнул дедушка головой в нашу с Лёнчиком сторону и рассказал, как мы «открывали» те часы.

Пётр Корнеевич, ласково глядя на нас, похвалил:

– Молодцы, ребятки, что дедушке своему работу нашли. Но чем же я могу быть вам полезным?

– Понимаете, Пётр Корнеевич, – сказал дедушка, – отремонтировать те часы мы и сами в силе. Но мы хотим сделать почти новые куранты, чтобы они исполняли Гимн Советского Союза…

– Значит, вам нужна модель? Так?

– Да.

Пётр Корнеевич не спеша вынул из бокового кармана большой, блестящий ключ и начал открывать двери башни.

– Пойдёмте посмотрим…

Когда двери отворились и мы пошли по ступенькам вверх, Пётр Корнеевич сказал:

– Вам, наверное, интересно будет узнать, что часы, за которыми мне выпала честь присматривать, ещё в первые годы после революции были отремонтированы по указанию Владимира Ильича Ленина. Я вот уже несколько лет поднимаюсь к курантам и каждый раз удивляюсь, как Владимир Ильич, такой занятой тысячами разных государственных и партийных дел, всё-таки заметил и такую мелочь, что куранты на Спасской башне умолкли. Он сказал тогда: надо научить старый механизм исполнять новую революционную музыку – наш коммунистический «Интернационал».

– И Ленин поднимался по этим ступенькам? – спросил дядька Роман.

– И не раз, – качнул головой Пётр Корнеевич. – Приходил посмотреть, как идут работы по ремонту механизма, а потом приходил послушать голос курантов.

Ступеньки, старые, выложенные из камня, дышали прохладой. Я смотрел на них будто зачарованный. Вообще все эти дни я жил словно в сказке. Подыматься по ступенькам, по которым ходил Ленин, Владимир Ильич, смотреть на то, что видели и его глаза… Нет, это не каждому суждено! Не каждому! И какие же мы с Лёнчиком всё-таки счастливчики! И как должны благодарить дедушку, что взял нас с собой!

А тем временем, пока я так думал, мы поднялись на кремлёвскую стену. Туда, на ту древнюю стену, выводили широкие ворота…

Пётр Корнеевич открыл засов, приотворил створку ворот:

– Ой-ёй-ёй! Какая она толстая, эта стена! Да здесь же, по этой стене, может проехать автомобиль.

– И сюда Владимир Ильич приходил, – сказал Пётр Корнеевич. Когда мы поднялись ещё, наткнулись на нишу. А в неё дубовая скамья вмонтирована.

– Говорят, – продолжал часовщик, – что Владимир Ильич отдыхал вот здесь. Сидел на этой скамье, разговаривал с мастером, который тогда обучал куранты новой музыке. Это тоже было нелёгким делом, если учесть, что часы-то непростые. Но мастер всё же обучил их. И Владимир Ильич, рассказывают, горячо пожал ему руку, поблагодарив за работу.

Но вот мы уже поднялись к курантам.

– Можете взглянуть на Москву нашу, – сказал Пётр Корнеевич, подойдя к круглому окну.

Оно начиналось довольно высоко для нас с Лёнчиком. Пётр Корнеевич заметил это, подставил нам небольшую лестницу.

Какое безграничье города! Дома и дома! Одни внизу, другие вырвались высоко в небо и будто даже подпирают голубизну.

Тем временем Пётр Корнеевич открыл комнату, где помещались куранты, зажёг в ней свет. Мы увидели посреди комнаты огромный механизм со множеством колесиков, которые, смазанные маслом, поблёскивали желтизной зубцов. И маятник. Длинный маятник неторопливо, даже лениво, как показалось мне, покачивался из стороны в сторону.

Цок-цок… Цок-цок…

Этот звук я столько раз слышал по радио, а теперь даже вижу, как рождается он.

Цок-цок… Цок-цок… И с каждым взмахом маятника подвигаются по циферблату стрелки.

По ним сверяют свои часы – наручные, настенные, карманные, на пароходах, самолётах, под землёй и в космосе – миллионы и миллионы людей на всей планете. Не знаю, как для Лёнчика, а для меня, честное слово, это была сказка. Сказка наяву!

Потом дедушка, Пётр Корнеевич и наш дядька Роман долго ещё тщательно делали замеры часового механизма и переносили их на бумагу.

…Когда возвратились вечером в гостиницу, поужинали и легли спать, мы с Лёнчиком ещё долго не могли уснуть. Кровати наши изголовьями стояли одна к одной, и мы, склонившись с подушек, шептались, обсуждая вновь и вновь всё, что видели за день. Больше всего, разумеется, говорили о Мавзолее и о Спасской башне Кремля. А потом… Лёнчик ещё продолжал что-то вспоминать, но голос его уже шелестел, словно сухой листик на веточке дерева. Но вот дохнул ветер, сорвал его, понёс куда-то вдаль, а вместе с ним и голос моего друга. Глаза мои закрылись, и уже никакая сила не смогла бы поднять веки, потому что по всему телу уже разлилась сладкая истома.

…И снова я увидел себя и Лёнчика на Спасской башне. Стоим у окна, рядом с часами, с восторгом смотрим на Москву. Тогда вдруг слышу я – на ступеньках чьи-то неторопливые шаги. Оглянулся. Да это же Владимир Ильич идёт! Простоволосый, пиджак расстёгнут. Поднял голову, увидел нас, усмехнулся: «Ну что, ребятки, интересно?» «Очень», – говорю я.

«Вот и хорошо, – сказал Владимир Ильич и становится рядом с нами. – Теперь и вашему дедушке, думаю, легче будет обучить свои куранты играть гимн нашей прекрасной Родины. Но помогаете ли вы дедушке в работе?»

«Мы, Владимир Ильич, уже сделали для часов одно колесико», – похвалился Лёнчик.

Гляжу я на друга, а у него глаза горят, словно жаринки.

Ленин положил на плечо Лёнчику руку:

«Молодцы! А мамы на вас никогда не обижаются?»

Я почему-то вздохнул. Владимир Ильич заметил это, улыбнулся:

«Наверное, бывает?.. Угадал же?»

«Один только раз случилось, – признался я чистосердечно, – как на колокольню поднимались, часы искали и задержались…»

Владимир Ильич внимательно смотрит на меня, слушает, а на лице задумчивость. Когда я закончил рассказывать, он заметил:

«Мама, ребятки, – это самое дорогое, что имеем мы в жизни. И надо больше всего на свете ценить её и беречь. И её ласку, и её слово, и её милую, родную улыбку… А чтобы она чаще улыбалась, знаете, что для этого надо, ребятки?»

«Что, Владимир Ильич?» – спрашиваю я.

«Надо, чтобы в ваших дневниках чаще появлялись пятёрки», – молвил Владимир Ильич, доверчиво склоняясь ко мне.

«А-а, – сказал Лёнчик, – это правда. Когда у меня пятёрка, мама всегда улыбчиво смотрит на меня и говорит мне ласковые слова».

«Вот видите же…»

«А у меня и у Лёнчика часто бывают пятёрки, Владимир Ильич, – похвалился я. – Вот по немецкому языку у обоих нас только пятёрки… Мы с Вилли Кюнте переписываемся на немецком языке…»

«Это чудесно, что по немецкому языку у вас пятёрки. А как дела обстоят с родным языком?»

Я прокашлялся. Владимир Ильич прищурил глаза, внимательно поглядел на меня. Заметив мою растерянность, негромко сказал:

«Понятно… Значит, по родному языку у вас не всегда пятёрки?» – и перевёл взгляд на Лёнчика.

«Угу. – Мой друг опустил глаза. – Бывают четвёрки… А на диктанте, смотришь, и проклятая тройка иногда выскочит…»

Владимир Ильич нахмурился:

«Ай-я-яй… Это плохо, ребятки! Прежде чем знать чей-то иноземный язык, надо наидоскональнейше владеть своим родным… Тот, на котором с вами говорит мама, на котором бабушка пела ещё в детстве песни… Без этого, друзья мои, нельзя стать настоящим человеком… Это вы запомните! Кем бы вы потом ни были, какие бы науки ни осваивали, но родной язык, ребятки, прежде всего!»

«Мы вам обещаем, Владимир Ильич, что и по родному языку у нас будут только пятёрки. Чтобы мама улыбалась…» – проговорили мы в один голос с Лёнчиком.

«Вот так… Это мне нравится… Ну, желаю вам успехов…» И Владимир Ильич мне и Лёнчику пожал руку и быстро-быстро пошёл куда-то вверх по ступенькам…

ЖАР-ПТИЦЫ

После поездки в Москву вокруг дедушки на заводе объединилась целая бригада таких, как и он, энтузиастов, которые привыкли что-то конструировать, изобретать. Всех их заинтересовала идея курантов, и они после смены собирались в дедушкиной комнатке в цехе.

А работы было много. Наипервейшая необходимость – рабочие чертежи, и несколько молодых инженеров вместе с дядькой Романом и дядькой Прокопом взялись за них. Они вечерами подолгу сидели в конструкторском бюро над чертёжными досками. Мы с Лёнчиком иногда умудрялись прошмыгнуть туда, и в этом нас выручала дружба с дядькой Романом и дядькой Прокопом. Дядька Прокоп говорил:

– Ну, хвостики… – в последнее время он нас так величал, – заходите. Только договоримся об одном – не ме-шать!..

– Да мы ни гугу… – обещал Лёнчик, садясь на стульчик.

Но не проходило и минуты, как он неслышно проскальзывал меж чертёжными досками, с любопытством заглядывал в каждую. Да и дядька Прокоп недолго оставался серьёзным. Орудуя линейкой, циркулем и рейсфедером, колдуя над ватманом, он сперва начинал бормотать какие-то стихи. Потом, откинувшись на спинку стула и приглядываясь к прочерченной линии, уже напевал громче.

Самой любимой его песней была детская – «Сидит Роман на припечке». Подёргивая в такт песни плечами, он тянул:

 
Сидит Роман на припечке,
Держит кота на ниточке.
Котик зубки навострил
И Романа укусил.
– А брысь, а брысь, кот-пострел,
Ты Роману надоел!
 

(Перевод Валентины Болдыревой.)

А однажды начал импровизировать, по привычке подтрунивая над своим другом Романом и над самим собой:

 
Ты Роману надоел,
У него по горло дел!
Утром – смена у станка,
После – циркуль и доска…
Из-за тех курантиков
Тут не до романтики.
 

Все, кто был в конструкторском бюро, громко захохотали. А он, подбодрённый своим минутным успехом, встряхивая золотыми колечками волос и поводя артистично плечами, продолжал:

 
Прощайте танцы, бокс и клуб —
Роман, известно, однолюб:
Он две руки и сердца пыл
Лишь вам, куранты, посвятил!
Роман, тесна тебе шлея —
Вина же в этом не моя!..
…Котик зубки разжимал,
Но Романа не кусал…
 

Это была, может, и горькая правда для дядьки Романа, но правда, про которую он и сам не раз говорил. Приближалась заводская спартакиада, в которой он мечтал взять реванш над своим победителем из соседнего цеха. Но времени для подготовки не оставалось – всё отдавал курантам. Иногда забегал в спортзал потренировать левую руку (его победитель – левша, и благодаря этому смог нокаутировать в третьем раунде), однако этого, конечно, было мало. Дядька Роман, когда вокруг все смеялись, вздыхая, сказал:

– Если я упаду в нокауте снова, виноваты в этом будут только куранты…

Вскоре в модельном цехе несколько парней вместе с дедушкой уже изготовляли по чертежам детали часов из дерева. Я удивлялся:

– Дедушка, разве они будут деревянными?

Тот смеялся:

– Что ты, Жужу. На деревянных далеко не поедешь… Это просто модели, из которых можно будет вылить детали из бронзы.

Ещё через некоторое время мы с Лёнчиком увидели, как это делается.

На колокольне, кажется на втором этаже, лежал большой колокол, расколотый пополам. Эти бронзовые обломки литейщики и решили использовать для изготовления деталей колесиков. А колёсики в механизме должны были быть немалыми. Одни с автомобильный руль, другие – ещё больше. Мы очень жалели с Лёнчиком, что не присутствовали, когда снимали с колокольни того разбитого ветерана. Лишь дедушка сказал, что его просто стащили лебёдкою на землю, краном погрузили на машину и транспортировали в литейный цех.

Но и в литейном цехе, когда мы пришли туда, колокола уже не было.

Его расплавили в печи, и теперь там, как говорил дедушка, булькает из него бронзовая жижица.

Литейный цех – это исключительной красоты зрелище. Весь он залит огнём. В печах клокочет металл. Литейщики, в синих очках, в широкополых войлочных шляпах, ходят от печи к печи, смотрят в лётки на варево. Мы с Лёнчиком стояли будто заворожённые.

Вот литейщик открыл крышку печи. Мгновенно пламя, вырвавшись оттуда, ослепило нас. Огненные языки красными жар-птицами ринулись ввысь, затрепетали крыльями под высоким креплением потолка, рванулись в открытые огромные окна.

Теперь я понял, почему белые облака, что вечерами проплывают над заводским подворьем, становятся красными. Это жар-птицы садятся на них…

Затем металлург набрал в большую ложку на длинном держаке ослепительно белой жидкости, струёй слил её в песок. И в то же мгновение бенгальские огни взметнулись во все стороны. Яркие звёздочки, описывая крутые дуги гирляндами, рассыпались по песку.

В следующее мгновение литейщик взял в руки вместо большой ложки чёрную пику, пробил ею в печи лётку. Оттуда высунулась красная гадючка и быстро поползла к огромной бочке, которая стояла на вагонетке. Огненный ручей с каждой минутой становился шире, разрастался. Ещё миг – и это уже будет целый поток, который, стекая в глубокую посудину, брызгал вокруг ослепительными искрами. Теперь не отдельные жар-птицы бились крыльями под сводами цеха, а сплошное половодье света залило всё кругом. Вагонетка, словно кусочек солнца, покатилась по рельсам в другое отделение цеха.

И мы с Лёнчиком пошли туда.

На площадке, посыпанной песком, дедушка с несколькими формовщиками уже сделали деревянными колесиками моделей углубления в грунте.

Теперь надо было эти формы залить бронзой, и литейщики сноровисто взялись за это дело, пока металл не остыл. Я видел, как их лица покрылись потом, будто росой.

Когда на следующий день мы пришли в дедушкину цеховую комнатку, то заметили, что отлитые бронзовые колесики уже лежат на верстаке. Поглаживая шершавую жёлтую поверхность одного из них, дедушка сказал:

– А это и ваше…

– Разве те, что мы делали, – плохие? – с огорчением спросил Лёнчик.

– Очень хорошие, хлопчики. Но они же были из меди. А это бронза. Долговечнее.

ТАЙНА РАСКРЫТА

Помните, когда мы установили нашу «трансконтинентальную» линию из трофейных телефонных трубок и впервые испытывали её, я хотел рассказать папе одну тайну. Он сказал тогда:

«О военных тайнах по телефону говорить не рекомендуется».

Что это была за тайна, я просто за разными другими делами забыл вам рассказать.

О ней мы узнали из второго Виллиного письма.

Оказывается, про наш подарок Вилли написал в свою пионерскую газету. Там были напечатаны и фото таблички на часах, и виды нашего города, которые мы с Лёнчиком сделали.

Виллин рассказ о дедушке, который устанавливал когда-то на башне старого монастыря часы, а особенно о его папе, который тоже был на той самой башне в последнюю войну и оставил на монограмме свою подпись, вызвал большой интерес у читателей.

Но и это ещё не всё. Вскоре в Германской Демократической

Республике нашёлся человек, который собственными глазами видел ту монограмму, больше того – был свидетелем второй надписи на ней. Этот человек и поведал в газете о тайне гибели Виллиного папы.

Август Кюнте был сапёром. Часть, в которой он служил, около полугода стояла в старом монастыре нашего города. Осенью сорок третьего, перед отступлением гитлеровских войск, Август Кюнте получил от командования приказ заминировать колокольню и при отступлении взорвать. Сапёр старательно закладывал ящики с толом в то время, когда на колокольне ещё сидели пулемётчики.

Осенней ночью последние немецкие части, прикрываясь темнотой, покидали город. Уже никого не осталось в старом монастыре. Немецкое командование ждало, что вот прогремит страшный взрыв и высокая тысячелетняя колокольня, которая властвует над всей округой, рухнет на землю.

Но прошла ночь, солнце поднялось за рекой, а красавица колокольня, словно непобеждённый витязь в шлеме, так и стояла непоколебимо, как символ тысячелетней непокоримости врагам, огромными окнами своими, будто живыми глазами, приветствуя рождение нового дня.

Когда Август Кюнте уже за городом догнал свою часть, командир спросил:

– Кюнте, ты здесь? Но почему до сих пор стоит колокольня?

– Господин офицер, – ответил сапёр, который всю жизнь до войны, щурясь и зажимая окуляр в глазнице, ремонтировал в дрезденской мастерской все часы всех систем мира, – я и сам не знаю, что случилось… Я замкнул все провода… Я сделал всё, что положено солдату Гитлера… Но взрыва не последовало…

Командир от злобы даже побледнел, зубами заскрежетал:

– Но как ты посмел явиться сюда, когда она стоит?

– Господин офицер, – сказал Август Кюнте с достоинством, – я выполняю приказ моего фюрера… Я не имею права попадать в плен, копаясь возле тех проклятых проводов… Так велит мне мой фюрер…

Однако случилось так, что переправа советских войск задержалась и гитлеровские войска снова вернулись в город, а также и в старый монастырь. Командир спустился в подвал колокольни. Он был хорошим специалистом своего дела и смог легко установить, что никто и не пробовал замыкать провода, что во всех ящиках повреждены запалы. Он также понял, что это мог сделать только человек, которому было поручено взорвать колокольню.

– Так вот кто ты на самом деле! – пришёл в неистовство командир. – Продажная шкура! Я давно слежу за тобой, Кюнте! Я всегда подозревал, что ты такой же, как и твой отец – Тельманов сообщник. Теперь я полностью убедился, Кюнте, что в твоих жилах течёт кровь коммуниста!..

«Его расстреляли в тот же день на монастырском подворье под колокольней, – писал Вилли. – Расстреляли как изменника фашизму, как самого лютого врага фюрера. Даже тело не закопали. Может, не захотели, а может, просто не успели, потому что на окраине города появились советские войска.

А теперь, Жужу и Лёня, мои далёкие друзья, мне и больно за папу, но в то же время сердце полнится радостью, что он был коммунистом и погиб как друг вашего народа».

Мы весь урок читали это письмо, слово за словом переводя печальную повесть человеческой жизни.

ВОЗЛЕ ТУЛЬСКОГО САМОВАРА

Несколько лет тому назад в Женский день папа подарил маме тульский самовар. Обычный тульский самовар – белый, блестящий, с трубкою внизу и конфоркой вверху. Только в середине у него нет трубы, и не надо туда класть уголь и подставлять к печурке. Он включается в электросеть.

Теперь бывает так: после ужина кто-нибудь из семьи захочет попить чайку. Если у мамы хорошее настроение, она приносит из кухни самовар, ставит в центре стола. Шнур включает в розетку, и самовар начинает весело мурлыкать протяжную песенку. Тогда в квартире становится как-то уютнее, теплее.

В тот день мама тоже спросила:

– Ну, а кому чайку?

Пить хотели все, и я побежал на кухню помочь маме носить чашки, розетки под варенье, вазочки. А варенье у нас смотря кому какое по вкусу: вишнёвое, яблочное, смородиновое.

Я люблю те минуты, когда мы чаёвничаем. Делается это всегда не спеша: семья отдыхает после трудового дня. Кто-то рассказывает что-нибудь интересное, прочитанное или пережитое.

Я начал рассказывать про Виллино письмо и про судьбу Августа Кюнте. Все, а особенно папа, слушали меня очень внимательно. Наверное, я слишком волновался при этом, потому что дедушка положил мне руку на локоть, посоветовал:

– А ты спокойнее… Это уже дело прошлое…

– Значит, Виллин отец, – спросил я, – не был фашистом?

– Если всё это правда, – сказал дедушка, – то, видимо, нет…

– Правда, – молвил задумчиво папа, попивая чай и следя за ложечкою, что тихо позванивала о тонкие стенки стакана.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво возразила мама.

– Догадываюсь… Да, кажется, я и сам видел того расстрелянного немца.

– Где? – подхватился я.

Папа отпил немного чаю, поставил стакан на стол, продолжал:

– Когда-то я уже рассказывал вам, что часть, в которой я служил в войну, освобождала от гитлеровцев наш город. Мы стояли на том берегу реки, как раз напротив старого монастыря, и имели задание отвлекать внимание немцев, создавать у них впечатление, будто бы именно здесь собираемся форсировать реку, используя для этого быки взорванного моста. А в это время наши бойцы выше и ниже моста, сразу в двух пунктах, тайно сооружали настоящие переправы.

Ночью мы выходили на берег, шумели, открывали стрельбу, пускали ракеты… А к утру снова отступали. На колокольне у врагов было несколько гнёзд для дальнобойных пулемётов. Они нам очень досаждали. Их можно было бы быстро подавить, ударив прямой наводкой из орудий. Но командование строго приказало не трогать колокольню. Батареи били вдаль: снаряды перелетали через городские кварталы, даже через окраины, и взрывали полевые дороги, по которым должны были, как мы догадывались, отступать оккупанты. Когда город наконец освободили, нашу часть расквартировали в старом монастыре. Прежде всего туда направились минёры. Они и определили, что в подвале колокольни заложена взрывчатка. Но очень удивились, увидев, что запалы повреждены. Однако раздумывать над всем этим было некогда: солдатам надо было дать передышку, и они торопились.

Расквартировавшись, советские бойцы и нашли убитого немца. Он лежал под монастырской стеной с сорванными погонами. Не будь этой детали, его похоронили бы так, как и тысячи других завоевателей – без почестей и уважения, только с презрением. Но всё же сорванные погоны и повреждённые запалы в ящиках с толом настораживали и вызывали интерес.

Командование нашей части, обрадованное возвращением в родной город, мечтало создать музей боевой славы.

Мы собирали интересные трофеи, записывали любопытные случаи…

Папа рассказывал обо всём этом, отпивая из стакана чай. Теперь он отодвинул от себя пустую посуду.

А я к своей чашке даже не притронулся, всё слушал.

– Ты не помнишь, папа, – спросил я, – каким из себя был тот немец?

Отец развёл руками:

– Разве же я могу вспомнить… Сколько я их видел разных. Да и не очень присматривался. Нам тогда, говорю же, некогда было.

– Как жаль, – вздохнул я.

– Чего жаль?

– Что ты не помнишь, – сказал я тихо. – А если бы ты сейчас взглянул на него, узнал бы?

Папа рассердился:

– Ну о чём ты говоришь, Жужу…

– Да нет, не на немца ты взглянул бы, а на его фото, – поспешил объяснить я.

– А-а… – поднял брови папа, – ну, это другое дело. Но… Я уже понял, о чём он хочет меня спросить, и сказал:

– Вилли прислал нам несколько фотографий и дедушки и отца.

– Покажи.

– Все они остались у Любови Васильевны, но я могу взять у неё.

Папа тщательно собрал со скатерти в ладонь крошки печенья, высыпал их в блюдце.

Делал он это будто механически, весь погружённый в свои думы.

– У того немца, – заговорил он снова, – кажется, тоже были фотографии, если память мне не изменяет. Вообще при нём был жёлтый кожаный планшет, и его… Так, так… Тот планшет…

– Ну, ты или уж рассказывай, или думай про себя, – не терпелось маме.

Папа поднял на неё глаза:

– Да вот не получается. И говорится, и думается вместе… Вот я мыслю, не попал ли тот планшет в музей боевой славы нашей части. Если попал, то он наверняка сохраняется там и по сей день.

– Разве и такие вещи вы показываете в своём музее? – поинтересовался дедушка.

– Показываем в экспозиции главным образом героев-победителей, а также всё, что связано со славной памятью о наших воинах. Но в фондах есть и всевозможные трофейные вещи…

– Папочка, – сказал я горячо, – а нельзя ли всё проверить?

– Почему же нельзя?.. Ты скажи мне, прежде всего, его фамилию…

– Кюнте. Запиши, пожалуйста; Кюнте Август.

Но всю неделю папа был занят и поэтому не мог заняться этим делом.

А после воскресенья, когда мы сидели как раз у Лёнчика, вдруг зазвонил телефон. Я подбежал к трубке, приложил её к уху. А в ней голос:

– «Орион»! «Орион»! Я – «Василёк». Говорит майор Корниенко.

– Я – «Орион»! Слушаю вас, «Василёк»! – закричал я радостно. – У трубки Жужу.

– Чудесно, – вновь отозвался папа. – Так вот, ребята, если хотите увидеть фотографию, скорее сюда. Я принёс.

Мы с Лёнчиком кинулись к нам домой. Папа поднял в руке перед нами фотографию. С неё смотрел на нас уже не молодой человек в форме немецкого солдата без головного убора. На широком, словно бы расплюснутом носу – большие очки, а за стёклышками их открытые глаза с какой-то тихой неразвеянной грустью. Внизу подпись: «Август Кюнте. Дрезден».