Текст книги "Вагончик мой дальний"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

13

Наутро нас с Шабаном вывели под молчаливые взгляды вагончика.

Поставили перед мужичком, тем самым, что тыкал нам под ребра кнутовищем да материл штабистов, сказали ему:

– Получай, чего просил. Зарегистрируешь в комендатуре… Будешь держать на запоре… Отвечаешь головой. Понял?

Все это огласил Волосатик. Был он без мундира, в шинели, накинутой на исподнее. Это нисколько его не смущало.

Он оглядел нас с ног до головы, будто впервые увидел. Даже похлопал

Шабана по плечу. Вот, мол, каких молодцов отдаю. А мужичку, обернувшись, объявил:

– Можешь держать до осени. А повезет, до зимы. А как станут куда отправлять, мы сообщим, кому их сдать. Скорей всего не нам… В колонию…

Мужичок придирчиво нас осмотрел.

– Вроде не те? – усомнился. – Мелкоту подсовываете-то!

– Да те! Те! – отмахнулся Волосатик, зевая.

– А другие где?

– Какие еще? Других пока не народили, дядя!

Он так шутил.

Впрочем, вряд ли он забыл, как они тут схлестнулись в прошлый раз, и опасался нагрубить снова. Видать, получили от мужичка за нас приличную мзду.

Остальные, майор и капитан, выходить вообще не стали. Но я ухватил краем глаза, что кто-то из них, скорей всего Леша Белый, наблюдал процедуру передачи из окна штабного вагона. Бал-то, и правда, закончен…

Где-то рядом со штабным под запором сидит мой друг Ван-Ваныч и тоже наблюдает за куплей-продажей, страдая от невозможности чем-то нам помочь. Крикнуть бы на прощание, для поддержания духа, на нашем с ним языке… Да побоялся. Штабисты ему и это, кроме последней свары со стражем, впишут потом в дело.

– А девки? – продолжал нудить настырный мужичок. – Вы же обещали пару штук?

– Девок тоже нет. – Волосатику торговля уже надоела. – Бери, дядя, что дают, и катись… А то и энтих не получишь!

– Озолотил! – буркнул недовольно мужичок и велел нам грузиться на телегу, устланную соломой. Путь, мол, не короткий.

Про деревню не говорил и за всю дорогу не промолвил двух слов. Даже не оглянулся. А напрасно. Запросто было сигануть в лес да побежать, о чем мы, конечно, с Шабаном сразу же подумали. Но прикинули: лес незнакомый, болота, зверье, а мы в рванье и без продуктов. Вот поживем на новом месте, куда нас продали, за бутылку, небось, или две, оглядимся, тогда и навострим лыжи. Хорошо, что везут в деревню, а не на шахту, оттуда-то уж точно не вырваться… Капкан.

Старый леший, Лешак, как мы окрестили мужичка, тоже понимал, что нам покудова от него не сбежать. Сидел, уставясь в задницу лошади, да подергивал на взгорках вожжи. На заднице сижу, в задницу гляжу…

Невинная загадочка про таких, как он!

Глядя в спину вознице, Шабан толкнул меня в бок: запоминай дорогу! А чего запоминать, она тут всего одна. То каменистая, телега так дребезжит, что наши тощие зады на ней до костяшек пробивает, а то вся в рытвинах и канавах, заполненных водой. Тогда мы слезаем, чтобы облегчить лошади езду. Возница же хлещет кнутом, ему без разницы, едем мы или по своей воле топаем пешедралом. Оплаченный натурой живой товар до места он, уж точно, доставит.

Но если честно, я больше о Зоеньке тогда думал. О том, что вчера майор Леша Белый сделал точный ход, чтобы прервать нашу связь, которую он кишками почувствовал. А теперь и Зоя, и вагончик, проклятый людьми и Богом, как однажды нарекла его теть-Дуня, неведомо где, а я – тоже неведомо где. И мой надежный почтальон

Костик уже не принесет Зоин голос и не унесет мой.

Может, Шабан прав, что дорогу обратно надо зарубить в памяти, чтобы скорей вернуться? Пусть в нашу вагонную тюрьму, но в которой рядом будет Зоя.

Была бы только ночка да ночка потемней…

Еще почему-то вспомнился директор Мешков.

Да не почему-то, а все потому же. Если удастся бежать темной ночкой, я суку Мешкова, который придумал наш вагончик, из-под земли достану!

Вот главная цель моей жизни!

Я даже могу представить, как это будет. Приеду, значит, в Москву и на вокзале спрошу, где тут у вас проживает товарищ сука Мешков? Нет, никакой он мне не товарищ, даже не гражданин, просто сука!

Спрошу так: а где живет большая сука Мешков? Если не скажут, а станут скрывать, обойду улицу за улицей, дом за домом, но его разыщу. Он откроет мне дверь, а я выстрелю ему в лицо. Нет, не так.

Он тогда не почувствует, как мы его люто ненавидим. Я сперва скажу:

“Слушай сюда, сука Мешков, мелкая падла, ханурик хреновый, микроба чумная… Ты Таловку помнишь? Ты помнишь, дрянь, как посадил нас в вагончик и пустил по России?!” А когда он вспомнит и затрясет своей ржавой ублюдочной мордой с белыми от страха глазами, я добавлю твердо: “Так вот, недоносок мерзопакостный, знай, меня прислали от имени вагончика, чтобы тебя, суку, наказать. Наш, вагонный, самый справедливый суд в мире приговорил тебя к смертной казни через расстрел!”

Я не скажу: “Уничтожить как вредное насекомое”, – хотя это будет правдой. “Наказать казнью!” Вот!

Вообще-то я эту картину много раз передумывал, представлял. И каждый раз по-новому. С другими уничижительными прозваниями, другой казнью.

Одно оставалось неизменным: казнь эта состоится.

Пока я в мечтах пребывал, мы выехали на взгорок, с которого открылся вид на просторное поле, на речку с мостом, на темные, вразброс, избы с огородами, среди которых выделялась полуразрушенная белая церковь без креста.

В первую ночь хозяин поселил нас на скотном дворе, где из-за летней духоты ночевали у него жена и дочь. Мы поперву их не увидали, только почувствовали, как они на нас зырят из темноты, шепчась между собой.

С рассветом рассмотрели: жена некрупная, чуть располневшая женщина неопределенного возраста: то ли тридцать ей, то ли пятьдесят.

Впрочем, мы в ту пору резонно считали, что после двадцати лет все перестарки. А вот дочь у них – подросток, нам ровня, беленькая, голенастая и, как выяснилось, смешливая. И хоть они свои, жена и дочь, а, судя по всему, такие же батраки, как мы…С утра до ночи при хозяйстве или на огороде.

В тот день их отослали на луг косить траву, а нас с Шабаном со двора не пустили. Лешак показал на сваленные в углу березовые стволы, на двуручную пилу, что висела в сенцах на стене, и велел напилить дров.

Временами возникал неожиданно, как черт из-под печки, у нас за спиной, наблюдал коротко, как работаем, и снова исчезал. В обед объявились женщины, и он приказал дать нам хлебово. Он так и сказал:

“Дайте им хлебово”, – и ткнул пальцем на ведро в углу избы.

– Так это же корм для поросят? – робко заметила жена.

– Конечно. Что им, готовить отдельно? – буркнул он. Но потом велел отрезать по ломтю хлеба. – Они вон кубометра не осилили… Чего задарма кормить-то?

После обеда до темноты, которая долго не наступала, опять пилили дрова, пока не возник Лешак и не пробормотал, глядя в землю: мол, хватит мучить пилу, ступайте пить чай да на покой.

От чая мы отказались. Ни аппетита, ни сил, едва дотащились до места.

А место для спанья нам назначили на этот раз в старой бане, на задворках избы, за огородом. Дверь, чтобы мы не деранули, заперли снаружи на засов. Пахло сыростью, углем, мокрицами. Было душно.

Но если честно, мы в тот день ни о чем не мечтали, только бы добраться до лежанки и завалиться спать.

Мы не знали, подслушивает ли нас старый Лешак, однако вели разговор с Шабаном негромко, с оглядкой на крошечное, в ладонь, окошко.

– Надо драпать, – сказал Шабан мрачно. – Он нас за скотину держит.

– Куда? – спросил я.

– А что? В вагончик не пустят?

– Нас же продали, – напомнил я. – Обратно вернут. А то еще и на шахту для острастки сбагрят… Думаешь, лучше?

– Как у Мешкова…

– Там хоть взаперти не держали!

– Да можно хоть в окошко… Если голова пролезет…

– Тише ты! Давай спать. Завтра решим.

На следующий день нам удалось перемолвиться с женщинами. Выяснилось: никакие они не жена и дочь, а так, дальняя родня. Седьмая вода на киселе. Батрачат за несколько мешков картошки да за прокорм во время найма. Про Лешака, звать его, оказывается, Глотыч – то ли имя, то ли кличка, – говорят торопливо, с оглядкой. Кержак, мол, бессемейный, молчун, людей не любит, не верит никому. В деревне его тоже сторонятся. Работал в энкеведешной охране, в Полуночном, оттуда вся его угрюмость. А теперь отстроился, завел хозяйство, крепкое, потому что сам работяга. Молоко, масло, картошку – гонит на рынок, деньги копит. А для кого копит, если одинок? Ну а чтобы сельсовет не цеплялся к его доходам, внес большую сумму на постройку танка “КВ” и получил личную благодарность от товарища Сталина. В районной газете его пропечатали как передовика сельского хозяйства.

В другой раз женщины расспросили и нас, кто мы, откуда, тоже на ходу, с оглядкой. Посоветовали уходить, но куда, сами не знают.

Кругом болота да заключенные. Но вот что жизни у Глотыча не будет, это уж точно. У него и скотина дохнет. Что ему чужая жизнь?

– Так он в баню на ночь запирает, – сказал Шабан.

– Значит, днем.

– И днем… Кажись, его нет… Оглянешься, а он уже за спиной… Точно, как лешак!

– Лешак и есть, – подтвердила женщина. – От лагеря привычка. Но это пока. Притвориться надо. Как пошлет на деляну, лес валить, тут уж не зевайте…

Мы с Шабаном и сами рассудили, что разумно переждать. Баба, а соображает не хуже, чем наш брат, беспризорный. Уж что-что, а притворяться мы научились. До поры стали приваживать собаку, у которой ни имени, ни клички, так и звать: Собака. У него и кошка без имени. Глотыч зовет ее так: Кошка, иди сюда. Зато корову зовут

Денежкой. Ну понятно, Денежка: доход от нее большой.

А вот к лошади у него, как мы заметили, чувства особенные. Лошадь он холит, бережет. В дороге, как мы ехали, кнутом охаживал – так это он зол был на штабистов. А тут, на конюшне, даже взгляд у него мягчает, когда кормит или чистит. “Машка, Манечка”, – зазывает.

– Так бы с человеком! – произнесла как-то в сердцах женщина.

Ни на какую деляну, конечно, он нас не отпускал. Не верил. И правильно делал. Однажды Шабан лишь нос за ворота высунул – схватил кнут и поднес к лицу: “Это видел? Еще застану, рассеку пополам!”

Стало очевидней: не батраки, а рабы, скотина последняя – вот кто мы такие для него.

Когда вернулись в баню, Шабан, злобно выругавшись, пообещал, прежде чем с Мешковым разделаться, с Глотычем свести счеты. На первый случай лошадь ему отравить.

– А лошадь-то причем? – спросил я.

– Он ее любит.

– Ну и что?

– Ладно, не учи! – рассердился Шабан. – Я ему избу подожгу!

Интересно, где он держит деньги?

Я и сам бы с удовольствием поджег Глотычу избу, настолько он был противен. Но разве он придумал, что штабисты торгуют нашими душами?

Он делает то, что делал бы любой здравомыслящий хозяин: берет, что задарма достается. А денежки, если они есть, деревенские мужики, сам слыхал, держат в старых валенках. Лежат себе, полеживают валенки, заброшенные на печку, один засунут в другой, и никакой вор не догадается, что внутри главная заначка. Еще говорят, что валенки и в пожаре не сгорают.

– В валенках посмотри, – посоветовал я Шабану.

– Да смотрел уже.

– Ну еще где-нибудь.

– Да я везде смотрел, – сказал Шабан. – И под печкой, и на печке…

Даже в помойном ведре!

– А на огороде?

– На огороде не смотрел… Он большой.

– Может, никаких денег и нет?

– Есть, – сказал Шабан. – Я чувствую… У таких жмотов всегда деньги есть. А с деньгами куда хошь бежать можно.

Я не стал перечить. Хотя деньги меня мало интересовали. В последнее время я все о Зоеньке думал. Может, она мне какие-то сигналы посылала? Может, случилось что? Ну, например, вагончик отправили, а мы тут навсегда остались. Майор-то будет только счастлив позабыть нас здесь. Скажет, бежали, и дело с концом. А тут указание о новом маршруте…

Какое указание, я не додумывал. Откуда мне знать, кто регулирует нашу судьбу?

14

План побега постепенно созревал. Точнее, мы созревали для того, чтобы его совершить. Единственное, от чего нас отговорили женщины, мать и дочь, – мы сперва не знали, как их зовут, – это поджог избы

Глотыча. Они называли его между собой Заглотыш. А вот как они догадались о поджоге – не знаю. Может, это первое, что приходит в голову, когда злость переливает через край? В Таловской школе нам рассказывали про бунты на Руси, запомнилось, что Разин там, Пугачев,

Болотников, другие еще палили усадьбы своих мучителей. Как выражаются, пускали “красного петуха”.

Здорово, если представить, как мы стоим на опушке леса, на взгорке, а внизу, посреди черной деревни, то возникающей, как мираж, то исчезающей во тьме, в проблесках пламени распушил перья красный…

Нет, не красный, золотой петух… Искры до неба! А вокруг мельтешат черные тени мужичков, и среди них Глотыч. Он всхлипывает от горя, крестится, молится, просит спасти его денежки, они под печкой, среди крынок и чугунков. А мужики кричат: “Печку, печку ломай, а то страховку не дадут!”

Я сам однажды слышал, что главное во время пожара – печку ломать, она в избе чуть ли не главный свидетель пожара, и она же, по оценке страховщиков, самая большая ценность. Впрочем, в этих диких местах, может быть, по-другому. Здесь, я заметил, даже икон в доме нет. Не люди, а нехристи да кулаки – вот кто они такие. Тогда и получайте, пусть все сгорит! Все!

Но женщины оказались суеверными. У них в углу, прямо на фанерке, неумелой рукой Богоматерь с младенцем нарисована. Они на нее крестятся и молитву бормочут. Еще они боятся, что здешние сразу подумают на них. А если и не подумают, в милицию все равно затягают на допросы, а то и посадят на всякий случай, они ведь безпачпортные.

Однажды, они говорят, сами видели, загорелась тут изба, и озверевшие мужики забили кольями какого-то ссыльного, кого подозревали в поджоге. В лесу догнали. Лес им тут как дом родной. И вас догонют…

Мы решили: Заглотыша не трогаем, пусть живет. А вот насчет тех людоедов, из штабного вагона, что нас распродают, тут и раздумывать нечего. Их непременно надо подпалить, заперши дверь, если, конечно, удастся до них добраться. Только ждут ли они? Не удрали ли вместе с нашим вагончиком куда-то подальше по железке?

Скоро выяснилось: не удрали. На третью ночь объявился Костик и все рассказал. Уж как он нас нашел, не представляю. Может, поселковые из

Полуночного помогли. По-птичьи, ночью, просвистел, как тогда на концерте, и я сразу догадался: прилетел наш письмоносец! Тьи-тьи, фью, фью… щелк, щелк, щелк… Соловей новоявленный. Как он из вагончика-то улизнул, да ночью, по лесу-то, где кругом зверье?!

Может и впрямь, как птичка, по воздуху?

Шабан спал, а я, прильнув к тяжелой банной двери, пахнущей сырой гнилью, спросил негромко: ”Костик? Ты?” А он опять свое: ”Тьи-тьи, щелк, щелк!” А потом под самым ухом пискнул: “А кто еще? Лети с приветом, вернись с ответом!”

– Как нашел-то?

– Подумаешь, – сказал он. – Я везучий!

– Ну не тяни, говори, – попросил я. – Эшелон на месте?

– А куда он денется? Стоит. И лошади довольны. Штабные от безделья упились, их поселковые чуть не измудохали по пьянке: они к чужим бабам полезли… Обошлось, – протянул он с сожалением. – У штабистов еще и оружие… Пальнули вверх, те и побежали!

– Так что ты мне сказки плетешь? – разозлился я. – Зоя, Зоя как?

– Она тебе ответ прислала, – сказал Костик прямо в щель двери.

– Ответ? – удивился я. – Разве я писал?

– Писал, – подтвердил странно Костик. – То есть я писал… Но за тебя.

Тут мы оба замолчали. Я – потому, что онемел от неожиданного нахальства, а Костик ждал, рассержусь ли я и как сильно рассержусь за такое своеволие.

– Ну и что же ты от меня наплел? – спросил я железным тоном, стукнув кулаком по двери, которая нас разделяла. Сверху на голову посыпалась труха.

– Что… – затянул он жалобно и шмыгнул носом. – Что я не знаю, что ты напишешь?

– Выкладывай! – приказал я. – Только не ври… Все выкладывай… Что ты… Нет, что я… Хотя я-то при чем… В общем, что мы ей написали? Ну?

– А ругаться не будешь?

– Буду, – пообещал я.

– Ну ладно. Может, хорошо, что вас заперли, – сообразил вдруг

Костик. – Ты еще драться захочешь. Я от тебя только о хорошем написал.

– Что хорошего-то?

– Ну я, то есть ты, написал ей, что ты думаешь все время о ней, и когда через лес ехал, тоже о ней думал, и когда в чужом дому горбишь, тоже…

– И все?

– Нет, – сказал, вздохнув, Костик. – Ты еще написал, что боишься, как бы загончик не отправили и ты ее больше не увидишь… Но даже если отправят, все равно, где бы ни был, ты его найдешь…

Я уловил новое название для нашего вагончика, пока он стоит:

“загончик”. Но не это главное. Я бы сегодня, сейчас, добровольно побежал в наш “загончик”, если бы отпустили.

– Теперь все? – спросил я, смягчаясь.

– Нет, – отвечал он. – Чтобы дольше было, я ей из прошлых писем еще сказал… Какая она хорошая, и как ты страдаешь, и как думаешь о том, как вместе, чтобы уйти…

– Бежать? Как ты узнал?

– Конечно, бежать, – подтвердил Костик. И добавил со вздохом: – Кто же не хочет бежать? Я бы и сам побежал, но…

– Что “но”?

– Я не ты… Я так не умею!

За баней в кустах что-то зашуршало. Мы оба, по ту и другую стороны двери, замерли, прислушиваясь. Подумалось: не Глотыч ли подслушивает? Он мужик дошлый, по ночам, как мы заметили, часто не спит, а бродит по двору, следит, чтоб не сперли чего. А мы у него хоть под замком, но тоже часть его добра: деньги-то уплачены. А

Шабан, тот вообще считает, что хозяин оттого не спит, что каждую ночь монеты перепрятывает.

Костик под дверями для маскировки снова просвистел свое: “Фью-фью…”

– Свистунам сегодня выходной, – оборвал я. – Ты куда пропал?

– Я не пропал, – шепотом произнес он. – Тут в траве собака шмыгает…

– Собаку-то мы прикормили, – сказал нетерпеливо я. – Ты письмо давай! – И приник ухом к двери, чтобы не пропустить ни одного слова.

Костя помолчал, собираясь с мыслями. Но, возможно, еще озирался, не веря, что он в безопасности. Была летняя ночь, как мы могли наблюдать в щели, звездная, однако черная, без месяца и без огней.

Деревня спала. Лишь где-то на окраине взбрехивала собака. А я еще раз с удивлением прикинул, как это Костик, если подумать, совершил невозможное: из сотни домов разыскал дом Глотыча, а потом его баню…

Ему бы разведчиком на войне с таким нюхом!

– И долго будем молчать? – спросил я, напрягаясь.

– Да не молчу я, – прошептал он. – Слушаю. В избе что-то… Или кажется… Не пойму…

– Тогда скорей говори!

– Ладно, слушай, – сказал он. – Значит, она так пишет: “Дорогой

Тоша! Милый мой, хороший… Спасибо за твои такие удивительные слова, за все, что ты мне написал. Я тоже боюсь, что, может, больше не увидимся, потому что эшелон могут отправить, когда захотят… Хоть завтра. А пока мы стоим тут – значит, мы рядом и у нас есть надежда.

И хоть я пропела тебе про “тройку” и увидела, что ты сразу понял, но бежать не могу, потому что не могу бросить Шурочку, без которой мне жизни, как теперь и без тебя, нет. Я ее не брошу, чтобы ты знал, никогда. Я ей и сестра и мать. А без меня она пропадет. Вот такая моя судьба, что я разрываюсь на части… И без тебя не могу, и без нее тоже. До свидания, мой любимый, пиши. Я верю, что мы встретимся, как бы ни повернулась судьба. Твоя Зоя”.

В этот раз я не перебивал Костика. Слушал, прислонясь к косяку двери, у щели, и вдруг, сам не знаю почему, заплакал.

Я давно не плакал. Последний раз – когда маму хоронили. Но я был тогда, как чурка деревянная, как замороженный… Даже слез не было.

И когда обмывали тело, а пьяненькие дядьки поднимали его на грузовичок, который тихо, без музыки довез нас до поселкового кладбища.

Но это было так давно, не знаю, когда. Был осенний день, шел дождь, а яма на кладбище была глубокой красной от глины, которая прилипала к ботинкам и осыпалась под ногами. Незнакомые тетки сморкались в платки и велели мне бросить на мамку землю. И тут я ничего еще не испытал, только остались в памяти глухой звук земли, упавшей на крышку гроба, да торопливый звон лопат. А вот переломилось во мне, лишь когда вернулся домой и почувствовал острую боль в поддыхе.

Вдруг осознал: один. Никому не нужен. Мне стало страшно, и я заплакал. Я спрятался в чулане, чтобы меня не увидели, среди каких-то бутылок и тряпья, там и просидел, пока шла в доме поминальная гульба.

Сейчас было по-другому. Я плакал от отчаяния, что меня снова, как в детстве, отделили от родного человека и я его потерял. Потеряв один раз, уже знаешь, как страшно терять. Немца Ван-Ваныча жалко, он как дружок был. И теть-Дуню жалко, и ребят… Но без них я бы еще выжил, если что-то мне осталось. А без Зоеньки, я уже знал: не выживу.

Костя стоял за дверью, я слышал его дыхание. Но и он, наверное, догадался, почему я молчу, и не спешил говорить.

Я первый подал голос. Я спросил:

– Ты еще здесь?

Он отвечал, что здесь.

– Тогда вот… Передай, что мы не можем расстаться, что бы ни случилось… Что мы обязательно будем вместе. И если я отсюда сбегу, я вернусь в вагончик, другого пути у меня нет. А если она в это время будет у штабистов, я и туда приду, я никого сейчас не боюсь. Как решит Шабан, не знаю. Он хочет уйти в бега… А я только к ней!

– Все? – спросил Костик коротко.

– Не знаю, – сознался я. – Ты вот что… Остальные слова ты и сам знаешь… Без меня. Не буду их говорить. Но скажи, что она самый близкий мне человек на свете. Ближе не было и не будет. Теперь все.

Костик молчал. Я вдруг испугался, что он не дослушал и ушел. Я приник к проему и услыхал, как он дышит.

– Тебе не пора?

– Давно пора. Если не успею, к утру хватятся…

– Но ты не пропадай, – сказал я.

Ох, напрасно я подхлестывал его, гнал в черную ночь, через лес и зверье. Да что зверье, когда бандюги кругом, а любая оголодавшая собака страшней волка! Неизвестно, как он дойдет. Надо бы вернуть, остеречь… Но уже издалека раздался его прощальный посвист: “Фью, фью… Щелк, щелк, щелк…”