Текст книги "Рождение Клеста (СИ)"

Автор книги: Анатолий Ключников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Тут вот ещё какое дело, – сотник кашлянул в кулак. – Нужно дочку мою из города вывезти. Тут ей точно жизни не будет: погубят её, непременно погубят.

Я взвыл:

– Да вы что?! Я еще не знаю, как золото спасать буду, а вы мне девку на шею вешаете, вдобавок?! Давайте уж сами с ней, а?!

– Ей нельзя оставаться в городе ни одного лишнего дня. А кто ж другой возьмётся её вывозить? У меня не две телеги, а только одна, – хозяин беспомощно развёл руками, едва не перегородив всю комнату. – Мы никому больше доверять не можем. Её даже из моего дома в другой перевести – и то опасно: углядят соседи и выдадут, как пить дать – заложат.

– Так она что, в этом доме?! – обомлел я.

Солнышко сама вышла из соседней комнаты, лукаво улыбаясь. Так, значит, весь наш разговор она подслушала, до последнего слова… Я покраснел. Малёк – остолбенел.

– Кгм… Ну, не знаю… не знаю. Может, что и придумаю…

Мой друг снова посмотрел на меня, как на окончательно спятившего.

– Ты, это… того, – сотник снова прокашлялся. – Дочку мою не обижай, понял? Если что – я тебя с того света достану. В ножки поклонюсь Пресветлому или Нечистому, но – достану! – и он поднёс к моему носу свой кулак, размером едва ли не с мою голову, хотя Малёк по женской части был куда как проворнее меня.

Ну вот, одну награду мне уже точно пообещали…

– А вы сами – как? – спросил я сотника.

– А куда ж мне? Останусь со своими балбесами до конца, как и полагается, – и он осенил себя знаком Пресветлого.

Солнышко бросила на него отчаянный взгляд и вдруг бросилась к нему, зарыдала, повисла на шее:

– Папа, папочка, не оставляй меня! Прошу тебя!

Это оказалось так неожиданно, что мы все невольно примолкли. Вот как раз мне ещё и женских слёз очень не хватало, для полноты всех проблем.

Солнышко вцепилась в него, как кошка, и плакала, безутешно плакала, смачивая его доспехи своими слезами.

– Ну, ну, ты что? – сотник растерянно гладил её по спине. – Да никуда я не денусь. Возьмут меня в плен – так и в плену люди живут. Война закончится – домой вернусь. Не нужно плакать. Ты же со мной до самой смерти жить всё равно не будешь: замуж выйдешь, детишек родишь – приводить ко мне их в гости будешь, да.

Девушка исчерпала свой запас слёз и только нервно вздрагивала. Мы все стояли смущённые и обескураженные. Наконец, сотник взял дочь за руку и отвёл в её комнату. Хозяин молча закрыл сундук и потащил на место.

Что ж, наш сотник вскоре ушёл, напоследок ещё раз грозно глянув на меня и даже погрозив пальцем, и потянулись дни томительного ожидания.

Мы с Мальком жили на чердаке, не высовывая даже носа на улицу, как нам и было велено Ухватом. Это я так про себя хозяина избы называл. Как я и предполагал, город был вскоре сдан, и мы с чердачного окна видели множество нихельцев, снующих по дворам в поисках беглецов. Но, так как наша армия сдалась без боя (по крайней мере, в нашем районе мы никаких сражений не наблюдали), то и враги ходили тут расслабленные и не очень злобные, не ожидавшие внезапного сопротивления. Район наш, как я и говорил, являлся бедняцким, поживиться тут особо нечем, так что и грабежи здесь оказались неазартные. Ну, курицу какую зарежут, весело хохоча и насмехаясь над голосящими бабами – и снова тихо. Наш хозяин изредка выходил в город и разнюхивал там обстановку.

У меня имелась прекрасная возможность общаться с девушкой хоть целый день. Но, к сожалению, она в меня так и не влюбилась. Мы же с другом даже и не пытались раскручивать её на всякие там приятные глупости, так как это было бы нечестно. Не та сложилась у меня обстановка, не та… Неподходящая.

Хотя мы болтали очень даже весело. Солнышко рассказала о своей жизни: её мама умерла при родах, и она таскалась с отцом вместе с армией. Никто никогда из солдат её не обижал, все уважали. Она в городе многих девушек сумела уговорить помогать раненым, но мало кто проявлял постоянство, чтобы ходить каждый день. Некоторые быстро струсили, других родители из дома не выпускали, третьи вида крови так и не смогли переносить – разные раны бывали, и очень много страшных. Менять повязки, поить беспомощных людей водой – это ведь работёнка ещё та, изнурительная. Раненых содержали в местной ратуше и храме Пресветлого – те из девушек, кто боялся попасть под шальную смерть, работали там.

Я слушал и невольно изумлялся: оказывается, за нашей спиной разворачивалась целая борьба, со своими нюансами. Выносить за ранеными ночные горшки – это ведь совсем не та романтика, о которой мечтают юные девицы. Война очень многих из них отрезвила и разочаровала: оказывается, проявлять героизм на своём месте – это совсем не так просто, как многим казалось изначально.

Я же каждый день ломал голову: как, ну как нам вывезти из города это проклятое золото? Мы сидели за столом впотьмах (не дай бог соседи увидят постояльцев!) и строили разные планы. Спрятать золото в мешки с чем-нибудь? А с чем? Тут ведь вот какое дело: обычно мешки везут в город, для продажи товара, а не из города. Из города вывозят посуду, оружие, другие изделия. Как в них спрятать деньги?

– А что? – сказал как-то раз Малёк, пожав плечами. – Насыпать золото в горшки – и вывозить.

– Думаешь, стража на воротах в горшки не заглянет?

– А если золото в горшки закатать? – предложила Солнышко, весело болтая ногами. – Пусть гончар монеты замесит в глину, и горшков понаделает. А?

– Не пойдёт, – подумав, ответил Ухват. – Нет у меня на примете гончара надёжного. Может оплату взять, деньги закатать, а потом нас же и выдаст. Как знать, у кого что на душе? Или просто сболтнёт кому. Или баба его. Или дети. Опасно доверяться постороннему человеку. Но, на худой конец, можно и это попробовать, если уж выхода другого не найдём.

– Но неужели в тех же крынках вы ничего из города не вывозите? – мучился я неразрешимым вопросом. – Вот если бы что-то такое там было (не вино, конечно!), что охрана и проверять-то побрезговала. Но что??? Не будем же мы нихельцев уверять, что из города сметану вывозим на продажу в деревню… Или мёд. Или сало топлёное.

– Может быть, «земляное масло»? – неуверенно предложил Ухват. – Мужики им оси у телег смазывают. Но это те, кто побогаче. Некоторые этим маслом больные поясницы натирают. Вроде помогает…

– Больные, говоришь… – что-то меня зацепило. – Больные… Да, больных лечить нужно. Солнышко у нас в этом деле первый специалист. А что, если…

Несколько дней Ухват бегал по всему городу и закупал «лекарства». Его изба насквозь провоняла дешёвой аптекой. Солнышко по мере своего богатого воображения готовила такие ядрёные смеси, что у нас в горле першило только от их запаха. Целыми сутками напролёт она отстаивала травы, варила что-то в котле, напевая под нос, помешивая ложкой и насмешливо предлагая нам попробовать её стряпню. Мы с другом только знаками Пресветлого отмахивались от таких «заманчивых» предложений. Как выяснилось, Солнышко в медицине всё же что-то понимала. За годы своих «армейских» скитаний она не хотела быть лишней обузой и охотно помогала полковым лекарям. Так что она варила не то, чтобы совсем отраву, а определённо полезные вещи, рецепты которых старательно копила и оберегала.

Сейчас, через два десятка лет, я вспоминаю те дни, как одни из самых лучших в моей жизни. Не считая, конечно, дружбы с Хелькой. Мы были молоды, веселы, остроумны, а общая работа только сближала нас ещё крепче. Иной раз у нас даже возникали горячие споры, какую траву с какой смешать: у меня тоже воображение не на шутку разыгралось. Солнышко грозила мне большой деревянной ложкой, а я в ответ гордо поднимал свой подбородок. Малёк в шутку замахивался ботинком.

Ухват притащил в избу и низкие глиняные кувшины, которые специально заказывал с толстыми стенками, чтобы скрыть вес золота. Мы аккуратно отсыпали в них монеты и заливали сверху густым варевом, как сургучом. Потом запечатывали пробкой.

В конечном итоге у нас получился груз общим весом в четыре мешка муки. Плюс три седока. Мда, хозяйскую лошадку было жалко.

Работа закончена, и больше повода для шуток и веселья не стало. Мы с девушкой сразу как-то поскучнели и загрустили, а Малёк совершенно не изменился, как будто ничего не замечая. Оставалось последнее: сделать из красавицы мрачную ведунью.

Тут уже Ухват постарался. Он ничего о себе не рассказывал, но я-то понимал, что он – сотрудник Службы безопасности, скрытый даже от Мясника – иначе его повязали бы на другой же день. Эдакий тайный надсмотрщик за надсмотрщиком явным. Как оказалось, эта должность тоже бывает нужной…

Ухват вырядил Солнышку так, что её и родной отец бы не узнал. Серое платье в лохмотьях, на шее – какие-то жуткие амулеты, в т. ч. из птичьих черепов, а на руках – браслеты из сушёной змеиной кожи. Натёр ей сажей щеки, лоб, создавая видимость нелёгкого корпения возле котлов из года в год. Посыпал волосы трухой из остатков травы, с которой мы колдовали. А пальцы у неё за время варева и так хорошо окрасились, – без бани никак не отмоешь.

Платок раздобыл такой, что даже бродяжка подобрать бы его побрезговала. Повязал его так, чтобы он не скрывал запутавшиеся в волосах сухие травинки.

Во время всего этого колдовства Ухват не сделал ни одного лишнего движения, как будто бы всю жизнь только этим и занимался. Домашнее хозяйство у него стояло в полной разрухе: Солнышко заставила нас всё подмести и вымыть – Ухват едва с ног не сбился, с вёдрами воды бегаючи. И еду она сама же стряпала. А, вот поди ж ты, обрядил девицу так, словно она такой ведьмой и родилась. Уверен: прикажи ему из неё маркизу сделать – сделал бы, запросто. Вот такой чудной мужик мне однажды в жизни попался…

Колдуя над девичьим образом, Ухват воодушевлённо рассказывал нам про интересные секреты преображения человека. Я жадно впитывал новые знания, разинув рот. Кое-что из его науки мне потом очень пригодилось… По крайней мере, я хорошо усвоил от него две главные вещи: нужно хорошо понимать, кем ты хочешь казаться, и при маскараде никакую ничтожную мелочь не считать лишней.

Одним словом, когда он закончил её наряжать, и девушка кокетливо покрутилась перед зеркалом, у меня в тот момент появилось такое жгучее желание её поцеловать, что хоть волком вой. Наверное, на моём лице всё же что-то отражалось, потому что Солнышко, внимательно на меня глянув, подошла ко мне и насмешливо провела пальчиком по моей небритой щеке… Я резко отвернулся. Не знаю, быть может – и зря? Сейчас, когда я вполне счастлив в браке со своей женой, имеет ли смысл думать, что я и с другой мог прожить прекрасно? Хотя бы даже и с пышненькой такой…

Мы ночью перебрались в сарай, осторожно перетаскав туда все горшки, и спозаранку двинулись в путь. Чтобы соседи не углядели хотя бы девицу, Ухват укрыл её рогожей, из-под которой Солнышко вылезла на первом же углу.

Прощались молча. Ухват вышел со двора вместе с нами: у него в городе имелась и другая изба, в которую он собирался перебраться, бросив эту навсегда: слишком уж большое движение в ней шло в последнее время. Напоследок я оглянулся: он стоял у ворот, напряжённо вперив в нас свой тревожный взгляд, а его руки опять стали нескладными и теребили подол рубахи, словно что-то пытались вспомнить, хотели сделать нам напоследок ещё чего-нибудь полезное. Больше мы с ним никогда не встречались.

И снова дорога

Я, как самый бывалый конюх, управлял лошадкой по мере своих умений, Малёк изображал убогого, склоняя голову на плечо, поводя подбородком и глупо улыбаясь, пуская слюну. Что и говорить: мой друг был виртуозным лицедеем, когда требовалось изобразить безнадёжного придурка – это я ещё в учебном лагере заметил. Так что за него можно было не волноваться.

Девушка строила из себя свирепую недотрогу: когда телега прыгала по кочкам, птичьи черепа подрагивали на её груди.

Да, город преобразился. Нихельцы жгли костры, не особо переживая за дрова: если рядом стоит забор или сарай – что ж, его и ломают. Корки хлеба, кости, всякие объедки – всё это бросали там, где и жрали; собаки, птицы-падальщики и крысы воровато это растаскивали, пируя в сторонке, постукивая хвостом от приятного блаженства. Воняло нечистотами. Да уж, от войны нихельцы отдыхали не менее увлечённо, чем воевали…

Вообще-то, самое безобразное время уже закончилось, и их командиры навели относительный порядок. Хотя бы пьяные не шляются по улицам, горланя песни, коих мы с Мальком с чердака наблюдали в неисчислимом множестве, и криков девок не слыхать. Но повсюду на дороге валяются черепки битой посуды, да и наши завалы полностью пока не расчистили.

Если бы следы бойни виднелись только на улице…

У некоторых домов проломленные ворота стояли распахнутыми настежь, и мы видели во дворах полный погром: битая посуда, рваная одежда, домашняя утварь. Никто там не пытался наводить порядок, и нам в лицо дышала мёртвая тишина – как из глубокой могилы. Ни кошек не видно, ни собак. Только нет-нет, да и полетит пёрышко, как потерянная душа, подхваченное шаловливым ветерком, не понимающим всей глубины людского горя, опавшее недавно то ли с убитой курицы, то ли выпотрошенное из выброшенной из дома подушки…

Ах, ты, мать честная! Да ведь это же из нашего полка ребята! Стоят, угрюмые, и свою же баррикаду разбирают и жгут, – под присмотром нихельцев, конечно. Тут где-то и из нашей сотни наверняка кто-то есть. Как некстати…

Я торопливо отвернулся. Малёк, по счастью, сидел на краешке телеги к ним спиной и ничего не видел. Двое работавших остановили на мне свой взгляд, но на них гаркнули, и парни снова торопливо взялись за своё дело. Кажись, пронесло…

Ну, надо же: прошло всего лишь две недели, а парни из бравых солдат превратились в толпу потухших людей. Исхудали, а лица измученные и равнодушные к окружающему. Ходят, как тени, подчиняются покорно. Неужели это они совсем недавно стояли на стенах насмерть, плечом к плечу со мной? Да что же с ними такое случилось?!

В моём полку служило много ребят из школы боевых искусств, в разных сотнях. Пока мы жили в одном учебном лагере, то постоянно общались, и даже выпивали вместе, если Пресветлый баловал нас выпивкой. Но потом наш полк расколошматили, а его остатки разными путями добрались до Гренплеса. Я успел и тут пообщаться со старыми знакомыми: нас оказалось в городе вдвое меньше, чем было изначально, причём только про несколько человек смогли сказать наверняка, что они убиты, а остальные где-то затерялись: то ли вышли к своим в другом месте, то ли погибли, то ли в плен попали.

А теперь нас повторно победили. В той толпе, что занималась уборкой улицы, я не узнал никого из своих земляков. Но, быть может, просто не узнал их из-за худобы. Однако, это ничего не меняло: раз они в плену, то нам воевать вместе уже вряд ли придётся. Получается, что полусотня воспитанников Учителя растворилась в боях в течение месяца, как капля в бушующем море: только мы с Мальком и остались, да, быть может, ещё с десяток воюют где-то в другой армии. Если их ещё за дезертирство не повесили сдуру…

И наши усилия Нихелию никак не остановили. Наверное, она их и не заметила.

Да, нашим – плохо, а у меня – прямо-таки идиллия: телега трясётся по неровной дороге, наполненные горшки тихонько перестукиваются между собой, как будто бабки гремят старыми костями, послушная лошадка цокает подковами, кивая головой в такт своим шагам; я сижу на облучке, изображая ленивого возничего (скрывая своё плохое умение), рядом приткнулась тёплая пышная девица, непоседливо и изумлённо вертящая головой, то и дело задевая меня при этом мягким плечом – ну чем не семейная пара в дальнем путешествии? Да только меня едва-едва не трясло от нервного возбуждения, а дрожание рук я скрывал, теребя вожжи. Солнышко всё же была простодушной девицей, и осознать всю глубину опасности ей было совершенно не под силу. Ну, страшно, ну, разоблачить могут, – но зачем же дрожать непрерывно? Побоялись – и хватит. Ведь едем же, и нас не трогают… Она завела со мной разговор, тихо возмущаясь тем, что любимый город превратился в одну огромную помойную яму, – я отвечал, еле-еле ворочая скованным языком. Плохо: это я что же, и на воротах вот так же мычать буду? Тоже, что ли, притвориться убогим, как Малёк? – не пойдёт: едва ли кто поверит, что такому неполноценному юноше доверили лошадью управлять. И слишком уж много будет ненормальных седоков в одной телеге… Про такую потом можно будет басни рассказывать, как страшилку на ночь для маленьких детей:

 
Ехали в телеге,
По большой дороге,
Два тупых придурка
С девкой-недотрогой.
А у той девицы
И у придурков тоже
Такие были лица —
Да упаси вас Боже!
 

Этот туповатый стишок, сам собой влезший мне в голову, немного меня расслабил и даже чуточку повеселил. Меня ещё грызло то, что с собой в дорогу мы взяли из всего оружия лишь два грубых ножа, лежащих пока под облучком, да хозяйский топор-колун – это «домашнее» оружие для наших рук казалось непривычным. Как будто бы голые ехали, беззащитные даже перед бодливой коровой. Но Ухват строжайше запретил брать с собой любую железяку, хотя бы издали напоминавшую что-то действительно военное.

Мы проезжали ратушную площадь, как вдруг Солнышко охнула, схватила меня за рукав, рванула к себе и показала пальцем. У меня чуть сердце не оборвалось: подумал – ну всё, приехали, казначеи хреновы… А это она всего лишь увидела четырёх висельников: уже почерневших, с безнадёжно склонёнными набок головами, качавшихся, как деревянные куклы. Синюшные босые ступни неестественно выпрямились, едва не касаясь помоста.

Я, уже привыкший и не к таким зрелищам, чертыхнулся и чуть не обругал девчонку, но, невольно задержав взгляд на казнённых, изумлённо присвистнул и широко распахнул глаза – точь-в-точь, как Солнышко.

Одна фигура отличалась своей кряжистостью и сразу бросалась в глаза. Вроде был мужик как мужик: грязная полотняная рубаха навыпуск, коротковатые штаны, но, тем не менее, сомнений быть не могло: на перекладине качался никто иной, как сам Мясник, – собственной персоной. Вот ведь надо же, а? Грозился меня повесить, а вот сам теперь висит… Никогда не знаешь, как Пресветлый тебе путь повернёт.

Я поспешно наложил на себя знак Пресветлого. Эта смерть так потрясла меня, что я даже бояться перестал. У девушки глаза словно ввалились и почернели, в уголках губ легли горькие складки – она сразу стала как будто на десяток лет старше, и теперь уже походила на мрачную ведунью безо всякого притворства. Даже Малёк забыл про своё лицедейство и едва нас не выдал своим поумневшим видом.

Над висельниками неспешно и вроде бы равнодушно кружили падальщики, кося насторожённо в сторону ленивого патруля, еле-еле волочившего ноги. У мертвецов, тем не менее, глаза уже давно были выклеваны, и чёрная гниль сочилась по их щекам, как слёзы. На плечо Мяснику села одна из птиц и подозрительно поглядела на нас, склонив голову на плечо, как сам мертвец. Повертела головой, гракнула, тяжело вспорхнула, шумно хлопая крыльями. Зажралась, сволочь эдакая!

У повешенных на груди висели таблички с приговором, но мы не стали рисковать, чтобы подъехать поближе и почитать, что на них намалёвано. Лично мне и так казалось всё понятно: сотрудников Службы безопасности никто нигде не любит, и поэтому нихельцы сделали местному населению вроде как подарок: смотрите, от какого изверга мы вас избавили! Конечно, тут уже сидит у них свой такой же, и едва ли добрее, но когда ещё его распознают во всей красе?

А вот и городские ворота…

Охрана – нихельская. Кстати, по всему пути следования мы не встретили ни одного городского стражника, зато вражеских патрулей мимо нас промаячило великое множество. Ухват говорил нам, что в первые дни у ворот торчали и местные: им приказывали опознавать отъезжающих: кто такие? Горожане или незнакомые? Если горожане, то не бывшие начальники ли? Раздосадованный Ухват чертыхался: этих вражьих прислужников он всех знал давным-давно: за кружку кислого вина они и мать родную продадут. Вот ведь, не казнили их в своё время, а теперь от их гадости хорошим людям житья нет. Причём наш «костюмер» ни капли не сомневался, что этих шныргов нужно было лишать жизни непременно старым дедовским способом: сажанием на кол, чтобы они до самой глубины всё прочувствовали.

Вообще говоря, подобные чувства Ухват затаил и к бургомистру. С тех самых пор, как тот ходил с петицией о сдаче города. Этот шустрый начальник, оказывается, продолжал сидеть в своём кресле: видать, зачлось ему у нихельцев за его старания…

Из города, кроме нас, выезжала только одна телега, так что соскучиться в очереди мы не успели.

– Кто такие?! Чаво везёшь?! – гавкнули на нас с заметным акцентом.

– Сестру-знахарку везу в деревню, на заработки, – с готовностью отвечал я, соскочив с телеги и низко кланяясь, как мне Ухват и велел.

– А это кто?! – пеший нихелец пяткой копья указал на Малька.

– Мой брат-дурачок, господин хороший, – залебезил я. – В деревню везу, к родне: пусть там его покормят. Он парень смирный. Никак его дома одного оставлять нельзя – вы же видите. Папки и мамки давно нет – померли: кто ж за ним присмотрит?

Усатые стражники недоверчиво оглядывали наш возок. Наша история очень уж сильно смахивала на лубочную сказку для детишек. Пышнотелая Солнышко, облачённая почти что в балахон, мрачно глядящая изподлобья и кровожадно теребящая черепушки на верёвочках, никаких у них фривольных чувств не пробудила.

– Чо везёшь?!

– Так ведь это, лекарства, – с готовностью отозвался я. – Сестра, говорю, у меня знахарка. Лечить людей будет. Это – для неё. Да вы сами посмотрите!

Я схватил горшочек, выдернул из него пробку и быстро приблизил к лицу охранника. Ему шибануло в нос так, что он аж поперхнулся и отшатнулся, кашляя. Второй дёрнулся и направил мне острие копья в грудь.

– Я ж говорю – лекарства, – сказал я с невинно-глуповатым видом. – Вы же видите. У нас тут всякие есть. Могу вот ещё и такое показать…

Я угодливо взял второй горшок, и с готовностью положил ладонь ему на крышку.

– Стой! Стой! Не открывай! – рявкнул на меня нихелец, замахав свободной от копья рукой. – Поставь на место.

Я, пожав плечами, послушно и неторопливо пристроил горшок туда, откуда вытащил.

Охранники, надо отдать им должное, дотошно просмотрели нашу телегу. Нашли и ножи, и топор, но всё-таки какие-то остатки совести у них ещё имелись, и они не стали отнимать у путников последнюю защиту от лихоимцев. Один горшок они умышленно разбили. Я побледнел. Но нихельцы вовсе не пытались выяснять, какое такое богатство мы в нём прячем, а просто отомстили нам за полученный запах. Черепки и тележное сено скрыли монеты, на дорогу закапало что-то пахучее, и охранникам стало понятно, что ничего, кроме вони, они от нас не получат.

– Давай, давай! – они, зажимая носы, замахали нам руками в сторону ворот. – Проваливай! Быстро! Очень быстро!

Ну, раз сказано – надо подчиняться.

Я поспешно тряхнул вожжи, и Миляга, наша лошадка, недоумённо прянув ушами (что за спешка?), тронулась в дальний путь. Моё сердце невольно дрогнуло, когда мы проезжали под полукруглой аркой-парапетом, на которой я с сотоварищами по несчастью стоял насмерть, защищая этот павший город. Словно вихрь, в моей памяти промчались обрывки ярких воспоминаний: удары таранного бревна в ворота, мы бросаем камни, кого-то разит стрела, на ворота лезут озверевшие нихельцы… Разлетается вдребезги разбитый зубец, сметая вниз человека… Десятник спихивает ногой тело убитого… Ликующая толпа врагов врывается в город, своей массой заваливая наши заграждения.

Это было, кажется, сто лет тому назад. Пока земля ещё темна от пропитавшей её крови, но растает снег, и растает вместе с ним и память о былых сражениях…

Зарыдала Солнышко. Крепилась она, крепилась (я чувствовал!) и вот – сорвалась. Её аж всю затрясло; птичьи черепки на её груди жалобно заколыхались, перестав казаться страшными. Миляга слегка вздрогнула от внезапной бури слёз, но, так как оглянуться назад ей оглобли мешали, то продолжила путь, быстро привыкнув к новым звукам.

Малёк уже бросил притворяться убогим и спросил изумлённо:

– Ты чего это, а? Знакомого кого встретила?

Солнышко быстро замотала головой, не в силах пока говорить.

Я вообще молчал, смущённый.

– А что ж тогда?! – продолжал напирать мой жизнерадостный друг. – Всё ведь хорошо! Прорвались! Ещё поживём! Да на такие деньги мы тебя так замуж выдадим, что вся столица качаться будет!

Малёк, конечно, придурялся, но ведь и правда: чего ж реветь-то?

– Они… они ж… они ж и отца моего вот так… могли повесить…

– Тьфу ты! – сплюнул приятель. – Да с какой стати?! Он же честный воин!

– Я… я почти всех командиров знаю… – всхлипнула девушка. – Мы три группы пленных видели, и ни в одной ни одного знакомого командира не было…

Она судорожно вдохнула, полностью потеряв в груди воздух после своей тирады. Я мысленно стукнул себя по лбу: а ведь, действительно, в такой безликой толпе и не поймёшь, есть там командиры или нет. Девушка вот сразу догадалась, что нет. Интересно, а куда же их всех подевали? Не убили же, в самом деле… А мужики наши без начальства совсем раскисли, однако. Некому им люлей отвешивать – вот и тоскуют. Шучу. Скорее всего, сам факт того, что командиров куда-то забрали, подействовал на них не лучшим образом. Хотя, как знать? – быть может, у них и других тяжёлых проблем хватает.

Да что я за чужие беды переживаю? Мы и сами висим на тонком волоске. Сломается у телеги ось – и как нам быть? Я повозки чинить не умею, да и, вообще, плотник ещё тот. Малёк – тот никогда и не пытался работать, у него родители – богатеи. Солнышко, что ли, заставлять ремонтом заниматься?

Если телега грохнется, и горшки побьются, то будет совсем беда. Если кто чужой возьмёт любой горшок в руки, то догадается, что вес у него слишком большой. И, потом, а как мы будем до своей армии добираться? Ухват меня заставил маршрут наизусть выучить, но сам маршрут составлял из предположения, что ближе к югу нихельцев нет: там нет крупных городов, и мало поживы, так как и деревень тоже мало. Но с ТАКИМ грузом опасно встречаться даже с родной армией: что там у чужих людей на уме – никому не известно.

И уж, конечно, нам никак нельзя встречаться с нихельской армией… А никак таких встреч не избежать: неужели нихельцы не догадаются дороги патрулировать, хотя бы изредка?

Вот сейчас, на склоне лет, я часто думаю: а зачем вообще в Гренплесе рискнули отправить золотую казну в столицу? Да ещё и с помощью бывших дезертиров. Проще было утопить всё это золотишко – и концы в воду. Наверное, у страны в тот момент положение сложилось совсем отчаянное, раз в осаждённом Гренплесе пошли на такие же отчаянные меры. Похоже, те гонцы, приезжавшие в город, рассказали что-то такое, что нам знать не надобно…

– Ну и что?! – вскричал между тем Малёк, смутить которого, казалось, невозможно никому и никогда. – Вот давай сейчас сядем и начнём фантазировать: ах, всех командиров казнили, и каким ещё способом? Когда врагов одолеем – вот тогда и начнём разбираться, куда командиров наших подевали. Может быть, их в плену держат отдельно, работать не заставляют и кормят даже лучше, чем простых солдат? А ты сразу давай реветь. Бросай, говорю.

Девушка и правда постепенно успокоилась.

Чем дальше мы отъезжали от города, тем, казалось, злее становились комары и всякие голодные мошки. Солнышкины снадобья нам очень пригодились: она натёрла нас из одного горшка густым отваром, и нам сразу стало легче. Правда, вечером наша кожа покраснела и чесалась, но на такой пустяк нам жаловаться вообще не пристало, раз уж мы спаслись от поедания живьём всяким гнусом.

Помню наш самый первый совместный обед в той дороге. Мы завернули в тень деревьев и выложили из мешков те припасы, что нам Солнышко с Ухватом приготовили. Пока друзья раскладывали скатерть из пыльной мешковины, я аккуратно переложил золотые монеты из разбитого горшка в другие. Черепки же решил из телеги не вытряхивать, чтобы, в случае чего, сказать: мол, лекарства везём – видите, вот один горшок недавно разбился, и отвар разлился.

Что может быть лучше еды на свежем воздухе? Особенно тогда, когда ты молод, и когда целые сутки жил в нервном напряжении. В котелке варилась похлёбка, сладко дымил костерок, весело щебетала Солнышко; стояла теплынь, заполненная треском травяных насекомых и жужжанием трудолюбивых пчёлок. Распряжённая лошадка паслась себе мирно на медвяных травах, дёргая кожей и изредка обмахиваясь хвостом, отпугивая приставучих кровососов. Мы избежали самого худшего, тоскливое безденежье нам не грозило (с таким-то грузом!) – что ещё надо человеку для ощущения всемерного счастья? Хороших друзей? Лучше, чем Солнышко и Малёк, у меня никогда друзей и не было и теперь, на старости лет, уже и не будет. Уверенности в завтрашнем дне? – мы были совершенно уверены, что будем жить вечно. Поручение нам не казалось невыполнимым, и нас тогда охватило стойкое убеждение, что лично для нас всё закончится хорошо.

Самым трудным мне показалось запрячь Милягу обратно в телегу. Мы с Мальком с непривычки употели вусмерть, а Солнышко хохотала над нами до судорожной икоты, держась за живот. Лошадка упрямо мотала головой, фыркала, переступая с ноги на ногу. Ухват в сарае учил нас запрягать лошадь, но учёба прошла только накануне отъезда, и мои руки ещё не привыкли ко всем нехитрым вроде бы манипуляциям.

Правда, ну что тут мудрёного? Надеваем на лошадь узду, седелку, хомут. Седелку кладем примерно на нижнюю половину холки. Если вы положите седелку полностью на холку – это будет слишком высоко, если за холкой на спину – слишком низко.

Хомут сначала переворачиваем клещами вверх, надеваем на голову, в верхней (самой узкой) части шеи хомут переворачиваем в сторону гривы обратно клещами вниз, спускаем на плечи, выправляем гриву из-под хомута.

Потом кладем шлею на холку и расправляем её в сторону крупа, пристегиваем пряжки шлеи к ремешкам на хомуте. Если на хомуте только верхний горт (ремень для пристегивания шлеи), то пряжки бокового ремня пристегиваем за основание гужей. Подгоняем шлею по размеру так, чтобы между ободочным ремнем и седалищными буграми проходила ладонь.

И всё – осталось только завести лошадь в оглобли. Правда, это можно сделать тремя способами…

– Я тебя, скотина, на колбасу продам, – пообещал коняге разозлённый, уставший Малёк от чистого сердца, хлопнув её ладонью по шее, – и после этого работа как-то сама собой быстро закончилась.

Из-за этой непредвиденной возни мы прибыли в первую деревню, стоявшую в плане Ухвате, слишком поздно. Крестьяне, летом работавшие дотемна, – даже они уже все успели завалиться спать. Мы переполошили всех собак, выслушали ругань нескольких хозяев, пока, наконец, не нашли место ночлега у какой-то древней бабки. Наших сил едва-едва хватило на то, чтобы распрячь Милягу. Малёк притащил на ночь два ведра колодезной воды, которой мы собирались поить лошадь лишь утром, так как она оказалась слишком уж холодной: такую давать ей никак нельзя, а то околеть может, когда уставшая. Дать овса мы не могли: безлошадная бабка его не имела, но отсыпала нам моркови, а ещё у неё имелась яблоня-скороспелка, так что милягино брюхо на ночь всё-таки хоть чем-то заполнилось.