Текст книги "Вагончик мой дальний"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

26

Приоткрылась дверь, и встал на пороге Ван-Ваныч, в своей дурацкой шляпе, долговязый, несуразный, но сияющий от радости, что увидел нас.

– Майн херц! – воскликнул. – Нашел! Нашел!

Мы с Зоей переглянулись, но встали так, чтобы он от дверей не смог увидеть кровать. Того, что на ней.

– Вас отпустили? – первое, что мне пришло на ум выпалить.

– Как бы не так! – хихикнул он в усики. – Приставили на всякий пожарный случай рядового по имени Сеня. Славный мальчуган, такой счастливый, больше меня свободе обрадовался! Сейчас он очень веселый…

Слов “нетрезв” или “пьян” Ван-Ваныч из деликатности не употребил.

После сигнала из немецкой колонии, туда срочно отправили Ван-Ваныча, который, понятно, для ссыльной немчуры – свой в доску. Ему-то они все и выложат. Но ничего ему, конечно, не выложили. Так он объявил начальству.

На той же “кукушке” утренним рейсом, как было велено, они приехали в

Зыряновку и с ходу попали на бабий праздник, который за ночь вовсе не исчерпал себя. Милый мальчик Сеня зашел и пропал. С какой красоткой и на каком сеновале его теперь искать, Ван-Ванычу неизвестно. Хотя получается, что не Сеня его, а он теперь должен доставить рядового Сеню по назначению. То есть обратно в эшелон.

– А нас-то как отыскали? – спросила Зоя.

Он опять хихикнул.

– Майн херц! Да о вас и спрашивать не пришлось, бабы наперебой все рассказали! – с детской улыбкой вещал наш друг.

– И наша хозяйка, которая Оля, там была?

– Как же, как же! Певунья! И все о любви!

– А еще об измене? – подсказала Зоя и посмотрела на меня.

Что-то в нас, в нашем настроении было такое, что Ван-Ваныч замолк, вглядываясь нам в лица.

– Что-то случилось?

Зоя спохватилась, попыталась улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса.

– Мы хотели бы… На два слова, – сказала она. – Не здесь, на улице.

Ван-Ваныч согласился. Мы вышли на крыльцо. Не могу понять, отчего мы с Зоей ждали ареста в доме, когда можно было давно его покинуть? Не бежать, нет, а просто уйти, чтобы не быть рядом с телом, которое мы не стали даже накрывать.

– Насколько мне известно, зондер-команда перекрыла все пути, – сказал Ван-Ваныч. – Вы не решили… Как бы сказать?.. Чтобы мирно сдаться?

– Решили, – отвечал я. – А насчет зондер-команды… Один из них – здесь!

– В доме?

– В доме.

– Кто?

– Петька-недоносок.

– Но он же послан вас искать! – воскликнул Ван Ваныч.

– Уже нашел! – недобро произнесла Зоя, бросив на меня мимолетный взгляд.

– Он здесь, да? Но я его не видел!

– Лучше не видеть, – сказала Зоя и опять посмотрела на меня. – Он…

Как вам сказать… – Она запнулась, подыскивая слова. – В общем, он…

Не живой.

В тусклом свете начинающегося дня было видно, как менялось выражение на лице Ван-Ваныча: недоумение, желание что-то понять, даже воспринять как шутку, а потом гримаса недоверия и испуга. Нам показалось, что он прослезился от напряжения. Глаза его повлажнели.

– Я могу посмотреть? – попросил он жалобно. Видно было, что он не до конца верит. Не нам. Себе.

Мы одновременно с Зоей кивнули. Проводили его взглядом. Вернулся он почти сразу и присел с нами на завалинку. Он не стал спрашивать, как это случилось, но лицо его было невероятно бледным. Сорвал лопух, стал вытирать торопливо руки.

– Там винтовка валялась, – пояснил, – в крови. Вот выпачкался.

Отбросил лопух и присел.

– Кто-нибудь видел? – спросил, понижая голос и глядя под ноги.

– Никто.

– Ага. Но скоро придут. – Это он уже сам себе. – Начнутся допросы…

Вы хоть придумали, что будете говорить?

– Скажем, как было! – воскликнул я.

– А как было?

– Ну как… Он хотел… Он пытался…

– С Зоей?

– Да.

– Не поверят. Ничему не поверят, – отмахнулся Ван-Ваныч. – Скажут, что боец вас застукал, словил, а вы напали на него, когда уснул, и, чтобы скрыть следы, убили красноармейца! Защитника родины! За это знаете, майн херц, что полагается?

Я сказал, что не знаю. Я, и правда, не знал. А Зоя спросила: “Что?”

В ее голосе я услышал тревогу. Даже страх.

Ван-Ваныч не ответил. Он не назвал ни срока, ни статью. Но я запомнил, как он вдруг засуетился. Он-то понимал, что вот-вот нагрянут те, кто нас не пощадит. Конечно, станут бить. Но потом будут допрашивать, как говорят, с пристрастием. И тогда говорить о помощи будет поздно…

Вспоминаю то раннее, едва забелевшее утро. Лаяли собаки, квохтали куры. Прозвучал и тут же аукнулся из-за леска голос “кукушки”, которая возвращалась в колонию из ночной смены. Но я сейчас о нашем немецком друге, о том, что он говорил. И делал. Я сейчас лишь до конца оценил, насколько Иоган был решительным человеком. Несмотря на его манеру негромко, даже робко разговаривать.

– Антоша, – обратился он ко мне, – мне надо с вами поговорить.

По-мужски. Зоя разрешит?

Зоя разрешила. Мы отошли за угол, на задворки, туда, где начинался огород и где у беспутной певуньи Ольги все заросло сорняками.

В другой бы раз Ван-Ваныч, всплескивая руками, посетовал на такую нерадивость, а возможно, сам прополол бы грядку. Он до спазмов в желудке переживал любую бесхозность на земле. Но сейчас он ничего этого не заметил. Лишь бегло оглянулся и сразу приступил к разговору. А разговор был о том, что мне за убийство красноармейца угрожает “вышка”. То же что расстрел. И у него нет никаких сомнений, что меня не пощадят. Поэтому… Он сделал паузу и снова оглянулся.

Боялся, что не успеет договорить. Поэтому он предлагает взять вину на себя.

– А вас пощадят? – спросил я прямо.

Так же прямо, глядя мне в глаза, он отвечал:

– Нет, Антон. Меня тоже не пощадят.

– Так в чем же дело? – Кажется, я говорил грубовато. Но ведь и его предложение было не из самых приличных.

Ван-Ваныч постарался не заметить моего тона.

– Разница лишь в том, что это, – он выделил слово “это”, – произойдет не с тобой, а со мной.

Я сразу же отверг его предложение. Я сказал, что не согласен. И вообще не понимаю, о чем он говорит.

– О твоем спасении, майн херц!.. Ну подумай сам! – продолжал он торопливо. – Ты не можешь отрицать, что я прожил свое. Впереди у меня ничего нет: ни семьи, ни детей, ни дома. А у тебя все впереди…

Подумай, Антон!

– Уже подумал! – сказал я резко. – Виноват и буду отвечать.

– Да, я так и предполагал, – произнес он после короткого молчания.

Он, кажется, не обиделся, только лицо его и дурацкие усики нервно подергивались. – Я знал, что ты такой, что ты откажешься… Но разреши поговорить с Зоей?

Я с облегчением завершил наш разговор. На него, если честно, ушли все мои силы. Я сел на завалинку, наблюдая издалека, как он разговаривает с Зоей. Частью до меня доносились слова, все те же, про семью, про дом, которого у него нет. И нет возможности вернуться на родину, да и кто его пустит! А впереди в лучшем случае вагончик, но скорей всего колония для ссыльных немцев… Это не жизнь, правда?

Зоя помалкивала, глядя себе под ноги. Иногда бросала в мою сторону недоуменные взгляды. Этот разговор тяготил ее.

– Я прошу вас убедить Антона! Ради вашего будущего, и вас, и ваших детей… Ну?

– А у нас есть будущее? – спросила Зоя.

– Думаю, да.

Зоя не стала отвечать так категорично, как я. Кажется, Ван-Ваныч своим напором, своими доводами поколебал ее.

Сейчас я знаю, что мой первый позыв был самым верным. Нельзя было соглашаться на уговоры. Но мы и не согласились. Мы не сказали ни

“да”, ни “нет”. И это все решило. Ван-Ваныч знал, как убедить женщину. Я не слышал его последних слов, они были произнесены негромко. Оказывается, он спросил ее: “Вы же любите Антона? Вы же хотите, чтобы Антон был живой?”

– Хочу, – отвечала покорно Зоя.

– Ну так спасайте его! Я протягиваю вам руку!

27

Следствие оказалось недолгим. Проходило оно в районном центре, где из-за отсутствия тюрьмы меня держали под стражей в том же здании, где находилась прокуратура. Потом перевели в областной центр, в

Курган. Я ничего не скрывал. Рассказал подробно, как

Петька-недоносок, его фамилия, оказывается, Сидоров, домогался моей жены и при этом угрожал мне винтовкой. Описал и все остальные подробности той страшной ночи.

Следователь, моложавый, но с пролысиной, в пенсне, был похож скорей на научного работника или на учителя, если бы не военный мундир, который ему, как говорят, личил. Звали его Евгений Иванович.

Разговаривал он вежливо и все, что я рассказывал, до слова записывал на каких-то листках.

– Так Зоя – ваша жена? – спрашивал он в который раз.

– Моя жена, – отвечал честно я.

– Вы с ней сами так решили?

– Да. Хотя мы не расписаны.

– Ну кто же вас распишет? – не без легкого удивления говорил он. -

Вы же утверждаете, что вам шестнадцать лет?

– Шестнадцать. И два месяца.

– А чем это можно подтвердить?

Я молчал.

– Ну может, какие-то справки, – подсказывал он. – Метрики?

– У меня на руках ничего нет. Если только у этих?

– У кого “у этих”? – спрашивал он. – Вы имеете в виду штабистов из эшелона?

– Да.

– Филькина грамота – вот что у них есть! – отмахивался он. – Но хочу вас предупредить. С восемнадцати лет вы проходите совсем по другой статье. А предположим, вы намеренно скрываете, занижаете свой возраст?

– Я не скрываю.

– Ладно. Но если вы такой честный, объясните, почему ваши показания противоречат показаниям гражданина Иогана Фишера, он же Иван

Иванович Рыбаков? Гражданин Фишер-Рыбаков, например, утверждает, что это он убил красноармейца Сидорова?

– Это он сказал?

– Да. Он сознался. И не просто сознался. Он подробно описал и показал в ходе следственного эксперимента, с выездом на место происшествия, как он наносил удары пострадавшему Сидорову, а его свидетельство, кстати, подтверждает ваша, как вы ее называете, жена.

Желаете, я могу вам зачитать показания гражданина Фишера-Рыбакова?

– Нет, – сказал я.

– Ваше право. Тогда перескажу своими словами. Гражданин

Фишер-Рыбаков признался чистосердечно, что он давно замышлял убийство военнослужащего Сидорова, которого он, по его словам, всегда ненавидел. – Евгений Иванович оторвался от бумаг и спросил, глядя на меня сквозь угрожающе поблескивающие стекла: – А ведь были у него конфликты с военнослужащим Сидоровым, там, в эшелоне?

– Не помню, – отвечал я. – Может, и были.

– А ваша так называемая жена точно помнит, что были такие конфликты.

Военнослужащий Сидоров, например, принимал участие в поимке бежавшего из-под охраны преступника Скворцова, и обвиняемый

Фишер-Рыбаков из вагона через окно оскорбительно выражался в его адрес. Даже угрожал. Не так ли?

– Не помню, – повторил я.

– А как гражданин Фишер-Рыбаков наносил смертельные удары военнослужащему Сидорову, тоже не помните? А на винтовке, между прочем, найдены отпечатки его пальцев…

Я промолчал.

– Не хотите говорить?

– Нет. То есть да. Не хочу.

Евгений Иванович закрыл папку с бумагами и стал протирать стекла пенсне белым платочком. Глаза у него без пенсне были светло-голубые и совсем не милицейские.

– Послушайте, Антон! – произнес он почти дружески, перегибаясь через стол в мою сторону. – Вам, кроме побега, вменяется и соучастие в особо тяжком преступлении, то есть его сокрытии. Но, может, вы, и правда, о нем не знали?

– Как же я мог ничего не знать? – сказал я. – Когда я убил.

– А вот подследственный гражданин Фишер-Рыбаков, – тут Евгений

Иванович снова приоткрыл сероватую папку, – утверждает, что ни вас, ни вашей, как вы называете, жены в избе в момент убийства вообще не было. Как это понимать? Или это неправда?

– Неправда.

Евгений Иваныч, будто ничего не слыша, монотонно продолжал:

– А труп военнослужащего Сидорова, как выясняется, вы увидели после происшедшего и были, как говорят, не в себе. И даже… Вот-вот! -

Следователь поводил пальцем по строчке. – В приступе возбуждения вы хотели мертвому Сидорову чем-то помочь… Позвать людей на помощь. То же самое хотела сделать ваша, так называемая жена…

– Почему так называемая? – взорвался я. – Она жена! Жена! Жена!

– Ну, конечно, жена. Только успокойтесь.

Евгений Иванович сразу же согласился и оглянулся на дверь помещения, где происходил разговор. Комната была убогая, канцелярский стол, за которым сидел следователь, в пятнах чернил, старенький стул, на котором восседал сам следователь и железный, ввинченный в пол табурет для меня. Стены, местами облупившиеся, крашены в зеленый ядовитый цвет. Окошко с решеткой, грязно-рыжее, оно едва пропускало свет.

Я шарил глазами по стенам, а в лицо следователя, почему-то меня выгораживающего, да еще так примитивно, я старался не смотреть.

– Так и запишем, – заключил он между тем. – Увидев труп Сидорова, вы были не в себе и плохо помните, что было дальше. Вы подтверждаете, что хотели позвать людей на помощь…

Я не стал спорить со следователем. Не сказал, как надо бы сказать:

“Не так все было, Евгений Иванович. А все, что вы сейчас сказали, не похоже на правду”.

Но я промолчал. Меня увели.

В камере, где сидели еще четверо подследственных: один домушник, один щипач и двое так называемых спекулянтов – они перепродавали галоши, – мне очень наглядно разъяснили систему следования: “Прав не тот, кто прав, а у кого больше прав. Все равно напишут то, что им нужно. А не подпишешь – сделаешь себе же хужей!”

На следующий день Евгений Иванович пододвинул ко мне листок со своими записями, и я не читая подписал.

Даже мне, ничего не смыслящему в следовательских делах, было очевидно, что при желании любой судья мог бы увидеть массу противоречий в деле. Например, время, когда все произошло, и появление, куда позже совершенного убийства, в доме Ван-Ваныча. И пьяные бабы, при всей их загульности, могли бы подтвердить, что немец, как и сопровождающий его Сеня, от которого и вправду прок был невелик, – он ничего о той ночи вспомнить из-за потери памяти не смог, – сперва побывали в их доме. Но женщины, как выяснилось, говорили разное, цены их показания не было никакой. Тоже и наша певунья Ольга. Она якобы сама видела с сеновала Петьку-недоноска, выходившего на двор помочиться, а рядом с ним, по ее словам, был незнакомый ей мужчина, который, как ей кажется, был похож на Ван-Ваныча.

Все сходилось на том, что повесить убийство на меня с Зоей смысла нет, как и нет видимых причин. Приставание пострадавшего Сидорова к

Зое всерьез даже не обсуждалось. А вот образ немца, возможно, тайного агента, внедрившегося в нашу советскую жизнь, срабатывал на сто процентов. Скрытый враг, притворявшийся все это время лояльным гражданином и даже сменивший имя и фамилию, на самом деле ненавидел наш строй и особенно тех, кто этот строй защищал, то есть советских красноармейцев.

Подготавливая свое злодейство, он выжидал удобного случая, который, по нерасторопности штабного начальства из эшелона, ему представился в селе Зыряновка. Конечно, чтобы развязать себе руки, он подпоил сопровождающего его бойца, а потом застращал и двух свидетелей, то есть нас с Зоей.

Ну и все дальнейшее в том же роде, расписанное в самых что ни на есть жестоких, потрясающе натуральных, кровавых подробностях.

Это же, как мне потом рассказали, было распечатано в здешней областной и районной газете, а потом пересказано по радио. Статья называлась так: “Враг не дремлет”. Она заканчивалась призывом к бдительности, требовала устрожения режима ссыльных вообще, а для немцев, которые, как выяснилось, поддерживали контакты с бандой, той самой, которой руководил главный преступник Фишер-Рыбаков, – особенно. Банда, это понятно, тоже были мы.

Никакой встречи с врагом народа, опасным для любых контактов, как я ни просил, мне не позволили. А вот с Зоей благодушный следователь

Евгений Иванович свидание до суда разрешил. Понятно, встреча происходила в его присутствии и под охраной в той же комнате, где меня допрашивали.

Узнав о предстоящей встрече, я так разволновался, что сперва не смог даже стоять, и мне разрешили присесть. Зоя, которую привели, тоже нервничала, но она и здесь оказалась сильней меня. Она долго глядела на меня, потом перевела взгляд на следователя и спросила:

– Вам надо все слышать? Да?

– Мне положено здесь находиться, – чуть ли не оправдываясь, произнес он.

– Ну и находитесь, – сказала она. – Можете пока посмотреть в окошко.

– Вы теряете отпущенное время, – напомнил он.

Зоя вдруг испуганно оглянулась на него, и я понял, что вся ее дерзость происходит от страха. Не за себя, а за меня. Она торопливо заговорила, будто продолжала долгий мысленный разговор:

– Понимаешь, – сказала, – они обещали тебе не наматывать большой срок.

– А тебе?

– Меня не допрашивали… Почти. Ну один раз. Я все рассказывала, как надо, и мне объяснили, что меня должны освободить. Я прохожу как свидетель.

Я обратил внимание, что она не сказала, что говорила им правду, а именно так: “Рассказывала как надо”.

– А куда тебя освободят? – спросил я. – В вагончик?

Она кивнула. Но тут же, спохватившись, поправилась:

– Не знаю. Я туда не хочу.

Она не хотела напоследок меня огорчать. Я посмотрел на следователя, который рылся в своих бумагах и как бы нас не слушал. Но, конечно, он слушал и, уж точно, все запоминал. Однако какое это теперь имело значение, после того как мы все подписали?

– Ты меня не забудешь? – спросил я.

Не мог же я в присутствии постороннего спросить: а ты меня по-прежнему любишь?

Зоя отвечала так, как было возможно при постороннем.

– Я тебя никогда не забуду.

– Правда?

– Правда.

– И я.

Так закончилась наша встреча. О Ван-Ваныче вслух не было произнесено ни словечка. Хотя мы не могли не думать о нем. Через несколько дней мне принесут его прощальное письмо. Я думаю, это смог устроить следователь Евгений Иванович, пытаясь как бы в такой форме загладить перед Ван-Ванычем свою вину.

На школьном листе в клеточку аккуратным почерком было написано:

“Дорогие мои! Хочу, чтобы вы до конца поняли, и ты, Антон, и ты,

Зоя, что решение мое, какой бы исход ни имело, необходимо не только вам, но и лично мне. Мне, мне нужно, чтобы я исполнил хоть что-то стоящее в этой жизни! Каюсь, приехав в вашу страну созидать будущую счастливую жизнь для человечества, я крайне заблуждался. Теперь я осознал, что счастье можно приносить лично, и лишь тем, кого любишь.

Если я смогу помочь только вам двоим, я буду считать свою жизнь исполненной. А может, и продленной. Ваш Иван Рыбаков.

P.S. Если у вас будет сын, назовите, пожалуйста, Иваном”.

Фишера-Рыбакова судили, как я узнал потом, военным трибуналом, который в народе именуется “тройкой”. Он был приговорен к высшей мере наказания: расстрелу. Приговор приведен в исполнение 26 августа

1944 года.

* *

* Эпилог *

* *

За побег из-под стражи, за соучастие в преступлении, за его сокрытие коллегией военного суда я был осужден на четырнадцать лет с содержанием в колонии строгого режима. В пятьдесят третьем, в год смерти Сталина, я попал под амнистию, мне скостили три года, и в пятьдесят пятом я оказался на свободе. И хоть въезд в столицу нашей родины в пределах ста километров был мне заказан, я нашел возможность приехать из Торжка, где проживал, и через справочное бюро разыскать человека по фамилии Мешков.

Вообще-то Мешковых в столице, как оказалось, проживало немало, но я вычислил по году рождения того Мешкова, который был нужен. А может, мне просто повезло.

В какой-то день я пришел по адресу, выданному мне горсправкой, – стоило это семьдесят четыре копейки, – поднялся на третий этаж блочной башни, расположенной на краю Москвы, в Черемушках, в 44-м квартале. Лифт в доме, как ни странно, работал и даже не был загажен. Дверь квартиры номер одиннадцать – вот, подумалось, совпадение, ровно столько я отсидел! – была оббита коричневым дерматином, кое-где порванным. Из дыр торчала стекловата. Вместо глазка тоже дырка. Но звонок работал.

Из-за двери не сразу раздался глухой стариковский голос: “Вам кого?”

Я ответил, что мне нужно Мешкова. С минуту там возились с замками, и передо мной открылись прихожая, плохо освещенная, и сам хозяин, которого я с ходу подробно не разглядел. Но запомнил, что был он в полуспущенных пижамных штанах, цветной майке, тапочках на босу ногу.

Он сразу же, принимая меня за жековского рабочего, стал жаловаться, что давно вызывал слесаря, и сколько заявлений вообще надо писать заслуженному персональному пенсионеру, каковым он является… Краны текут, водоспуск в туалете засорился, а последние два дня вода вообще не поступает, так что приходится пользоваться горшком.

Я не перебивал, слушал, упершись глазами в небритое одутловатое лицо в красных склеротических пятнах, пытаясь разглядеть черты некогда властного, даже могущественного человека, при имени которого дети иной раз могли описаться. Не мы, а младшая группа.

Я смотрел и ничего от прежнего Мешкова не находил. Передо мной стоял немощный старик, ничтожество, насекомое, которое можно было сейчас раздавить, лишь шевельнув пальцем. Тем более без свидетелей. Да и я за одиннадцать лет отсидки кое-чему научился в колониях, мог справиться и с кем-нибудь покрепче.

Но не случилась ли ошибка, не принимаю ли я в ослеплении одного человека за другого, ни в чем не повинного? И, лишь приглядевшись, хоть свету было маловато, по обесцвеченным глазам угадал: он… Точно, он! Язва! И хоть продолжали одолевать сомнения по поводу расправы, для которой я, рискуя новым сроком, сюда прибыл, но злая память диктовала свое: эта уродина, кусок тухлятины и есть всесильный в прошлом Мешков, который поломал мою, Зоину и многие другие жизни… А теперь ты готов простить?

– Послушай, мешков… – начал я свою обвинительную речь. Все слова были продуманы заранее. – Послушай, мешков, – я его обозначил для себя вот так, с маленькой буквы. Но голос мой осекся. В горле встал комок, мешавший говорить. Я помолчал, стараясь совладать с собой.

Глубоко вздохнул и повторил: – Послушай, мешков! Таловку помнишь?

Та-лов-ку, говорю?

По его растерянности, по тому, как в его белых, слезящихся глазах появилось осмысленное выражение, даже оживление, я понял, что он понимает, о чем его спрашивают.

– Да, да. Было. Был… – зачастил он. – Был. В смысле, руководил. Как же! А ты кто, собес?

– Нет, я не собес, – сказал я. – Я бес. Я – оттуда.

– Откуда, говоришь? – переспросил он, подаваясь вперед, чтобы меня рассмотреть.

– От-ту-да! – повторил я уже на нерве. – Из прошлого твоего, мешков.

Из вагончика…

– Вагона? Какого вагона? – спросил он чуть встревоженно. – Но я не служил на железной дороге. Я служил совсем по другой части…

И тут он завел свою нудь по поводу текущих кранов, маленькой пенсии и всяких других вокруг неполадок, которые никак не хочет исправлять нынешняя власть, хотя он человек заслуженный, это все знают. Вот раньше-то порядка было больше…

А я глядел на него и даже плюнуть в его заслуженную рожу расхотелось. Я увидел, что он все равно ничего не поймет.

Я повернулся и ушел. Знал, что те, кто остался навсегда в том вагончике, меня не оправдают. Хоть бы морду ему намылил, что ли, если уж раздумал убивать…

Так сказали бы они.

Или в унитаз его вонючий или горшок тот головой окунул…Чтобы его осенило!

Ну а я повернулся и ушел. Уехал. Господи, подумалось, если бы, если все бывшие палачи на искончании своего века стали бы так убоги, какой смысл в твоем суде?!

А в 2004 году, в августе, как у нас намечалось с Зоей, я справил юбилей нашей свадьбы. Я открыл бутылку шампанского из Абрау, под названием “Надежда”, и произнес короткий тост. Я сказал: “Зоя, я тебя люблю”.

По-прежнему живу в Торжке, городок выбран мной не случайно. Здесь проживал Ван-Ваныч, мой спаситель. И хоть домик на окраине, где он жил, разыскать не удалось – его скорей всего прибрали к рукам, – я поселился на окраинной улице, неподалеку от Осташковского шоссе, устроился работать в здешнюю оранжерею.

Выращиваю на продажу цветы, но особенно люблю розы. Это совсем не те розы, что везут с юга, которые благоухают, но не пахнут… И похожи на ярко расцвеченные бумажные цветы. Мои розы совсем другие. Они вырастают из стихов… Розляйн, розляйн, розляйн рот… Их любят покупать влюбленные и утверждают, что они долго не вянут.

А вот семьи у меня нет. И хоть некоторые из моих друзей считают, что я немного рехнутый, – это их выражение, – я по-прежнему все эти годы пишу во все организации, какие только можно придумать, по поводу затерявшегося среди российских дорог вагончика.

Я даже разыскал очевидцев, которые его видели в пятидесятые годы: якобы он стоял на станции Тулун, под Иркутском, и из него слышались многие голоса. Есть косвенные подтверждения, что его замечали в семидесятые на станции Обзь, неподалеку от Воркуты. А потом в восьмидесятые и девяностые… Мне пишут из разных мест: видели! Да я и сам знаю, что он существует. А может, он стоит там, где я его оставил, на приколе у поселка Полуночного, и ждет, ждет меня…