Текст книги "И и Я. Книга об Ие Саввиной"

Автор книги: Анатолий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Пиковая дама. Триллер

У же много лет (если точно – 37) в ночные часы состояния полусна-полуяви на меня постоянно наплывает мысль, требующая ответа на вопрос: могу ли я, имею ли право поведать когда-либо эту историю? Полуночный ласковый советчик (кто такой – не знаю), прорываясь сквозь дрему, призывает быть смелым и утверждает, что могу, даже обязан. И там, в этой дреме, я наконец решаюсь. Но стоит прорезаться утру, жухнет смелость и решимость, пропадает желание ворошить прошлое (жалкая интеллигентность!), и всё остается по-прежнему. Появление дневников Ии поменяло акценты. Вдруг увиделось, что те события составили совсем не малую часть нашей жизни, кое-что в ней поменяли и, значит, имеют право на выявление. Пусть будет так.

Без малого сорок лет назад, когда я заканчивал на “Ленфильме" фильм “Плывут моржи", выяснилось, что Михаил Козаков, который должен был снимать “Пиковую даму" по повести Пушкина, отказался от этой работы. Потом он объяснил мне, что не нашел творческого решения. Студия попросила меня взяться за эту работу, поскольку посчитала меня перспективным режиссером, хорошо оценив моих “Моржей". Попросил время на раздумье, перечитал много раз эту маленькую повесть, смертельно влюбился в нее. Потом я буду часто вспоминать реакцию Ии на мое решение снимать “Пиковую даму". “Не-е-е-ет!" – страшно закричала она, сжав голову руками. Существует поверье, что “Пиковая дама" приносит несчастье. Ну, так про это эпиграф у Пушкина, и вообще всё это – бабские суеверия, подумал я. И – зря!

В общем, взялся за работу. Собралась блестящая творческая группа – люди, готовые работать сутками. И по сей день вспоминаю этих отважных творцов, бросившихся со мной в опасное плавание. На студии нас прозвали “камикадзе", потому что мы с ходу попали в жуткий цейтнот: главные события в повести происходят зимой, а наша зима заканчивалась, то есть времени на съемки не было.

А теперь о главном.

Обнаружился печальный факт: наша тонкая, эрудированная, оригинально мыслящая интеллигенция либо читала “Пиковую даму" очень давно, в школе, либо (страшно сказать!) вообще не читала. И, рассуждая о героях повести, руководствуется воспоминаниями об одноименной опере, которая, конечно, гениальна (слава братьям Чайковским), но кардинально отличается от первоисточника. Это послужило первым слоем будущих неприятностей, главная из которых – выбор главного героя.

Считаю, мне повезло: в объективно стесненных обстоятельствах из множества просмотренных претендентов на роль Германна удалось найти молодого актера с удивительным лицом: одновременно привлекательным, но и вызывающим невольную тревогу. Все-таки офицер, размахивающий пистолетом перед испуганной старухой, чем доводит ее до смерти, согласимся, личность неординарная.

Да, он будет играть Германна. Так думал я. Но не телевизионное начальство, которое требовало пригласить на эту роль обязательно знаменитость, кинозвезду. Напрасно я пытался объяснить, что молодых знаменитостей в стране нет. Они все уже в возрасте, а наш герой (если по Пушкину) – молодой офицер. Напрасно…

Каин

Всё, что произошло потом, явилось мне справедливым наказанием за мою хлипкость, мягкотелость, предательство самого себя. Правда, надо добавить еще святую веру в человеческую порядочность, особо – порядочность интеллигента!

Началось долгое бодание с начальством за право на мой выбор. Но слишком долгим оно быть не могло – время поджимало, и…

Из дневника:

Дома Толя. Устроил праздник – сочельник, Рождество. Но всё испортило известие, что будет сниматься Кайдановский в “Пиковой". Это ни в какие ворота не лезет, а что делать, ума не приложу, потому что это вопрос административно-этический, а я не знаю никого, кого бы он заставил волноваться, кроме близких людей. Дважды плюнули человеку в рожу, плюнут в третий – этим кончится.

Надо сказать, что эти эмоции от меня были сокрыты, доверены бумаге и прочитаны мною недавно. Факты изложены точно. Плевки в рожу – это про худсоветы, на которых я безнадежно пытался все-таки отстоять своего Германна. И, как выход из тупикового положения (уходила натура – зима!), приглашение на эту роль Кайдановского. Мы были знакомы, как, наверное, знакомы все актеры, режиссеры, художники, и мое обращение к нему было обращением к коллеге за помощью. Он прочитал режиссерский сценарий и согласился участвовать в этой авантюре. Он вправе был отказаться, и я бы понял его. Он не отказался.

Если бы Ия посвятила меня тогда в свои предощущения, всё закончилось бы по-другому, не так мерзко.

Начались съемки. Сумасшедшее время: героическая группа, лошади, кареты, тающая зима – снег возили машинами из загорода и тоннами резали мелко бумагу – “снежинки". И так – месяц! Кошмар! И вдруг…

Из дневника:

Звонил Толя – Кайдановский отказывается сниматься. Господи, что делается на белом свете!

Киностудия не место для хранения тайн. Он проболтался о своем плане девушке-гримерше, и эта информация скоро пришла в группу. План был такой: дождаться конца съемок натуры, тогда устроить скандал на тему несогласия со мной, добиться моей замены и утверждения его режиссером. Но прокламировался не этот план, а причины благородного свойства. Его, объяснял он, возмущало мое непочтительное, “варварское" отношение к Пушкину. Об этом поведал в своей книге “Слово за слово" Сергей Соловьёв. Вот что говорил ему Кайдановский:

“Я пошел к директору студии и потребовал немедленно прекратить этот вопиющий культурный вандализм, почему-то называемый экранизацией пушкинской повести. Я сказал, что готов научно доказать, опираясь на труды пушкинистов, что так понимать Пушкина, как предлагалось мне играть, может только законченный клинический идиот! Я потребовал остановить производство".

Вообще-то подобное действо раньше называлось кляузничеством. Не нравится – отойди!

Порасспрашивал бы меня, если так волнуется, и я бы объяснил, что не мог позволить себе приступить к столь важной работе, не заручившись поддержкой и экспертной оценкой пушкинистов.

Вот их заключение:

Сценарий и режиссерская разработка по повести А.С.Пушкина “Пиковая дама" достаточно точно передают содержание пушкинского произведения. Здесь бережно сохранены событийная основа повести, диалоги и характеристики действующих лиц. В ряде случаев текст умело инкрустирован вставками из других произведений Пушкина. “Сочиненные" сценаристом эпизоды и сцены не противоречат стилю произведения, не замедляют действия, а объясняют его… [И т. д. – 3 страницы.]

Ст. научные сотрудники Института АН СССР русской литературы (Пушкинский Дом)

В.Э.Вацуро, С.А.Фомичёв. Также положительные заключения

Т.Галушко – зав. отд. экспозиции Всесоюзного музея А.С.Пушкина,

Ю.Лотмана – доктора филологических наук, профессора.

Научно доказать не получалось. Выискивались другие возможности с привлечением дополнительных сил.

Из книги Сергея Соловьёва “Слово за слово":

“Мы написали письма во все адреса: в дирекцию «Ленфильма», в Госкино СССР, в Ленинградский обком, в ЦК КПСС – целую кипу внушительнейших телег".

Удивительно шустра и боевита наша интеллигенция, принимая участие в какой-либо акции: хочешь – протеста, хочешь – солидарности.

Между тем стоят съемки, сочиняются варианты примирительного свойства. По требованию Кайдановского назначается просмотр отснятого материала. Посмотрели.

– Хороший материал, – заключил худрук объединения Виталий Мельников.

– Хороший, – согласился Кайдановский, – но сниматься я не буду.

– Вы понимаете, – гневался Мельников, – что если бы подобное вы позволили себе на зарубежной студии, вам пришлось бы заплатить огромную неустойку!

– Понимаю, – соглашался Кайдановский, – но сниматься я не буду.

А хорошо бы достать из кармана чековую книжку, отписать огромную требуемую сумму, бросить чек им на стол и победителем удалиться! Не достал. Не бросил.

Из протокола после просмотра:

“Было отмечено, что просмотренный материал уже сейчас позволяет с уверенностью сказать о том, что в картине определился интересный и выразительный стиль изобразительного решения, что режиссер, оператор, художник и вся творческая группа хорошо чувствуют и убедительно воплощают на экране характер эпохи, успешно справляются с трудными постановочными задачами.

На этом фоне очень неожиданно и неубедительно прозвучало заявление артиста А. Кайдановского, что он отказывается сниматься дальше по той причине, что фильм получится серый и неинтересный. При этом сколько-нибудь убедительных доводов А. Кайдановский привести не смог, ссылался лишь на свою интуицию и на то, что его не устраивают некоторые эпизоды в режиссерском сценарии (которые, кстати, не имеют прямого отношения к роли Германна)".

Договорились, что он напишет свой вариант сценария, чтобы был предметный разговор. Написал.

Из дневника:

Пришел Толя совсем зеленый. Этот мудила несгибаем. Пробежала его сценарий – чудовищная херня с уклоном в хичкоковщину.

Толя. Я еле существую. Его жуткие проблемы, от которых я сгнию скоро. Как ему помочь? Ужас!

В общем, картину законсервировали. Подготовили исковой материал о возмещении ущерба, причиненного студии. По нему было постановлено взыскать с Кайдановского 120 (!) рублей, а я остался в документах Гостелерадио СССР режиссером, растратившим 80 тысяч государственных денег.

Таким образом, ничего подобного не предве щавшая встреча с Каином (так звали Кайдановско го его друзья, неспроста, видать) лишила меня ра боты. Надо было повнимательней отнестись к тревожному Ииному “не-е-ет!^я. Да что уж теперь…

О Володе и обо мне в одном застолье

Этот диск подарил мне недавно наш хороший товарищ. Вряд ли он снимал это видео с определенной идеей: просто поставил камеру на штативе напротив Ии, оставив в кадре только ее. Остальные присутствуют голосами (без расшифровки).

Ия: Он когда на Марине Влади женился, то да се… Все: “Он уедет, навсегда уедет во Францию". И вот все сидят и это обсуждают всё время. И – входит Володя. После спектакля. И все тридцать человек – или сколько их там – замирают, и – тишина! И вот… Володя никогда сразу не пел, я запрещала: “Никогда не просите Володю в моем доме петь. Он захочет… он знает, где гитара". Там пианино стоит, так за пианино.

И вот он входит, и эта тишина. И он проходит, берет гитару, и… “Не волнуйтесь – я не уехал, не надейтесь – я не уеду!" И поставил опять гитару. Сел. Ну, сидим, сидим, а мне тридцать три было (день рождения). И вот он запел. Вдруг – сам, никто не просил. Поет, поет. А когда он пел, я рядом на пол садилась: так любила, когда он пел! Говорю: “Володь, спой мою любимую", а он – другое, “ну спой мою любимую!"… У меня кассета даже есть, записал парень. Но она плохая, ее еле-еле вытянули, но она есть где-то, и там всё есть. “Володя, – говорю, – трам-тара-рам!! Мне тридцать три или что?! Пой мою любимую!" Он и запел: “Дела, меня замучили дела" – ту, что посвятил Севке Абдулову, а это была одна из моих любимых песен. Очень любил для меня петь. Ну, не для меня… А я ТАК слушала!

Но не было у нас с Володей романа! К счастью! Когда мы снимались в “Служили два товарища"… Я долго не смотрела этот фильм. Долго! Было отвратительно, потому что вырезали самую любимую – мы ее называли “постельная сцена". Три дня я его готовила. Мы в обнимку с ним ходили по студии, по группам, то-се, пятое-десятое… Я: “Володя, не волнуйся, всё сделаем". И вот снимаем мы эту сцену, и все обалдевают. Там – ничего! Там люди разговаривают. Но между ними такое “нечто" происходит. Все чего думают: лег и трахнул. Ну и что? А тут… Все опупели, охренели! И была у нас такая реквизиторша, замечательная баба. Подходит и говорит: “Ия, Володя, у меня такие бифштексы дома! Может, приедете?" Я ничего не сказала. А там есть отдельные умывальники, а есть такие 150 метров, как в пионерском лагере. Вот я с этой стороны снимаю грим, а Володька с той стороны снимает грим. И он говорит оттуда, кричит: “Ия, может, поедем на бифштексы-то?" Я говорю: “Володь, а зачем? Мы сцену-то сняли". (Смех за столом.) Вот он хохотал, как вы сейчас хохочете: “Ну, – говорит, – сука. Ну сука!"

Всё! На этом дело кончилось. Мы любили друг друга, как – я не знаю – как братья, как друзья, как сестры…

Голос: Плутонически!

Ия: Платонически. И я еще сказала: “У меня не может быть романа с гениями". Это всё тогда ру-хает… Рушится! Как меня доставал Иоселиани, вы бы знали. Этого не может быть! Он звонил Ларисе Шепитько (царство ей небесное!) и спрашивал: “Лариса, скажи, пожалуйста, это что – дохлый номер?" Она сказала: “Абсолютно дохлый!" ГОЛОС: Зато вот Анатолий достал.

Ия: Что значит – достал?

Голос: Запросто.

Ия: Ничего не достал. Это я его достала. (Смех.) Он замечательный человек!

ГОЛОС: Это может понять только женщина. А мы сейчас выпьем за него.

ИЯ: Потрясающе! Вот это тост! Вот в этом доме, здесь, всё сделано его руками. Вы приедете в мой дом в Москве – всё сделано его руками. Толя – разный, Толя – всякий, но Толя – настоящий. Он – НАСТОЯЩИЙ! Он уже раза четыре звонил: как, что… Бедный… Он приедет в конце августа.

Грешен: ради этого абзаца привел я запись застолья. Увеличенное слово – попытка передать интонацию Ии, это она его увеличила. И я горжусь этими словами! И благодарен за них.

О Володе без меня

Историю о съемках в “Служили два товарища" Ия часто рассказывала и при застолье, и на встречах со зрителем, и в интервью, особенно отмечая два момента: во-первых, варварское изъятие начальством любимой “постельной сцены" с Высоцким и, во-вторых, справедливо предполагая обостренный интерес слушающих к любовной тематике, убедительно опровергала даже предположение о возможном романе ее с Высоцким.

И все-таки для чего пишутся дневники?

И если потом не уничтожаются? Вероятно, один из мотивов таков: “Сейчас я могу это доверить только листу бумаги, а ПОТОМ пусть судьба распорядится". Судьба распорядилась так, что, благодаря небрежному отношению к своим записям (вот уж не стремилась увековечиться), Ия предоставила мне возможность тут и там находить ее тетрадочки, неряшливо исписанные ежедневники (часто – без дат), одинокие листочки… Этот блокнот с изрядно потрепанными, пожелтевшими страницами я обнаружил не так давно в кипе либо прочитанных, а может быть, даже не просмотренных сценариев и пьес. Есть смысл восстановить даты этого периода. “Служили два товарища" – это 1968 год. Сам блокнот – времени окончания работы над фильмом “Марка страны Гонделу-пы" – это 1977 год.

В блокноте записи короткие, без особых эмоций и расшифровки событий. Перечисление имен и фамилий людей, как-то пересекавшихся с ней в эти дни, краткое описание событий. Среди всего этого с разной частотой периодически возникает: “Володя… Володя… Звонил Володя… Звонок Володи… " И вот два разных дня:

Звонок Володи. Дома. Его приезд. Он входит в открытую дверь, и я пугаюсь до смерти.

Другой день:

Обед с Володей. Безалаберная постель наскоро. То ли сон, то ли не сон. Шутили. Забыл записную книжку. Чего-то не хватает в отношениях. Романтики и страсти. Слишком много мозгов и юмора.

Ия, если ты где-то в глубине души предполагала когда-нибудь, в другой жизни, выдрать из ноосферы эти события и овеществить их, то я делаю это в надежде, что я научился тебя понимать. Если – нет, прости меня.

Птицы-голуби
(последнее лето)

Ежегодные сборы в Дорофеево – особое состояние организма: души и тела. Длится это состояние около месяца. Что-то покупается, пакуется, трамбуется, перекладывается старыми газетами то, что может разбиться, герметизируется то, что может пролиться, и так далее и далее… Вполне понятная усталость от этих трудов тем не менее абсолютно компенсируется поющим состоянием души. Ожидание скорой поездки в рай будоражит воображение, по ночам снятся тамошние леса и в них красавцы грибы, налетают звуковые галлюцинации: пенье соловья, пронзительные крики коршуна, далекая кукушка. Нарастает приятное беспокойство: “Скорей, скорей ехать. Скорей в машину и ехать!"

Так было 25 лет. В этот раз всё было иначе.

Нет, тело исполняло свои обязанности вполне добросовестно и толково: носило, грузило, укладывало, а души НЕ БЫЛО! На ее месте была дыра, каверна, заполнить, залатать которую было нечем, и там свистело сквозняком.

Прооперированная удачно (так казалось) меланома, молчавшая три года (!), проснулась, чему способствовали (абсолютно в этом убежден) предваряющие трагические события, создавшие эту черную драматургию: смерть Севы и затем микроинсульт. Свою дальнейшую судьбу определила Ия сама, категорически отказавшись от химиотерапии. Почему – не объясняла. Решение было окончательным.

Самочувствие Ии вызывало безнадежную тревогу. Мы оба понимали, что это ее последняя поездка в Дорофеево, и это определяло обязательность посещения “домика". С другой стороны, мы делали вполне естественный вид (старались делать), что всё хорошо, всё в порядке, и у нас этот вид получался, слава Богу!

Выезжаем, как всегда, рано – часа в четыре утра. Пустая Москва, ни машины в наших переулках, солнечное тихое утро. Медленно едем по Гагаринскому, и я вижу, как чуть впереди пара голубей перебегает переулок. Мы всё ближе и ближе, а те взлетать не собираются, черт бы их побрал! Делаю единственно возможное: пропускаю их между колес и в тот же момент слышу противный, тошнотворный звук лопнувшего мяча. Смотрю в зеркало заднего вида и вижу столб птичьих перьев, взмывший над асфальтом. Я абсолютно не подвержен мистике и всяким суевериям, более того, всегда останавливал моих друзей, когда они пытались посвятить меня в свои видения и предвидения. Но это происшествие сделало со мной что-то, вызвавшее ощущение страшной тоски. Противно засосало под ложечкой, внутри поселился холод, и возникло нервное настойчивое желание – не ехать! Тем не менее угомонил себя “действенными" словами и решил не посвящать Ию в мои потусторонние страсти.

Играла магнитола, делали бутербродики для Серёжки, пили кофе из термоса – всё как всегда. Но, черт возьми, не покидало чувство ожидания чего-то непредвиденного. И – случилось! Так когда-то Аннушка разлила масло. Ремонтирующие что-то у дороги работяги решили послать за пивом своего парня. Тот впрыгнул в стоящую на обочине “газель", – как специально дождался, когда мы подъедем, – и, не посмотрев, не предупредив, рванул на разворот, то есть – в нас. Это было как во сне. Огромная морда “газели" влетела в правую сторону нашей машины, отбросив ее в страшном грохоте на противоположную сторону дороги. В трехсекундной паузе, повисшей в разбитой, засыпанной битым стеклом машине, Ия спокойным голосом произнесла: “Другую купим". Потом я бегал по дороге, кричал на виновника аварии, вызывал по 112 милицию, “скорую" и эвакуатор. Нас возили в Суздаль на медицинскую экспертизу. И, наконец, на эвакуаторе нас повезли (300 км!) в Дорофеево, где мы оказались поздней ночью.

Бытовые хлопоты – благодатное и сильно отвлекающее от мрачных мыслей занятие. Наладить водоснабжение, электричество, газ, окосить участок, по мелочам одно-другое. Так прошла неделя. Ия, как правило, проводила время в своей комнате, изредка выходя на террасу, что давалось ей с всё большим трудом. Да еще почему-то именно в это лето развелось несметное количество всяких летающих существ, изрядно донимавших нас, особенно малоподвижную Ию. И все-таки она находила возможность шутить по этому поводу и с удовольствием цитировать Пушкина: “Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи".

Пришлось наведаться в Кинешму, купить синтетическую сетку и обтянуть ею полдома, включая террасу и беседку, которую мы торжественно величали “бунгало". В нем (в ней?) любила Ия посидеть за утренним кофе и с обязательным кроссвордом. Сюда, в Дорофеево, из Москвы привозились отслужившие свое книги и журналы, образовавшие за эти годы своеобразную вторичную библиотеку, которую Ия сейчас взялась перечитывать.

Процесс этот был тщателен и нетороплив. Нередко я заставал ее с лежащей на коленях раскрытой книгой и взглядом, направленным в себя. Что-то она пересматривала, что-то передумывала. Что?

Темп жизни ее сильно замедлился, да и вообще наше существование, подчиненное Ииному самочувствию, замедлялось естественным образом, не требуя специальных усилий и стараний: от завтрака до обеда, от укола до укола, от измерения давления до измерения температуры. В этой размеренности была спрятана щемящая тоскливая тревога: мы как будто ждали чего-то и именно медлительностью как бы оттягивали это “что-то". А “оно" совершенно неожиданно проявилось непредвиденным, загадочным, пугающим происшествием. Ранним утром, выходя из дому, я чуть было не наступил на неведомо откуда взявшуюся белоснежную ГОЛУБКУ! Даже не пытаясь взлететь, она спокойно сделала несколько шажков в сторону и принялась что-то искать и находить в траве. На голове ее красовалась зеленая отметина, говорящая о том, что она из чьей-то голубятни. Из чьей? Тут во всей округе никогда не слыхали про голубятников, их здесь просто нет и не было! Единственное, откуда она могла прилететь, – Заволжск, но это – 16 километров. Мистика, в которую я не верю, вещественным образом внедрялась в нашу жизнь.

Когда я рассказал Ие про это, она немного помолчала, как бы обдумывая услышанное, потом откинулась на подушку и тихо произнесла: “Это моя смерть прилетела".

Когда-то давно по телевидению показывали отрывки из спектакля “Петербургские сновидения", где Ия играла Соню Мармеладову. Тогда она, глядя на себя на экране, сказала мне: “Смотри, какие глаза белые". И действительно, бывали моменты, когда, сообразно настроению, ее глаза приобретали необыкновенную прозрачность, в которой пропадали их цвет и зрачки. И сейчас, глядя на меня этими глазами, она, чуть растянув главное слово, так же тихо произнесла: “Мне – п…ц". Я принялся дежурными словесами нести какую-то бесполезную ерунду, пытаясь поменять настроение. Она дождалась паузы в моей болтовне и повторила: “Мне п…ц". Она знала и понимала про себя и про свое положение – всё. Маша – женщина из соседней деревни, которая помогала Ие по хозяйству, – рассказала мне, что Ия, уезжая навсегда из Дорофеева, наказала справить по ней поминки, а затем отметить девять дней и сороковины и просила, чтобы на них были все, кого она знала. А Вовке Коровкину, часто навещавшему нас соседу, сказала на прощанье: “Тебе будет скучно без меня", что теперь и подтверждается: Вовка (мужику – за сорок) без Ии тоскует, бывает – до слез.

 
Если ж это голубь Господень
Прилетел сказать: «Ты готов!» —
То зачем же он так несходен
С голубями наших садов?
 

Н. Гумилёв

Этот том Николая Гумилёва до сих пор хранит закладки, сделанные Ией. Их – три. Одна отметила это стихотворение – “Птица"!

Другая – знаменитого “Жирафа":

 
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
 

Третья притаилась у стихотворения, когда-то не замеченного мной, пропущенного.

“Мне снилось":

 
Мне снилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом.
Два белые, белые гроба
Поставлены рядом.
 

Закладки говорят о том (легко догадаться), что Ия время от времени перечитывала эти стихи.

Между тем голубка без малейшей боязни, даже по-хозяйски, бродила по двору. Деловито искала что-то в траве, находила и клевала. Занимаясь всякими делами, я забывал про птицу, и когда неожиданно взгляд натыкался на нее, заставляя вздрогнуть в настоящем испуге, из подкорки наружу вырывалось жуткое видение – столб голубиных перьев над асфальтом. Я вымаливал случай, чтобы она улетела. Но она не улетала, даже наоборот, казалось, что она своими неторопливыми перемещениями занимает всё больше и больше места. И однажды я обнаружил ее почти в избе, сидящей на створке окна. Вроде бы можно было попытаться прогнать ее, но что-то останавливало меня от этого. Мнилась какая-то возможная месть от нее. Улетела она, исчезла за день до нашего отъезда. Как скомандовала: “Пора!"

Из Ииной книги статей[7]7
  Саввина И. Статьи разных лет. М.: Ард-фильм; Алгоритм, 1996.


[Закрыть]:

Есть “вечные понятия". Конечно, наполняются эти понятия разным содержанием. И всё же, когда мы их перечисляем, сердце невольно откликается на них. Добро. Радость. Надежда. Любовь. И пока есть надежда на радость и вера в добро, люди могут вынести любые страдания.

Я не помню, почему мы решили уезжать из Дорофеева вдвоем, оставив (пока!) Серёжку с Машей в деревне. В нынешнем июле и наступающем августе подобные решения (и многие другие) принимались исходя не из логики житейских событий, а по смутным велениям душевного состояния – моего и Ии. Этот путь мы проходили с ней вместе и поэтому внимательно и осторожно прислушивались к сигналам, поступающим к нам извне. Мы не обсуждали, как быть с Серёжей на это время. Всё сложилось как-то само собой. Предрешая возможный нелегкий разговор с ним в близком будущем, я перед отъездом спросил его: “Серёжа, а почему ты не спрашиваешь, где папа?" – “А где папа?" – “Он умер". – “Да? – нет волнения ни в голосе, ни в глазах. – Ну, я свечку поставлю". У него традиция: каждую субботу посещает церковь и ставит множество свечек за всех родных и знакомых. Воспринимается им это действо как маленький праздник, красивый спектакль. Потом мне объяснили, что у НИХ отсутствует понятие “смерть". Наверное, это незнание спасительно, наверное – так. Но вскоре прояснилось для меня, что у НИХ об этом есть свое, неясное нам понимание – другое.

В Москве постепенным образом соорудился “уголок Ии". Уголок памяти. Основу его составляет старинный граммофон с огромной трубой латунного металла, с огромным же раструбом и с маленьким фарфоровым медальоном на корпусе, обозначающим автора этой красоты: “Ро-бертъ Кенцъ". Как-то неосновательно и толком не продуманно (пока, на время) на диск встала и прислонилась к раструбу большая цветная фотография Ии. Рядом – маленькая иконка и лампадка, которую я изредка зажигаю. Так это и существует по сей день, вот уже семь лет. Сергей, проходя рядом, иногда останавливается, мелко крестится и, очень конкретно обращаясь к Ие, произносит: “Спи спокойно, дорогая мамочка".

Когда семь лет назад мы с Сергеем выезжали из дорофеевского лета (или уже – осени), он вдруг наклонился ко мне через спинку сидения и почти в ухо тихо спросил: “А она где лежит?" – “Кто?" – “Мамочка". – “На Новодевичьем". – “Мы к ней пойдем?" – “Пойдем".

Нет, что-то ОНИ знают про смерть.

В день нашего с Ией отъезда из Дорофеева жители деревни (те самые дачники) решили всем коллективом взяться за ремонт дороги, размытой очередными дождями. Когда мы подъехали, они, как по команде, воткнули лопаты в землю и медленно ползущую на подъеме машину бесконечно долго провожали грустными глазами. Маша плакала. Ия сквозь оконное стекло помахала им на прощанье рукой. В ответ – невнятный жест дорофеевцев. Тягостность момента придавила, приморозила эмоции: все знали – Ия уезжает НАВСЕГДА.