Текст книги "Вагончик мой дальний"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Надя приблизилась к последней из платформ, возле которой топтался кривоногий солдатик с автоматом. Указывая на нас с Зоей, торопливо стала пояснять, что мы вольнонаемные и нас надо ссадить в Зыряновке, на повороте, где поезд сбавляет ход.

Она сунула ему в руку пачку махорки и ласково добавила:

– Ты уж, Кеша, постарайся. Им сегодня надо попасть домой.

Кеша подарок принял, быстро запрятал в карман. Посмотрел в нашу сторону, небрежно кивнул:

– Будь спок… Доставим в целостности и сохранности!

– Вот и договорились. За мной не завянет.

Надя посмотрела в сторону платформ, чтобы убедиться, что посадка не окончилась, взяла Зою за плечи и отвела в сторону. Мне, обернувшись, бросила:

– На минуточку… Дамские секреты!

Минуточек оказалось куда больше, пока я торчал у платформы на глазах кривоногого Кеши. Чем-то напоминал он мне Петьку-недоноска: ходил, чуть раскорячившись, взад-вперед с неприступным видом, покрикивая на рабочих, на тех, кто медлил на посадке и задерживал очередь.

Вдруг показалось, что лагерь ссыльных – тот же вагончик. Ну побольше размером, а так – никакой разницы. И порядки, и охрана. Все одинаково.

Женщины, наконец, вернулись, и Надя по-особенному, я сразу заметил, оценивающе посмотрела на меня. Одобрительно кивнула.

– Антон, значит? Ну что ж, храни, Антон, береги свою дикую розу… Она того стоит. – И помолчав: – Прощайте. Бог даст, встретимся на свободе.

– С шампанским! – воскликнули мы с Зоей одновременно.

– Конечно, – сказала Надя. – Шампанское пьют свободные люди.

Повернулась и зашагала в сторону бараков, широко размахивая клюшкой.

Глядя вслед, подумал, что все это не более чем мечта, а на самом деле никакой встречи не будет. И праздника с шампанским, которое зовется ее именем.

После войны, не сразу, конечно, я попытался найти их следы – и на

Урале, и в Абрау. Мне удалось лишь выяснить, что Герман умер в том же сорок четвертом году. В лагере. А Надя вскоре после его смерти покончила с собой.

24

Так, наверное, не бывает, чтобы все время везло. А нам везло. Сперва необъяснимый Волоченко, потом Надя да и “кукушка”, подоспевшая в последний момент. Однако, если взглянуть иначе, отвлекаясь от пережитого страха, мы все равно были обречены. Только мы этого тогда не понимали. Везение везением, но раньше или позже западня должна была захлопнуться, потому что все дорожки прямиком вели в эту западню.

Не это ли просек незлобивый Волоченко, решив про себя: пусть бегут, если смогут. А не смогут, будут там, где им положено. Раньше ли, позже, но будут. И сердобольная Надя, подхватившая нас, находчивая, по-бабьи проницательная, тоже не могла не догадываться, что всюду, куда бы мы ни направились, терпеливо и уверенно нас караулят наши ловцы. И мы сами придем туда, куда им надо.

Казалось бы, ну что нам стоило миновать пресловутую Зыряновку, вместе с названной теткой, которую предложил Васька-серьга, и посчитать, что нам в который раз повезло? А ведь не миновали – и попались. Ну а миновали, что тогда? И тогда бы, тогда тоже, на нашем, проложенном для нас свыше маршруте, причем любом, ждал бы нас все тот же, назначенный судьбой вагончик.

Говорю уверенно, потому что знаю наперед, что с нами будет. Знал бы тогда, бросился бы в тайгу, в любое зимовье, чтобы продлить на часы, на минуты нашу свободу. И Зоенька не знала, верила, как и я, в чудо.

Одна удача, и еще одна, и мы, глядишь, прорвемся на волю.

Господи! Господи! Если бы до конца жизни сохранить эту веру!

Сидя в конце последней платформы, спиной по ходу поезда, и видя лишь стриженый затылок нашего охранника, я наклонился к Зое и спросил, о чем они так долго секретничали с Надей.

– А ты не догадываешься? – спросила она. – Надя все о нас знает.

– Откуда?

– Ты лучше спроси, как остальные не догадались, когда кругом наши физии распечатаны… А еще Надя, знаешь, что сказала? Сказала: вас ненавидят, потому что у вас любовь. Слово в слово, как бородач.

Может, правда? – Со вздохом добавила: – Хоть бы этот Кеша не ссадил нас в тайге. С него какой спрос? Все равно никто не узнает.

Но Кеша честно отрабатывал дареное курево. Он прикрыл нас брезентом, и посадил так, чтобы не торчали на виду.

С поезда на узкоколейке тайга в сумраке вечера не показалась нам страшной. Но розового куста, выращенного Хансом, как ни смотрели в промзоне, мы не увидели. Потом пошли проплешины, перелески, поля.

Промелькнула и наша опушка. Для остальных, кто каждый день ездит на смену, просто лес за насыпью, а для нас с Зоей родное местечко…

Болотце с ручьем, омуток, зимовье. Мысленно с ним распрощались. Ни погони, ни собак не видать. Небось, шарят вдоль путей к Юргомышу. А мы все тут, вокруг да около, бродим.

Пришла на ум шальная мысль: а не сойти ли нам снова здесь и продолжить житье-бытье в родном зимовье? Ведь утверждают фронтовики – в одну воронку снаряд дважды не попадает… Но это все теории. А на самом деле, пока не найдут, будут шарить вдоль дороги.

И второй… и который раз. У них сейчас охотничий раж: что медведя завалить, что беглеца. Это на фронте их нет, там рисковать под пулями надо. А тут… Воевать в тылу с бабами и ребятишками – они герои!

Я крепко сжал Зоину руку. Она ответила слабым пожатием.

– Жалко, – шепнула на ухо.

Я повторил:

– Жалко.

Мы оба знали, о чем мы жалели.

Зыряновка открылась из-за деревьев многими огнями. Мы уж как-то отвыкли, что в мире существует столько электричества. Прожекторы на мачтах не в счет. У них и свет другой, лагерно-холодный. Он не светит, а бьет по глазам. А тут, при виде светящихся окошек, повеяло жилым теплом.

Поезд сбросил скорость, и молчаливый Кеша, закинув автомат на спину, двумя руками поддержал меня и Зою, пока мы спрыгивали наземь. Махнул рукой, но не в знак прощания, а скорей по привычке.

Прямо от насыпи начиналась деревенская улица. Пахнуло дымком, донеслась откуда-то песня, высокие бабьи голоса сквозь смех и перебор гармошки. И это напомнило какую-то иную, нами забытую, тыловую жизнь.

На звук гармошки мы и пошли. Да нам все равно было куда идти.

А улица, как в каждой деревне, тут была одна. Песня приблизилась, можно было разобрать слова.

В тех лесах дремучих

Разбойнички живут,

В своих руках могучих

Носилочки несут.

Носилки не простые,

Из ружей сложены,

На них лежал сраженный

Сам Чуркин молодой!

Кровь лилась из раны

По белому лицу,

По белому лицу,

По черным по бровям…

Я ни прежде, ни потом не слыхал этой песни. Но запомнилась она из-за своего необычного текста про разбойников. А еще потому, что в тот вечер все воспринималось по-особенному. Песня тоже. Хотя нам-то, понятно, было не до песен.

– Нужно спросить тетю Олю, – напомнил я.

– Нет, – возразила Зоя. – Нам надо спросить тетю Оню.

– Такого имени нет.

– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.

– Зря. – И я повторил упрямо: – Такого имени нет. Я сейчас зайду в избу и спрошу… А ты побудь здесь.

– Спроси тетю Оню, – произнесла вслед Зоя.

Я не помню ее интонации, но думаю, что она была просительной. Только я Зою не послушался. Я был уверен, совершенно уверен, что знаю точно, кого надо спрашивать.

Изо всех сил пытаюсь остановить это мгновение у чужого крыльца.

Поздней памятью переиначиваю наш разговор, правлю себя:

– Нужно спросить тетю Олю, – говорю я.

– Нет, – возражает Зоя. – Нам надо спросить тетю Оню.

– Такого имени нет.

– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.

– Зря, – говорю я. Но при этом соглашаюсь. – Ладно, – говорю. -

Зайду в избу и спрошу тетю Оню. Непонятное какое-то имя… Но я спрошу.

Иногда наш спор укорачиваю еще.

– Нужно спросить тетю Олю, – предлагаю я.

– Надо спросить тетю Оню, – поправляет Зоя.

– Ладно. Спрошу. А ты побудь здесь.

Но сделал я так, как сделал. И одна буковка в тот вечер решила нашу судьбу. Сейчас-то понимаю, что был бы другой вечер, другие обстоятельства, которые привели нас к такому же результату. Понимаю.

И все-таки…

Добираясь в воспоминаниях до этого вечера, я веду этот короткий спор. И спорю снова. С собой. С Зоей. Со своей дурацкой памятью, которая не хочет ничего менять. И оттого становится больней.

Я постучался в двери, но за шумным весельем меня не услышали.

Потянул дверь на себя и сразу же окунулся в атмосферу бурного, даже буйного деревенского праздника. За просторным столом, накрытым небогатой снедью: картошка, огурцы, лук и, конечно, неизменная бутыль мутноватого самогона, – кучно теснились женщины.

Девочка-подросток, как мне увиделось от порога, лихо растягивала меха гармошки. Ядовито синий махорочный дым клубами восходил к потолку. И хоть все враз повернули головы в мою сторону – как же, мужик объявился! – но петь не перестали, и только ближайшие к двери закричали: “Паря! Ходи к нам! Заждались!”

Из-за стола поднялась моложавая бабешка – да тут все были молодые – в цветастом платочке и белой нарядной блузе, судя по всему, хозяйка дома.

– Тебе, милой, кого?

– Мы ищем тетку Олю!

– Кого? Кого?

– Олю! – крикнул я сильней, пытаясь переорать женский хор.

– Ах, Ольгу? Она вон сидит! – И тут же закричала через весь стол: -

О-оль…Слышь? К тебе!

– К тебе! К тебе! – подхватили остальные. А кто-то добавил: – Ох,

Ох! К Ольге так мужики и липнут! Сладкая баба!

– А у нас Илья седня, – добавила хозяйка. – Престольный…

– Престольный! Престольный! – опять подхватили бабы.

– Щас…Только допою, – отвечала неведомая Ольга. Через дым разглядеть ее не удавалось. – Допою вот про любовь…

И, высоко поднимая голос, завела:

– В одном прекрасном месте, на берегу реки,

Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки,

Один любил крестьянку, второй любил княжну,

А третий – молодую охотника жену…

Я расслышал, что пели по-разному: одни: “любил княжну”, а другие по-современному: “любил партейную”… Стол дружно подхватил, стаканчики звякнули.

Охотник в лес собрался за белками идти,

С цыганкой повстречался, умела ворожить,

Раскинула все карты, боялась говорить!

Охотник сел на лошадь и к дому поскакал…

И, подъезжая к дому, он видит у крыльца:

Жена его в объятьях целует рыбака.

Охотник снял винтовку и стрельнул в рыбака…

Пели ладно, с чувством, с переживанием. Как же: роковая любовь.

Девка-гармонистка, жилистая, худая, оторвалась на миг от инструмента, залпом, не закусывая, осушила стакан и понеслась наяривать дальше. Увлеклись песней, а про меня забыли. Я тихохонько шмыгнул за дверь.

Зоя по-прежнему сидела на крыльце.

– Нашел?

– Нашел.

– Выйдет?

– Когда напоется…

– Напьется? – переиначила Зоя. Несмотря на усталость, она могла шутить.

– Там и пьют и льют, – подтвердил я, представив вновь картину, как из граненых стаканов, глиняных кружек потребляли бабы мутную, с едким угарным духом, сивуху, проливая мимо рта на одежду, на пол.

– Может, уйдем? – сказала Зоя. – Не нравится мне тут.

– У людей праздник, – возразил я. – Престольный…

– И песня не нравится: “стрельнул, стрельнул”… – Зоя отвернулась и закрыла глаза.

Наконец появилась Ольга. Насколько я смог ее разглядеть, не старая, грудастая, пухленькое лицо, светлые глаза. Прямо из кино “Свинарка и пастух”, там они тоже во весь экран голосят.

Завидев Зою, театрально развела руками:

– Вас тут цельный коллектив!

С минуту рассматривала Зою, видать, не ожидала, что у нее соперница.

Бабы-то, было слышно, провожали ее шутками, но постанывали от зависти: мужик как есть натуральный, во дворе ждет. Опять, мол, повезло. Как на постой, сплошь мужчинный пол… То военный, как намедни, то ашо кто!

Про военного, который был намедни, мы тогда пропустили мимо ушей.

Как говорят, лопухнулись. И – зря.

– Ну и чево? – спросила Ольга громко, не отводя от Зои глаз.

– Да мы вот от Василия, – сказал я.

– С ночевкой, что ли? Ну так идем. Я через дом живу.

Пьяная Ольга про Василия почему-то не спросила. И тут мы не насторожились. А это был сигнал. Домик у нее оказался неказистым, без двора и без ограды. Под потолком голая лампочка, обсиженная мухами, стол из струганых досок, лавка у печки, железная кровать. В красном углу икона Николы Чудотворца, украшенная бумажными цветами.

Ситцевые занавески на окнах.

Хозяйка с порога ткнула рукой в кровать:

– Ложь бабу – и пошли! – Хохотнув, добавила: – Взад обратно! – При этом схватила меня крепко под локоть и потащила к дверям. Я, как мог, пытался отбиться.

– Нет, нет! Я устал!

– С ней, что ли, остаешься? – напрямик спросила хозяйка, указав на Зою.

– С ней.

– А почему с ней?

– Она жена.

– Во как! Отхватила целую горбушку! Могла бы и поделиться!

Стоя посреди избы и разглядывая нас, пораздумывала минуту-другую, махнула рукой.

– Пойду за измену с бабами допевать! – И тут же речитативом завела:

– Ох, женка, моя женка, изменница моя,

Мене ты изменила, любовника нашла!

Он тут же стрельнул женку и повернул коня,

Не выдержало сердце: пришлось убить себя!

На последнем слове с силой хлопнула за собой дверью, так что Зоя вздрогнула.

Прислушалась, выглянула за дверь. Увидав в сенцах, на лавке, деревянную бадейку с ковшом, набрала в горсть воды, ополоснулась.

Недоверчиво оглядела чужую постель с лоскутным засаленным одеялом, не раздеваясь, прилегла.

Не открывая глаз, протянула:

– Какое тут все чужое… Даже я себе чужая… И эта тетка… Как она смотрела…

– Как все.

– Нет. Не как все. У нее дурной глаз…

– Тебе показалось…

Я присел на край кровати. Зоя пошарила, нашла мою руку, положила себе на грудь. В полусне произнесла протяжно:

– Тоша… Хочу шампанского! У нас же с тобой романтический вечер. Для двоих. Как там, у Нади: неяркий свет, полное уединение… В избе… Вы, то есть ты, удивляйте спутницу неожиданными идеями… Можете принести ей закуску к шампанскому в посуде в форме розы…

Не отпуская моей руки, как делают дети, пугающиеся темноты или страшных снов, она на полуслове уснула. А я продолжал сидеть, не отнимая руку.

Помню этот последний вечер до мелочей. Последние мелочи нашей совместной жизни. История наша завершается. Все, что будет дальше, чужое. Как эта выхолощенная изба с запахами прелой соломы, постель с лоскутным засаленным одеялом, ситцевые занавески… Иконка с пыльными цветами. Незнакомая дурная Ольга…

Потом-то выяснилось: тетка не зря нас долго рассматривала. Пьяная, но что надо сообразила. Выскочив за дверь, ни на какие песни не пошла, а резво побежала в контору, где был телефон, связь с милицией и районом.

25

Сквозь дрему, еще не открывая глаз, я услышал странный свистящий звук, будто кто-то усиленно втягивал в себя воздух. Приподняв голову, увидел за столом при тусклом свете лампочки мужчину, хлебавшего звучно из миски.

Как в неприятном сне, возник знакомый профиль Петьки-придурка. При полной военной форме, в грязно-зеленом бушлате, подпоясанном ремнем.

Он даже форменную армейскую фуражку за столом не снял. Но он никогда ее не снимал, чтобы казаться значительней. Только боевая винтовка, с которой он не расставался, на этот раз была отставлена в угол.

Петька сразу засек мой вопрошающий взгляд из-за спинки кровати. Но от хлебова не отрывался, лишь самодовольно ухмыльнулся, блеснули стальные зубы. Доскреб миску до дна, старательно облизал деревянную ложку.

– Ну вот… И мы тут! – произнес так, будто мы с вечера только и делали, что вели душевные беседы. – Кричат: “Сбегли, сбегли!” У меня-то не сбежишь! Так? – Развернулся в мою сторону, уставился не мигая. Ждал, что я что-то отвечу.

Я же, пришибленный нежданной встречей, немо таращился на визитера из-за спинки кровати. Все представлялось, как продолжение дурного сна.

Только сейчас я заметил, что зрачки у Петьки не просто рыжие, но со звериным огоньком изнутри. Неподвижные и зловещие. Как в зоологическом музее стеклянные глаза у рыси. Как там описывал наш лесной друг… Прыжок со спины… И стальными когтями скальп на глаза!

А он привстал, чтобы лучше нас увидеть. Заглянул Зое в лицо, проверяя, вправду ли она спит. Вернулся к столу, удовлетворенный осмотром, налил из кринки в жестяную кружку молока, отхлебнул.

Оборачиваясь к нам, повторил почти добродушно:

– “Сбегли, сбегли”… Их по кустам ищут, район на ноги поставили…

У немчуры, грят, скрываются… Под шконками даже шарили… Ван-Ваныча привезли, хоть был под замком. Фашист со своим вражьим отродьем завсегда общий язык найдут, не то что энти охломоны из района. Ну и шиш! Нашли? – И сам себе с удовольствием ответил: – А ни шиша не нашли! Клизму им в задницу! За такую службу!

Оглянулся, чтобы убедиться, что я его слышу.

– А вот Петька-то умней оказался! – Это он о себе так. – Живет себе на деревне, на полном, как вишь, довольствии. И удовольствии.

Капканчики расставил. И – ждет. Солдат спит, а служба идет. Поел, значит, поспал… Ж-ж-ждет. Снова поел-поспал… Нет. Тут меня разбудили. Потому что – р-раз! – Он звучно прицокнул языком. -

По-па-ались! Вставай, грят, Петр, пора ваших беглецов брать!

Высказался Петька-недоносок. И отвернулся к окну. Выпустил весь набор слов. Да и то правда. Никогда не видел я его таким красноречивым.

Осторожно, чтобы не потревожить Зою, я приподнялся на кровати, но вдруг понял: она давно не спит. Затаилась, чтобы не видеть противную рожу придурка, как она потом созналась. Не видеть и не слышать.

Лучше бы, говорит, умерла в тот вечер, чем пережить все, что произошло.

– Мне на двор… выйти, – глядя на Петькину спину, попросил я. И, так как он продолжал молчать, добавил: – По надобности…

– Ну и ступай, – подал голос мой страж. – Только со мной пойдешь. Но сразу предупреждаю: без фокусов. Буду стрелять!

Он взял из угла винтовку и сопроводил меня за дом.

Когда проходили по двору, я как бы невзначай поинтересовался:

– А дальше-то нас куда?

– Дальше… Доставай свой шланг, поливай огород! – Придурок был в хорошем настроении. Но уже другим тоном, не терпящим возражений, добавил: – Велено ждать. До утра.

Я уже не стал выспрашивать, кого мы будем ждать. Сопровождение ли, охрану какую или этих… Из вагончика. Да и вообще в темноте нельзя было разобрать, который час на дворе… Вечер, а может, заполночь. Но потому, что слышалось еще пение баб из соседней избы, хоть не так энергично, я решил, что время не позднее.

И Зоя к нашему возвращению поднялась. Не произнося ни слова, направилась к выходу. Думаю, она это сделала намеренно. Назло

Придурку. Тот бросился наперерез.

– Стой! – крикнул. – Без меня ни шагу!

– А если мне нужно? – спросила Зоя, не оборачиваясь. Она стояла уже у дверей.

– Я сказал: со мной!

– Будешь помогать? – спросила с издевкой.

– Не твое дело! – отрезал зло придурок. – Сторожить буду.

– Ну сторожи, сторожи.

Как потом рассказала Зоя, стоял страж недалеко, но смотрел как бы в сторону. А возвращаясь, кликнул хозяйку, которая, оказывается, пряталась в сенцах.

– Дай им похлебки, – приказал. – А мне стопаря. Только не из железной кружки. Я из стакана люблю. Но чтобы до краев!

– Опосля молока-то? – удивилась хозяйка. На нас она старалась не смотреть.

– У мене с водярой что хошь совмещается! – похвалился Придурок.

Мы поели. Все опять молча. Сели на деревянную лавку у стены. Стали ждать. На Петьку-придурка старались не смотреть. А он, повернувшись спиной, праздновал, надо так понимать, свою победу. Требовал от послушной хозяйки по новой и, прежде чем опрокинуть, косил в нашу сторону.

К стопарю ему подали миску кислой капусты. Он брал ее двумя пальцами и, задирая голову, посылал в рот. Иногда запивал рассолом через край. Казалось, сивуха его не прошибает. Но когда вместо очередного стакана он потребовал подать бутыль – нечего, мол, по капле-то цедить! – мы поняли, что он основательно надрался. И не обязательно его рыло видеть, спина, которая маячила перед глазами, стала грузно оседать.

Хозяйка, видать, сбегала к соседям, притащила полную бутыль самогона, заткнутую бумажной пробкой. На нас, сколько раз промелькивала перед глазами, не взглянула не разу, будто нас нет. А как бутыль встала на столе, Придурок, не оборачиваясь, приказал ей убираться вон.

– Ты вот что! – крикнул вдогонку. – Как за этими придут, позови. А до них не появляйся… Вали отсюда, не мозоль людям глаза!

Раскупорил бутыль, вынимая затычку стальными зубами, нацедил до краев стакан и медленно, стараясь не оступиться, направился к нам.

Видимо, праздник, который Придурок сам себе придумал, не приносил радости без нашего участия.

С минуту он рассматривал нас исподлобья и вдруг сунул стакан мне прямо в лицо, я едва отклонился.

– Со свиданьицем, цуцик! В вагончике тебя заждались! Скоро у майора потанцуешь! – И уже Зое: – А ты че физию воротишь? Здря! Седня вместе веселиться будем! Я тут на днях с бабами ох как распелся!

Хошь, щас спою?

Опрокинул в себя стакан, не закусывая, и запел, замычал, зарычал песню. Именно зарычал, проборматывая взахлеб слова. Я их запомнил. В них тоже было что-то утробное. Первобытное, что ли.

Что ты смотришь на меня в упор,

Я твоих не испугаюсь глаз, за-ра-за,

Лучше кончим этот разговор,

Он у нас с тобой не первый раз!

Ну что ж, иди, иди, жалеть не ста-ну,

Я таких, как ты, мильон до-ста-ну…

И после паузы, протяжно, чуть подвывая, завершил песню так:

Ты же ра-но или по-здно,

Все равно придешь ко мне! Са-ма!

Я видел, как Зою передернуло от такого звериного исполнения. Было ясно, что он напился до дуриков.

– Ну что, девица? – спросил, обращаясь к Зое. – Не ндравится? Щас пондравится! Мы вот что сделаем… Посторонних… Энтих… – Кивок в мою сторону. – Отправим к вдове… На сеновал! Хе-хе! Она на передок слабовата, бедолага, изждалась мужичка-то! Хоть какого, хоть плюгавенького. – И, прихохатывая, закончил: – А ему утешительная премия – полстакана!

– Он никуда не уйдет! – сказала Зоя, вцепляясь в мою руку. – Он мой муж!

– Му-уж? Объелся груш! – передразнил Петька, оскалившись. Сверкнули стальные зубы. – Раз поимел, стало быть, муж? Так давеча в штабнухе тебя столько поимели! Они что? Они все мужья?

Зоя, не произнося ни слова, еще сильней вцепилась в мою руку. Но она не только держалась за меня, она меня держала, чтобы не сорвался.

– Дык я тоже хочу стать мужем. Раз-зе не имею права? Все имеют, а я не имею?

Он стоял перед нами, раскачиваясь взад-вперед. Но его стеклянные, со звериным огоньком изнутри, глаза рыси были совершенно трезвы.

Я прямо физически ощутил: стоит мне сделать к нему шажок, как он оборотнем прыгнет сверху и стальными когтями сдвинет мне скальп на лоб…

Комнату вдруг застлало красным туманом. Я перестал ощущать себя.

Было мгновение, когда я мог бы броситься на него, но пьян-пьян, он чутко уловил мое движение. Скакнул в угол и уже примеривался, поднося винтовку к плечу и разворачивая стволом прямо на меня.

– Мне энтот свидетель ни к чему! – объявил, причем очень спокойно. -

Имею право ликвидировать. При попытке к бегству. А ты ведь хотел бежать? Ну так беги! Беги давай! Ну! – И клацкнул затвором.

Если бы он закричал, как всегда, если бы не было двух бутылок самогона, можно было бы поверить, что берет на испуг. Не станет же он палить в чужой избе, поостережется. Хоть он и трезвый не очень остерегался, когда догонял Скворца. Но там-то он стрелял в поле, издалека и в спину!

Сейчас же стеклянные глаза расширились, ноздри, как на охоте, раздувались, и уж палец, отчего-то сразу побелевший – я от него глаз не мог отвести, – жмет, жмет на курок! И уже приказывает:

– К двери! К двери, говорю!

Это значит, чтобы пуля – в спину.

Реакция Зои была быстрей, чем моя. Она вдруг бросилась перед ним на колени, запричитала. От пронзительного женского крика стало в груди больно.

– Не надо! Не надо! – закричала. – Петя! Он тебе не помеха!

Придурок, наверное, тоже не ожидал такой реакции.

– А к чему мне с ним канитель-то? Ни выспаться, ни гульнуть! А стрельну, мне еще и премию дадут, что врага-беглеца не упустил! Мало в эшелоне наизгилялись: “Придурок! Придурок!” Ну скажи еще раз: кто я? Кто? – И затрясся от ненависти. К нам или не к нам, сейчас он не различал. И снова я увидел стальное дуло в лицо и белый палец на курке.

Уж сколько мы, ребятня, нагляделись за войну всякого: и бомбочки-зажигалки, и те чугунные чушки, что могли снести полквартала, но отчего-то не взорвались… И лимонки, которые бросали в костер, перед тем как разбежаться, и самопалы… Но никогда я не представлял, как зябко под желудком становится, слабеют в коленках ноги, когда в твое лицо упирается дуло… Черный зрачок смерти. Тело немеет под этим стальным оком. Перестаешь себя ощущать…

Как издалека, донесся голос Зои.

– Умоляю! – пронзительно закричала она. – Пе-тя! Петенька!

Имя, произнесенное так необычно, прошибло его. Словно опомнившись, переспросил:

– Ка-ак?

– Пе-тень-ка! Что скажешь, все исполню!

И ни капельки фальши в голосе.

Господи, да что же она так унизилась, что поползла к нему и погладила его сапоги! Я не мог, не хотел этого ничего видеть.

Сверкнул в глаза прыжок рыси-оборотня, и кровавая каша застлала все вокруг. Скорей ощутил, чем увидел Зою. Она взяла меня за виски и близко, близко прошептала:

– Антон… – И еще тише: – Тошенька, милый… Уйди…

Туман рассеялся, и я увидел ее глаза. В них было то, чего не было в ее голосе. Черный ужас. Она точно знала, что рядом ходит смерть, и хотела отодвинуть ее любым способом. Любым. Даже таким, как этот.

С силой – и откуда в ней, хрупкой, оказалось столько силы? – взяла меня за плечи и вытолкала наружу. Я услышал, как за спиной хлопнула дверь.

Зоя спросила, глядя перед собой:

– Что я должна делать?

Петька-недоносок, не выпуская из рук оружия, сказал, что сперва они будут вместе пить.

– Пить не буду, – отвечала Зоя.

– Значит, пить буду я. У нас ведь праздник?

– Да.

– Семейный, так?

– Так.

– Я муж? – спросил он в упор.

– Ты муж, – отвечала кротко Зоя, глядя прямо перед собой.

Эту маску, это состояние полной нечувствительности, она выпестовала в себе еще там, в штабнухе. Она уходила в него в случае опасности, как куколка шелковицы в свой кокон.

Она стала раздеваться. Движения были механические. Скинула кофту, юбку, распустила волосы и, подойдя к постели, медленно легла на спину. Петька-придурок при этом стоял посреди избы в той же странной позе, с оружием в руках, молча наблюдал.

Вдруг спросил:

– А с майором ты как ложилась?

– Не помню, – отвечала Зоя.

– А с этим? Ну? – И указал на дверь.

– Не помню, – повторила она.

– Хочу знать. Как муж! – настаивал он.

Зоя впервые повернула к нему лицо.

– Но я же здесь, Петя! Что тебе еще нужно?

Как ни странно, он среагировал на слово “Петя” послушно. Отставил винтовку и стал торопливо раздеваться, бормоча какие-то слова про мужей, которых он всех перетерпел, всех запомнил, сволочей таких!

Перед тем как впрыгнуть в постель, именно впрыгнуть, он протянул с особо жалостливой, почти детской, интонацией:

– Знаешь… Знаешь, как мужику погано, когда водишь девок на случку? Я чуть с ума не сходил, как представлял, как энто делают… А я слухаю, ходя у окошечка, представляю в картинах, и штаны – вот стыд какой! – становятся мокрыми от чужого праздника-то… Обратно отвожу, а иду раскорякой от своих, от мокрых штанов. Чуть не плачу! Потому как я тоже при этом живой…

Можно спросить, что же я делал, стоя за дверью.

Сам себя спрашиваю. Не нахожу ответа.

Не знаю. Не помню. Был, как выражаются, не в себе.

Сейчас-то понимаю, что должен был ослушаться, не уходить. Лучше пуля, чем пережитый мой… Нет, наш позор. Может, Зоя хотела, чтобы я, воспользовавшись неожиданной свободой, купленной таким позором, бежал?

Но я, правда, оставался все это время за дверью. А дверь-то они, как оказалось, случайно или нет, не заперли изнутри. Да и зачем, право, если все так добровольно? Она ему любовь, а он мне – жизнь.

Только зачем мне жизнь, если он украл главное, что у меня в этой жизни было?

А дальше было так. Рванул дверь на себя и оказался посреди избы, а у меня в руках винтовка. Где она была до этого мгновенья и как у меня оказалась – не знаю. Не могу вспомнить. Мы, конечно, с военруком в школе проходили обращение с винтовкой и всякие там части, как гребень-стебель-рукоятка в затворе и все остальное, знали назубок.

Кто же из подростков не захочет подержать в руках оружие! Но сейчас первый, самый сильный позыв был у меня не стрелять, нет, бить! И чем больней, тем лучше. Бить, как злейшего врага, который поднял на нашу любовь руку.

В этот самый момент он как раз поднял голову. В глазах, обычно стеклянных, со звериным огоньком внутри зрачка, я увидел лишь тупое удивление: откуда я вообще мог взяться, если я не должен тут быть?

Он даже не пытался защищаться. А я, завидев звериную пасть оборотня, который сейчас прыгнет мне на загривок, ударил что есть силы по этим рысьим глазам прикладом… А может, железкой ствола. И – бил, бил, бил. Чем я бил, сколько раз – не могу вспомнить…

Я плыл по теплой воде, наполненной клюквенной краснотой. А где-то в глубине воды, за гадкими извивающимися водорослями, моя Зоя. Золотые волосы полощутся по течению, она протягивает ко мне руки и, не размыкая губ, просит: “Тоша! Спаси! Спаси!” Я к ней, все ближе, ближе… И очнулся.

Вдруг увидел ее, обнаженную, стоящую в конце кровати. Прижав ладони к щекам, она смотрит себе под ноги. С ужасом и отвращением.

А у ног ее находится что-то мясисто-красное, там, где бывает у человека лицо. Еще я увидел свисающую мертвую руку, с наколкой ниже локтя: “Не забуду…”, а дальше зеленые буквы татуировки густо замазаны кровью. Винтовку я заметил после, она валялась посреди избы. Никто больше к ней не прикоснулся.

– Ты… его… – произнесла Зоя странным голосом. Я его не узнал. – Ты… его…

Не досказав последнего слова, она осторожно шагнула с кровати, стала одеваться. Руки у нее дрожали. Она одевалась и все время оглядывалась на свисающую мертвую руку, которая как бы продолжала нам угрожать: “Не забуду…” Прошла к столу, схватила стакан с недопитой самогонкой и разом опрокинула в себя. Налила остаток из бутылки и протянула мне:

– Пей, Антон! Теперь пей!

Я помотал головой. Никак не мог отвести глаз от кровавого пятна, которое все больше растекалось по постели. Красная лужица копилась рядом, на полу.

– Да пей же, говорят! – закричала Зоя, голос у нее сорвался. Допила сама и отбросила стакан. Он со звоном покатился по полу, но почему-то не разбился.

Косясь в сторону кровати, она приблизилась ко мне и стала оглаживать мое лицо, волосы, щеки, шею.

– Тоша, милый, родной! Все, все кончилось! Теперь не страшно… Правда?

Заглядывала в глаза, продолжая меня гладить. Потом увела меня в другой конец избы, откуда не была видна кровать, и повернула лицом к стене. Мы сели на пол и прислонились друг к другу. И замерли.

А утречком, с первым светом, в окошко постучались. Мы ждали, что они постучат. И все-таки вздрогнули.

– Пришли, – одними губами, без звука, произнесла Зоя.