Текст книги "Тринадцатый знак"

Автор книги: Анатолий Манаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Нужно было что-то ответить, но я не успел – мы крепко обнялись, чувствуя себя вправе не сдерживать своих эмоций. Он повернулся и твердой походкой направился в кишку посадочного туннеля.

P. S. Об этой истории, не исключено, прочтет кто-нибудь из ассов разведки или контрразведки и, видимо, выдвинет свои версии относительно того, как я пы-тался вербовать американца или меня пытались с его помощью. На все это хочу ответить: подобные предпо-ложения могут явиться логическим результатом длительного пребывания в профессионально ограниченном пространстве, откуда весь мир кажется поделенным на уже завербованных или еще не завербованных агентов. Иногда столь незамысловатые схемы оправдываются, чаще же всего – нет, ибо основная масса людей принадлежит скорее к категории невербуемых. И если меня услышит мой друг за океаном, он подтвердит. Хотя со-гласен, дьявольски это трудно быть в ком-то или в чем-то абсолютно уверенным, включая самого себя.

Версия третья

А ПОД НОГАМИ СОЧНЫЙ ЛУГ РАСТЕТ

Пусть кажется жалкой твоя жизнь, но умей глядеть ей в лицо, не отстраняясь от нее и не проклиная. Она не так плоха, как ты сам. Она всего беднее, когда ты всего богаче. Придирчивый и в раю найдет, к чему придраться.

Генри Торо

Работа в Америке убедила меня в одном: самая большая в этой стране ценность – это ее люди со своим складом ума и души, у каждого неповторимым, особенным. Но она же научила находить и то общее, что сближало меня с ними.

Страстное желание ни от кого не зависеть соперничало в каждом из нас с горячим стремлением поддержи-вать связь с миром людей и вещей. Нам очень хотелось узнать, есть ли в жизни какой-нибудь смысл, да и вообще познаваема ли она в принципе. Концепции свободы в законченном виде у нас не сложилось – нам казалось это понятие настолько относительным, что обнаружить его можно было лишь интуитивно. Древние греки, скажем, свободными считали любого, кто не был рабом и тем более подчиненным. Мы же усматривали в свободе прежде всего возможность действия, избавления от неуверенности и страха. Понимали, однако, что ее можно осознавать по-разному, в том числе так, как это сделали в свое время немцы, приняв идеи национал-социализма и сильной личности, провозгласив свой народ мессией и поверив в его превосходство над другими.

В списке наших духовных ценностей свобода всегда стояла на первом месте, однако это не мешало понимать, как в наших странах миллионы людей были "свободны" от постоянной работы, достойных цивилизованного человека жилищных условий, медицинской помощи, как души их калечил страх перед насилием и преступностью. Можно, конечно, чувствовать себя свободным, имея на банковском счету солидную сумму, но подлинная свобода достигается, когда ты честен и искренен перед самим собой и в общении с другими. Именно поэтому мы признавали американского философа Генри Торо одним из самых свободных и счастливых людей, чье слово и дело не противоречили друг другу.

Идею свободы личности убедительнее всего выразил в Америке Томас Джефферсон, мечтавший о грядущей демократии с неотъемлемым правом человека на жизнь, свободу и счастье. Спустя и двести лет далеко не все американцы в состоянии реально пользоваться этим правом, но его смысл понятен каждому: счастье – это когда ты можешь сохранять свое человеческое достоинство, независимость, уважая других и себя. Уйдя из политики, Джефферсон признавался, что всю жизнь боролся со своими самыми сокровенными стремлениями и чувствами – душа тяготела к занятиям литературным и домашнему очагу, суровая же необходимость заставляла делать нечто далекое от его истинных потребностей. Только на склоне лет он стал жить тем, что ему было милее и дороже: проснувшись с восходом солнца, разводил огонь в камине, умывался холодной водой и садился за письменный стол работать, ездил на лошади, ухаживал за садом, питался умеренно, избегал азартных игр, не терпел праздности, рисовал, изобретал новую модель плуга, строил удобный, оригинальный флюгер и вообще постоянно занимался чем-то полезным для хозяйства. Среди негритянок-рабынь у него была женщина, которую он любил...

Хорошо помню, как иногда мы спрашивали себя, жи-вем ли счастливее родителей, стали ли мудрее благодаря полученному образованию, крепче ли наша воля, и не могли отделаться от сомнений, что, хотя сыты, одеты и вообще нам неведомы трудности предков, хотя денежных средств у нас намного больше и живем значительно комфортабельнее их, духовных ценностей от этого не увеличилось. Причины же усматривали в условиях современной жизни, отнимающих у нас душевный покой. Мы чувствовали и видели, что повсюду в Америке и России стремление к обожествлению материальных ценностей вытравливает у людей интерес ко всему, не сулящему удовольствия и удобства, что они слабеют волею, становятся равнодушнее к ближнему, часто молчат при виде совершающихся преступлений, хотя и не ограничивают себя мыслить свободно, ненавидеть безобидной, риторической ненавистью, что во всем, касающемся техники и управления производством, стали смекалистее, однако их внутренний мир от этого не становился богаче.

Время от времени мы задавались мыслью о божественном происхождении мира, сотни аргументов приводили в подтверждение, столько же против и все были равно убедительными. Относя идею Бога к "задачкам не для ума", делали все же различие между Иисусом веры и Иисусом – исторической личностью, между религией и церковью. Библия признавалась нами прежде всего поэтическим произведением, но даже считая христианскую доктрину одной из гипотез, мы видели себя христианами в душе, понимая под Христом общечеловеческое начало добра и справедливости. Иудейский подвижник-жертвенник, проповедник, мессия, сын божий... Писание не проясняло до конца одну какую-то версию. Мы не скрывали своего удивления и тем, что сама фигура Иисуса Христа была официально признана чудодейственной простым голосованием на собрании церковной элиты три века спустя после его предполагаемой смерти. Пилат якобы вы– резал на кресте распятия надпись "Царь иудеев", но что именно имелось в виду под этими словами? И что означало, например, "бедный плотник из Назарета"? В древнегреческом "плотник" – не только профессия обработчика дерева, но и "учитель", "наставник", самого же Назарета в библейские времена не было, появилось это селение лишь в третьем веке новой эры.

Христианское учение формировалось столетиями – этим мы склонны были и объяснять множество нестыковок в нем. Согласно священным писаниям, Всевышний сотворил Адама и Еву, у них были сыновья Авель и Каин, а убив Авеля, Каин подошел к земле Нод, женился там и вместе с ее жителями построил город. Но вот только на ком он мог жениться? А догмат о непорочном зачатии? Признав одно зачатие непорочным, все иные сделали порочными! Видимо, отчасти из-за таких нестыковок церковники всегда пытаются трактовать божественные откровения иносказательно, изречения сознательно затуманивают, дабы больше поразить воображение человеческое. Нагорную проповедь Христа трудно понять буквально, в каждой ее фразе есть эзотерический смысл. Не по этой ли причине духовенство, чтобы скрыть истину от ограниченных людей, долгое время не подпускало мирян даже к Библии?

Без всякого желания подстраиваться друг под друга, решающим все же в появлении и выживании христианства на протяжении почти двух тысячелетий мы видели прежде всего фактор психологический и нравственный. Во времена его зарождения общество жило ожиданиями мессии, жаждало спасения от коррупции и морального разложения, благодаря чему и появился Иисус Христос. Нечто подобное люди переживают и сегодня – казавшиеся совсем недавно многообещающими идеологии не оправдали себя, в сознании многих возник вакуум. К тому же вся история рода человеческого и природа самого человека, похоже, склоняют его к страданиям и вере в голую абсурдность своего бытия земного.

Когда мне приходилось беседовать с американцами на многие сакраментальные темы – о счастье, свободе, вере, то чувствовал я в себе терзающую раздвоенность. Разве само существование Вселенной должно обязательно свидетельствовать об ее создании по чьей-то воле или в результате "большого взрыва"? Не сам ли человек из-за неуютности своей в этом мире создал Творца по образу и подобию своему? А как представить себе, что мир возник в семь дней, когда в отсутствии Солнца и Земли самих дней не было? Конечно, можно упрекнуть меня в бедном воображении, но ведь христианство дарует вечное наслаждение в потустороннем царстве только верующим в Христа-спасителя. Что же тогда предназначается адептам других религий, которые о нем даже не слышали? Лишь совсем недавно христианская церковь стала проявлять относительную терпимость к иным вероисповеданиям, однако в основе религиозного культа все еще покоится страх, подавляющий и питающий насилие одновременно. Да и войны на религиозной почве пока не отошли в прошлое...

Мы не скрывали друг от друга, что хотим не только свободы, но и счастья. В помощь ненасытным предлагалось "позитивное мышление", туристское бюро подсказывало: "Счастье – это Калифорния!", фирма в Бостоне открывала курсы "Искусство быть счастливым", новая жидкость для окраски волос называлась "Счастье"... Недостатка в рецептах не было и по другую сторону океана. С тех пор, как иудейские пророки в Ветхом Завете призвали ищущих счастья подчиняться законам Всевышнего, искать его в упорном труде на благо небесное, люди вымаливали себе счастье, погружаясь в молитвы, медитацию, ища умиротворения то в простых человеческих радостях от возделывания земли, чтения книг, слушания музыки, занятия спортом, а то прибегая к крепким напиткам, наркотикам, играя в рулетку...

Если счастье не приходит, его надо купить, пусть не само счастье, хотя бы удовольствие. В сороковых годах лыжным спортом в Америке занимались сорок тысяч человек, сейчас более пяти миллионов американцев тратят огромные деньги на снаряжение и поездки в горы. Владевший одно время умами лозунг "Делай правильно!" уступил место другому "Рвись вперед!", а этот в свою очередь третьему: "Веселись и не думай в нерабочее время!" Всегдашняя ценность – трудолюбие – присутствует в списке ценностей, связанных с понятием о счастье, но с поправкой: если труд приносит моральное и материальное удовлетворение. Люди перестают засиживаться на работе, не боятся уйти на пенсию, вырваться из больших городов в тихие, еще не загаженные промышленностью места.

Мне довелось слушать в Колумбийском университете лекции японского профессора Мишио Куши на тему "Как укрепить здоровье людей для сохранения мира и согласия между народами". Специалист по восточной медицине, философии, культуре и макробиотике напоминал о том, что в медицине Востока решающим считается практическое умение "дешифровать" внешние признаки болезни, что разумные рекомендации людям нужно давать, лишь вскрыв всю совокупность причин их недомогания, симптомы же можно вылечить, но в конечном итоге мы сами несем ответственность за свои беды и без осознания этого нам не избежать новых напастей. Суть макробиотики Куши усматривал в нашей способности жить гармонично с природным порядком вещей, которая формируется уже с детства: когда родители разболтаны или эгоистичны, дети склонны к тому же, и труднее всего меняются те из них, кто еще в утробе матери получал хорошее питание, а после появления на свет такое же воспитание. Отсюда неслучайно любящие мясо властолюбивы и эгоистичны, картофель – пассивны и ленивы, сладкое – веселы, подвижны и беспечны, кислое – раздражительны и пессимистичны.

И все же, с чем "едят" саму макробиотику?

Из экспресс-досье

С помощью макробиотики ученые пытаются проникнуть в ту биоэнергетическую Вселенную, которая живет в каждом из нас. Когда человек здоров физически, умственно и духовно, организм уравновешен; нарушение же равновесия приводит к болезни – возникновению помех в растекающейся по всему телу элетроэнергетике. Восстановить равновесие способна жизненная энергия сама по себе, надо лишь не запускать болезнь, сразу искать первопричины и использовать естественные методы лечения, прежде всего правильное питание, а не лекарства. В Египте и Греции древней эпохи не зря считали чеснок магическим лечебным средством, в Европе им спасались от чумы. Солнце, крест и чеснок – их боялись вампиры. В Первую мировую войну в госпиталях применяли чеснок в качестве антисептического средства. На Востоке этот "антибиотик", не разрушающий флору организма, называют "русским пенициллином".

Несмотря на огромный прессинг и бешеный темп, у японцев самая высокая продолжительность жизни. Объясняют это во многом разумной диетой, основой которой служат сырая рыба, свежие овощи, фрукты, соевые. Жареная пища не содержит биохимических катализаторов, облегчающих ее усвоение, защищающих организм от паразитов и токсинов, поэтому так распространенные на Западе артрит, неврозы, паранойю и шизофрению приписывают именно этому обстоятельству. На Востоке мясо и картофель не едят вместе, китайский чай свободен от ферментов, улучшает кровообращение, выносит из организма никотин и алкоголь, способствует усвоению жиров и протеинов.

Американцы не любят, когда их в какой-то области обходят японцы. И вот в середине семидесятых профессор Гарвардского университета Эдвард Вильсон опубликовал свою научную работу под названием "Социобиология: новый синтез". Ученый из Бостона, исследователь жизни муравьев, прогремел сразу на все Штаты, предложив достаточно обоснованную гипотезу биологического объяснения войн, религии, этики, геноцида, сотрудничества, конформизма, эгоизма, зависти и многого другого в жизни человеческой. В главе "Моральность гена" им утверждается, что все общественные науки являются по сути лишь заключительными областями биологии и должны быть включены в современный синтез теории эволюции. Вильсон предсказывал структуру будущего общества, где технократов вытеснят нейробиологи и социологи: именно они станут определять основные направления политики.

Гипотеза Вильсона о моральности гена была мне близка, и я не скрывал этого с тем лишь уточнением, что в действиях человека и общества полагал целесообразным искать первопричины биологические и социальные одновременно. Моим собеседникам казалось, что в Советском Союзе господствовало иное мнение – там стремились переделать мир, но меньше всего обращали внимание на себя и хотели меняться сами.

Я, конечно, спорил, пытался удерживать редуты партий– ной идеологии, но крыть эти аргументы мне было нечем.

В чем мы соглашались, так это в том, что в России после революции наука стала постепенно уступать пропаганде, пропаганда выдавалась за науку, новое же "свя-щенное писание" заклинало: "Мир изменится, потому что народ этого хочет". Вселенских претензий было предостаточно, но, чтобы изменить мир, надо для начала хотя бы истолковать его глубоко, основательно и адекватно реальности. У рабочих и крестьян Российской империи действительно не было иного выхода, как взяться за оружие, дабы избежать голодной смерти, однако это не означало, что все другие народы пребывали в столь же безысходном положении. Трудно обвинять большевиков в преднамеренном невыполнении обещанного: им оказалось не по силам справиться с природой человеческой. Что в Советском Союзе действительно удалось сделать? Помимо бесспорных достижений в промышленности, науке, культуре и образовании, был создан новый правящий класс партийно-государственной бюрократии с не-ограниченной властью. Троцкий осуждал культ партии. Сталин стал ее вождем и организатором государственной бюрократии, он говорил бесцветно, но его язык был понятен всем. Троцкий выступал против возвышения бюрократии и пришел к выводу о необходимости верхушечного переворота, за что и положил голову под ледовый топорик. Одолей он Сталина, режим его личной власти оказался бы не менее кровавым и деспотичным – натура у него была тоже не из добрых.

В любой стране, как считали мы, государственная бюрократия никогда не откажется добровольно от своих привилегий, в ее среде неизбежны беспринципность, лицемерие, зависть, карьеризм, подтверждений чему в истории мира вполне достаточно. В отличие от Америки, в Советском Союзе все это присутствовало в весьма большой степени, лишало людей стимулов трудиться продуктивно, приводило к безуспешной борьбе планового хозяйства с анархией, расходованию фантастических средств на непроизводительные цели. У обоих наших народов и сегодня существуют неоспоримые достоинства, но какая наивность приписывать своей родине общую для всех граждан мораль! Зная реальности страны, ее людей, не преувеличивая и не преуменьшая их пороки, видишь, что они отражают конкретные исторические условия и особенности природы человеческой. Как все другие народы, россиян и американцев раздирает выбор между правдой и ложью, эта дилемма довлеет и над государственными институтами, бизнесом, церковью, жизнью вообще, все больше ориентированной на достижение статуса, престижа и материальных символов успеха. Выгодно говорить правду – говорим правду, выгодно обманывать обманываем, в остальных случаях – по обстоятельствам.

Для меня и тех американцев, с кем чаще всего общался, дилемма "материализм или идеализм" имела весьма абстрактное значение. Пусть какая-то теория и дает представление о мире, но, не достигая практических целей по облегчению жизни, она бесполезна. Ни в поведении людей, ни в их мышлении не может быть оправданным существование навечно установленных понятий. Полезно все, что ведет к зрелости и усовершенствованию. А что такое зрелость? Дать ей четкое определение – значит утвердить конечную цель развития, самого по себе бесконечного.

Поэтому, появившуюся в Америке в шестидесятые годы контркультуру мы считали не психозом созерцания собственного пупа и бегством в мистику, а одной из попыток познания через интуицию, сверхчувственное восприятие, телепатию, ясновидение. Ценность же любой идеи видели прежде всего в эффективности ее позитивного, неразрушительного воздействия на человека, которая не только высказывается, но и живет в нем, проходит проверку жизнью и опытом. Такие вещи, как парапсихология, для нас были "терра инкогнита", где тоже действует своя причинно-следственная зависимость во времени и пространстве, просто на достигнутом людьми уровне знаний объяснить это пока невозможно. Иногда мы даже признавались друг другу в проведении собственных экспериментов: интенсивно переживаем желаемое, создаем в своем воображении его образ, потом выбрасываем это из головы, обнаруживая впоследствии, что наша телепатема отложилась все-таки в латентной памяти объекта внушения и дала знать о себе – не надо только огорчаться, если мы не видим сразу результатов внушения.

А с каким азартом, помнится, мы обсуждали пути достижения человеком глубокого расслабления. Миллионы людей сейчас не только в Америке и России используют свои методы снятия нагрузок, отключения на время от действительности и сосредоточения внимания. Многие следуют философии и психологии учения дзэн, занимаются психосинтезом, становятся психонавтами в космосе самоуглубления, бегом и теннисом развивают способности к целенаправленному действию, с помощью карате и кунгфу укрепляют самодисциплину. Складу характера одних больше соответствует тибетский опыт, он им кажется строже и отточеннее индуист-ских учений. Некоторые практикуют метод Фельденкрайса, физиолога и мастера дзюдо, чья система функциональной интеграции включает тридцать тысяч медленных, повторных упражнений по дисциплинированию сознания посредством телодвижений. Вырабатывая эффективность таких движений, люди стараются улучшить свою манеру держаться и двигаться, снимать чувство тревоги и эмоциональное перенапряжение. И все это с целью заставить активно работать два полушария головного мозга: левое – для управления мыш-лением, логическим суждением научного плана, правое – для регулирования чувств, воображения, интуиции, образного мышления, в том числе с помощью специальных программ музыки, танца, массажа, межличностного общения, медитации, приемов борьбы.

Чванливому бюрократу мы предпочитали чудака, способного на милое безумие, которое время от времени завладевает каждым нормальным человеком, доставляет ему радость и не приносит никому вреда. Не в этом ли и есть суть нравственности – не причинять страданий, наслаждаться, даря наслаждение другим? К женщинам, правда, мы относились со смешанным чувством, и часто самой счастливой супружеской парой нам казались муж на прогулке с чужой женой.

Одно время мы с интересом наблюдали за созданием искусственного интеллекта. Можно ли заставить компьютер думать, научить его интуиции, переживаниям, творческому вдохновению? Наверное, человек способен и на такое гениальное творение, если удастся создать машины, гибко использующие жесткие категории. Но не захлебнутся ли люди в парадоксах, ошибках, противоречиях, непостоянстве и неопределенности? Ничего страшного, накопленные на сегодня научные знания уже и так изобилуют противоречиями, но от этого не теряется способность критически мыслить. Остается только сделать, чтобы и машины были осторожными, самокритичными, а их интеллект опирался бы на сложные логические определения, иначе он не станет понимать больше его творцов.

Быть может, пытаясь создать искусственный интеллект, люди строят воздушные замки? Все зависит, по-видимому, от понимания человеком реальности, идея которой сама по себе настолько сложна, что уже напоминает воздушный замок. Почему бы тогда не позволить машинам строить свои воздушные замки, чьи кон-цепции выходят за пределы человеческого воображения? Представление людей о собственном мышлении весьма примитивное, но они в этом не очень хотят признаваться; искусственный интеллект же может изменить это мышление, подсказать новые пути для разработки понятий "думать", "чувствовать", "понимать".

Если мудрому Гете казалось, что все разумное уже давно человеком придумано, то Мефистофелю стремление людей к безжалостному покорению природы напоминало ошалевший скот, когда он мечется в безумии, не замечая, что под ногами сочный луг. И мы считали, что они оба правы.

Кто эти "мы"? Я и те американцы, с которыми мне пришлось наиболее тесно общаться, говорить, спорить. Мы не зависели друг от друга, в наших отношениях не было никакого расчета. Одни знали, что я разведчик, другие догадывались, а большинству было все это совсем безразлично. Мы оказались просто путниками, которые случайно встретились, поговорили по душам и разошлись, зная, что скорее всего никогда не увидим друг друга. Но никогда не говори "никогда", в жизни всякое случается.

Версия четвертая

ЗАПОВЕДНОСТЬ ИСТИНЫ ВСЕЙ

Я хотел бы найти выражение для двуединства, хотел бы написать главы и периоды, где постоянно ощущались бы мелодия и контрмелодия, где многообразию постоянно сопутствовало бы единство, шутке – серьезность. Потому что исключительно в том и состоит для меня жизнь – в раскачивании между двумя полюсами, в непрерывном движении туда и сюда между двумя основами мироздания.

Герман Гессе

Из того, что мне довелось узнать и запомнить в Америке, не могу обойти стороной еще один "мыслеобраз", без которого мое экспозе аналитического детектива выглядело бы несколько сиротливо. Речь пойдет об очень близких мне сегодня представителях породы людей, кому приходится зарабатывать на жизнь литературным трудом. Они запираются у себя в доме и стучат по клавишам компьютера или пишущей машинки, пытаясь уложить многомерный мир в строчки одноразмерного текста, размышляют о всякой всячине, стараются разгадать ребусы бытия земного. И, наверное, лучше и честнее их самих никто о себе не скажет. Слово одному из них.

Даже годы моих дьявольских усилий не гарантируют появления талантливого произведения, но сам процесс придумывания слов поддерживает во мне искру жизни, стимулирует поиск нового. Писательское творчество для меня магия: оно позволяет мне думать о вечном, приносит удовлетворение, какое христиане находят в исповеди. Сочинительство стало моей главной потребностью, необходимой для душевного равновесия с окружающим миром, и я не очень надеюсь, что его плоды кому-то понравятся, просто не могу не излагать на бумаге свои "показания" перед тем, как выносить "приговор" действительности.

Эту профессию выбирают по разным соображениям: из потребности выразить себя, избавиться от навязчивых идей или тяжелых переживаний, выполнить социальный заказ. Шопенгауэр говорил о двух типах писателей: один пишет из убеждения, другой – ради денег. Фолкнер считал, что за писательство человек берется под влиянием открытой им истины, которой надо обязательно по– делиться, чтобы она и других в равной степени взволновала. Есть, мне кажется, и такие, кто пишет из ненависти к людям, из мести, мало чем рискуя при этом.

Я пишу не только из тщеславия, но и из-за стремления познать себя лучше, остановить время, мгновение, дабы люди узнали больше того, что смогли узнать. Вероятно, обо всем этом уже когда-то кто-то говорил или написал, но ведь сие могло быть забыто, а потому нужно напомнить снова. В моих книгах я создаю новую, другую жизнь, где в состоянии дать себе все, чем обделен в жизни собственной. Читателю, правда, это все равно, из каких побуждений я исхожу, делая подобное: он оценивает только результат. И он абсолютно прав.

Андре Жид справедливо видел в литературе, кроме текста, и то, чего в нем нет – его недосказанность, а потому возможность различных толкований; самым же важным в любом произведении признавал не банальность текста, его свежесть, естественность. И с этим нельзя не соглашаться.

В прошлом я был газетчиком, часто выезжал за границу, готовил репортажи, в том числе военные, писал очерки об увиденном в других странах. Однако в работе журналиста появляется со временем неудовлетворенность: сказывается привычка жить сегодня новым, а завтра, на следующий день, это уже выпадает из памяти. Где-то к сорока годам журналист достигает своих профессиональных высот. Дабы преодолеть разочарование, многие берутся за написание более фундаментальных вещей.

Опыт работы в газете не повредил еще ни одному молодому писателю, если он вовремя ее оставил. Через крушение журналистских надежд прошел и Хемингуэй. Стиль его произведений привлекает краткостью, приземленностью, и все это – плод его репортерской практики, которая позволила выработать свои правила первых емких абзацев, лаконичность языка без всяких экстравагантных метафор. Он тоже считал, что журналистика, особенно когда достигаешь в ней определенного мастерства, может начать разрушение в человеке его творческого потенциала.

С удовольствием и сейчас я прибегаю к разного рода журналистским жанрам, таким, как автобиография, репортаж, мемуары, дневники, письма, беседа-интервью, очерк. Синтез этих жанров в романе-свидетельстве – своего рода полярность магическому реализму Маркеса, который тоже проработал несколько лет газетчиком. В любом случае литература рождается не из устоявшихся формул, а из продиктованной временем необходимости, которая побуждает автора рассказывать о пережитом в характерном для него стиле...

Благодарение судьбе у меня в кабинете стоит камин. Охваченное пламенем дерево чудесно действует на воображение, будит мысль. В этом, видимо, и заключается тайна похищенного у богов огня. Древние арийцы почитали его разумной стихией, которая исправляет ошибки, создает гармонию жизни.

Я вообще склонен к фетишизму, благоговею перед амулетами. Мой кабинет заполнен ими, магической силой их цвета, числа, звука, образа. Идеальная же обстановка для меня – это тишина, уединение. Скажем, так: еще и не слишком дорогостоящие удовольствия. Остальное ни к чему, кроме бумаги, табака, еды и немного виски.

У меня своя творческая "кухня". Пишу сначала на листе бумаги золотым пером авторучки "Монблан" и, когда довожу оригинал до кондиции, сажусь за компьютер. Редактирую текст и на вышедшем из принтера листе делаю последние исправления. Если вижу, сего-дня ничего не получается, иду спать или гулять. И утром снова за работу. Просыпаюсь в семь, пишу дневную норму, вечером редактирую, зачитываю текст вслух. Создание книги напоминает строительство дома: чем выше он поднимается, тем уютнее чувствуешь в нем себя.

Человек за письменным столом... Иногда, отчаявшись, он перебирает в памяти все известные ему слова в поисках одного-единственного, нужного. Бывает, за неделю из-под пера появится всего две страницы, и это стоит дьявольских усилий, головной боли, расстройства желудка, бессонницы. Больше всего боишься за– тертых фраз-клише, готовых на все случаи жизни тривиальных мыслей, банальности изложения. С персонажами книг у него нет желания разыгрывать законченных сценариев и устанавливать какие-то "правила игры". Пусть все идет без принуждения. Не признает он и гениев "всех времен и народов", никаких вершин пирамид, знает, что любой может открыть в себе способности к творчеству, стать мастером своего дела. Другой его удел быть свидетелем трагического парадокса бытия: упиваясь сознанием собственного величия (да, бывает и такое!), чувствовать полную беспомощность изменить природу человеческую.

Есть вещи, которые принадлежат иному порядку, иной реальности, их невозможно свести к тому, что они формально представляют собой. К явлениям подобного рода относится и литературное творчество.

Каждому свой рай – с книгами или без книг. Для меня жизнь без извлечения смысла из окружающего будет неинтересна и в загробном мире. Даже во сне мне являются вечные истины, а в человеке я ощущаю заблудшую микрочастицу, которая потеряла всякую надежду увидеть свет и выбраться из запутанных лабиринтов. С чего начинается история любой страны, как ни с сердца каждого ее жителя?..

Мне, обреченному на труд в одиночестве, невозможно без одержимости. Постоянно прислушиваюсь в тишине к найденным словам, ищу в повествовании свою внутреннюю мелодию, музыку и звучание. Улавливая звуки слов, придаю ритм эпизодам, обнаруживаю фразы, вроде бы, по смыслу и лишние, но нужные для сохранения этой мелодии. Скрипка, на которой я время от времени играю, во многом способствует размышлению. Люблю Брукнера, но больше Шумана, способного выразить в звуке трагическое одиночество. "Фантастическая симфония" Берлиоза для меня – образец романтической повести в симфонической форме...

И вот садишься писать. Вроде бы, все идет хорошо, как нежданно начинает одолевать меланхолия. Перед тобой предстает Вселенная, ты чувствуешь себя песчинкой в океане, теряешь уверенность в себе, беспокоишься за безопасность своего прибежища в непредсказуемом, беспредельном пространстве. Да и как не впасть в меланхолию, если на глазах рушатся утопии и связанные с ними идеалы. Конечно, понимаешь – глупо путать утопии с идеалами и жалеть об ушедших иллюзиях, нужно пытаться сохранить идеалы, даже если это и кажется иногда не совсем разумным.