Текст книги "И и Я. Книга об Ие Саввиной"

Автор книги: Анатолий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Начало

Соловецкий кремль, создание несусветной красоты, сотворен монахами на берегу Святого (!) озера, таинственно тихого в безветренную погоду. В такую погоду свершается чудо: озеро исчезает, превращаясь в небо, и в прозрачной, отдающей металлическим блеском воде отражается абсолютно без каких-либо изъянов, правда в перевернутом виде, умопомрачительная мощь соловецких башен. И странные желания возникают при виде этого чуда: плюхнуться с разбегу в эту красоту-пустоту с головой. И – второе, совсем уж престранное: рыбку поймать из этой небесной пустоты-красоты.

Вот – начало истории. Вот с чего “всё" началось.

У меня удочка была. Ие достали старательные, обожающие ее ребята. Нужна наживка. Лучшая наживка – даже дилетанту известно – дождевой червяк! Где он, где он тут, дождевой червяк, в этой каменистой островной почве? Местные подсказали: “Вон коровник, там навоз, а в нем лучшие для рыбалки черви". Вперед, за червяком! “Ия – тоже", – говорит Саввина. “Куда?" – “За червяками". – “В навоз?" – “В навоз". Смех да и только. И – удивление: это же – Ия Сергеевна Саввина, Народная артистка! Когда пришли на место, Народная всей Российской Федерации закатала рукава плаща и запустила обе руки в “это самое" с небывалым охотничьим азартом. Картина маслом! Червяков оказалось действительно много, и мы довольно быстро, а главное – весело, набрали их в достатке. Ура!

Скоро сказка сказывается, а история своими путями продвигается. Посреди Святого озера возвышается невеликий островок, такой чистенький в этой прозрачности, такой манящий. Привиделось мне, что там, у этого островочка, рыба должна быть, да не просто, а много! Теперь – как добраться? И надо же быть такому, что в каком-то закутке школьного коридора среди сваленных в кучу стульев и парт обнаруживается надувная резиновая лодка. Маленькая, только-только на двоих, но всё-таки! Ия села впереди по ходу, я – позади, с двумя веслицами, напоминающими ракетки для настольного тенниса. Оттолкнулись от берега, и… тут что-то началось.

Во-первых, окна школы заполнились головами болельщиков, любопытствующих, сочувствующих. Во-вторых (и это – необъяснимо!), резко испортилась погода. Поднялся плотный ветер, и озеро вздулось частыми упругими волнами. Взбунтовавшаяся природа явно предлагала нам отказаться от задуманного. Но как это – отказаться! Народ глядит, в лодке сидит Народная артистка, вверившая мне – пусть на малое время – свою судьбу! Мужики не сдаются! Поплыли. Волны с противной ритмичностью начали перехлестывать через невысокий борт нашего суденышка и выливаться на резиновый пол лодки, с которого им некуда деваться, кроме как под наши колени и, извините, задницы. Плывем, мокнем…

По прошествии многих лет не пропадает, а даже возрастает удивление поведением Ии в тех обстоятельствах: ноль ворчания и масса удовольствия! Объяснению это не поддается. Приплыли. Наградой был нам гром аплодисментов от наблюдающих и болеющих за нас. Но не согрело наши души их участие. Не было предела нашему разочарованию, когда мы вылезли из лодки: глубина в обозримых пределах была чуть по щиколотку, никакой живности – ни мальков, ни плавунцов, ни даже лягушек – не наблюдалось. Вот тут-то мы нахохотались, сматывая ненужные удочки.

Из дневника:

После обеда пошли с Толей вокруг кремля. Потрясающе! Стенки в лиловых цветах. Опять поразительная система шлюзов и водопровода с машинами, которые до сих пор не понятны. Потом в дождь ловили рыбу, зажрали комары (забыли сначала ДЭТу, Толя бегал за ней в номер). Собирали грибы в 11 ночи. Промокли до нитки. Отпаивались коньяком. Кайф!

Все-таки “есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю" – прав Александр Сергеич!

Быль Соловецкая

Местные называют их “Зайчики" – два небольших острова: Бол. Заяцкий и Мал. Заяцкий. От кремля до них полчаса ходу на катере. На Большом – скит, из которого (при нашем появлении) вылез человек в толстом свитере, теплых брюках на лямках, в болотных резиновых сапогах. Здорово пьяный, диковатого вида и очень крепкий на вид. Болтал что-то несвязное. Через эту бессвязность прояснилось, что он вроде гида выступает и пытается объяснить, что в этом скиту “тогда" была женская тюрьма и карцер.

– Я – ничего, у меня руки… – руки показывает, – совесть чистая. А вот доказать… Вообще-то мне говорить нельзя: я подписку дал.

Из путаницы слов и фактов прорисовались истории давнего времени, перехлестнувшиеся с настоящим.

“Зимой 38-го года заболела дочь начальника лагеря. Жуткая непогода: пурга, ветрище. Начальник вызвал летчика и попросил полететь на У-2 в Архангельск за врачом. Летчик:

– Как же лететь, когда погода абсолютно не летная?

– Тогда я приказываю!

Летчику пришлось лететь. Долетел-таки до Архангельска, взял врача и – назад. Около Большого Заяцкого самолет врезался в землю. Доктор сильно разбился и почти сразу умер, а летчик с перебитыми ногами пополз по льду к кремлю. Двенадцать километров! Приполз еле живой, обмороженный. Когда начальнику лагеря доложили об этом, он приказал расстрелять летчика".

“Когда лагерь расформировали (когда «контриков» разогнали) в 39-м году, осталось стадо коров в сорок голов. Оставили восемь человек охраны для спасения коров. И вот эти восемь вохров-цев ежедневно доили коров, а поскольку молока получалось очень много, приходилось этим же молоком поить коров".

Вот эта история через неостановимое время завершилась при нас.

Когда мы прибыли на Соловки, договорились с колхозом насчет молока. На следующее утро отоварились трехлитровой банкой отменного напитка, а потом – нет. Оказалось, что колхоз назавтра мгновенно расформировали: стоящая на островах военно-морская база должна обеспечивать личный состав мясом (39 граммов в день). Чего-то мяса не завезли, или просто уже неоткуда было завозить, и коровушек отдали морячкам на мясо.

Гора Секирная – самая высокая точка Соловков. Наверху – церковь и маяк, свет которого виден за 22 мили. Туда ведет деревянная лестница, насчитывающая 291 ступеньку. Есть поверье: если по этой лестнице подняться наверх, не останавливаясь, распрощаешься с грехами земными, а сколько раз приостановишься, столько грехов за тобой по жизни и потянется.

Тут, конечно, была немалая доля выпендрежа (дамы смотрят!), ну и просто спортивный азарт: я протопал эти ступени без остановок! Нелегко это было, ох нелегко. Наверху еле отдышался, а сердце пыталось выпрыгнуть из груди в эту красоту, каковая открылась с высоты горы Секирной.

В затененной части вытоптанной многими ногами площадки, на которой стоит храм-маяк, обнаружился громадный “лохмато-дремучий" (Евтушенко вспомнился) пес. Лежал он в этом тенечке, страдая от жары в своей ненужной шубе (чего хозяева не подстригут?), вывалив огромный язык, громко дыша, и, прижмурившись, смотрел на меня, призывая к состраданию. Такое мохнатое чудо! Приговаривая всякие добрые слова – как ему, бедолаге, жарко! да как его, бедолагу, жалко! – подошел к нему и плюхнулся рядом на землю (ноги после подъема гудели). Почесывая за мохнатым ухом, произносил всякие собачьи клички, ожидая, на какую он откликнется. Чертово “шестое чувство"! У меня за спиной что-то происходило. Я обернулся и увидел мужчину и женщину (почему-то в ватниках!). Они медленно, как во сне, как в рапиде, приближались ко мне (к нам). Когда подошли ближе, я хотел в вежливом порыве встать, но не успел: мужчина так же замедленно взял меня за руку и потом, чуть не выдернув ее из плеча, резко рванул в сторону, и мы отлетели от пса на приличное расстояние. Мужчина и женщина (оказалось – смотрители маяка) наперебой, округлив от ужаса глаза, говорили-кричали мне, что они чуть от страха не померли, увидав меня рядом с Мишкой (вот как, оказывается, зовут пса), ведь он мог меня просто разодрать! Так выучен! Тот, кому всё это было посвящено, поднялся на лапах (оказавшись в два раза больше, чем минуту назад), встряхнулся, подняв столб пыли, и громыхнул (ее-то я не заметил!) огромной железной цепью. Цепь была приторочена к толстой проволоке, которая тянулась по земле, что позволяло Мишке быть хозяином всего этого пространства. Мне оставалось только извиниться перед хозяевами и поблагодарить за спасение меня, неразумного, от верной смерти. Не записал тогда их имена, а теперь не могу вспомнить, неблагодарный!

Ну ладно, а с грехами-то что?

“Ну ты даешь!" – реакция Саввиной на мой марш-бросок, когда все остальные добрались до верха. Эта одобрительная интонация прояснила мне, что свой противогреховный подвиг я совершил во многом в ожидании именно ее оценки. Открытие!

Шло время

Жили долго и счастливо… Долго? Как сказать… Каждый – половину своей жизни. Немало. Счастливо? Ответ на этот вопрос уводит на запутанные тропинки философских рассуждений на тему, что такое счастье. Мне представляется, что долгим оно быть не может, душа не справится с такой нагрузкой. Это – искорки, мгновенные вспышки в житейской мгле. Быть долгими назначены “тоска безмерная" и “горе горькое". А такое у нас случалось…

Из сборника статей:

Внутреннее счастье, гармония – то, что так трудно найти, но без стремления к этому человек пуст. Люди по-разному ищут это, и по-разному завершается поиск.

Был ли я счастлив с нею? Конечно, этими яркими секундочками пересыпана наша совместная жизнь, иначе ее не было бы. Они-то, эти секундочки, и определяли главную тональность нашего сосуществования. Но вот что поражает – непредусмотренные тяготы, а то и трагические события объединяли не хуже, а порой и крепче, чем эти мимолетные звездочки. Из этих тягостных событий, наполненных совместными слезами, особняком – смерть Володи Высоцкого.

Из дневника:

Должна была начать сниматься у Полоки с Володей, и вот 25-го страшным днем мне сказали, что его не стало. Пустота и боль такая, хоть самой помирай. Рыдала сутками. Лежала в депрессии. Звонил Толя из Ленинграда, убежденный, что это очередной слух. Когда понял, что – правда, не нашел что сказать, молча положил трубку.

Похороны целый день – всё четко и всё в тумане. Тысячи людей. Говорили: Любимов, Чухрай, Н.Михалков, Золотухин, Ульянов. Вся панихида стоя. Зал встал. Я смотрела всё время на лицо Володи, все эти часы. А раньше боялась взглянуть на покойника. И от этого, что мне не хотелось отвести глаза, было чувство нереальности случившегося, будто страшный сон.

Звонил Толя из Ленинграда, не смог приехать похоронить. Потом приехал, ездили на кладбище. Грустная, хоть и полная цветов могила. Неужели он вправду умер?

9 дней. Ездили на дачу за розами. На обратном пути – кладбище. Опять оцеплено. Сквозь строй несли цветы в сопровождении милиционера. Потом церковь в Черкизове. Красотка. Стоит почти на магистрали и вроде на краю земли. Когда подали записочку “за упокой", зазвонили колокола. Икона – “Утоли моя печали". Церковь на Таганке и дорога к ней по Яузской набережной. Временное просветление души.

Записи позднего времени:

Вчера всю ночь снился Володя. Чувственно. Ясно. Совсем живой. Сон сюжетный; хотела записать и забыла. Но помню какую-то лестницу, бросились друг к другу и обнялись. “Ты плохо себя чувствуешь?" – “Да". Долго провожала куда-то по тихим, утренним улицам.

Утром Толя переписывал с телевизора “Кинопанораму" с Володей. Страшно видеть пустое кресло, когда он уходит. [1982 год.]

Почему?

Это тяжелая история, думал даже не касаться ее, как бы забыть. Но забыть не получается: эта тяжесть томила Ию до конца дней ее; и во мне она осталась, видимо, до конца дней, мне отпущенных.

Случилось то, что могло бы и не случиться, бывает так. Но не в этот раз. Ия забеременела. Я замечал некоторые изменения в ее поведении, но особого значения этому не придавал: всяко бывает, женские дела и всё такое. Сама не жаловалась, а фармацевтику она употребляла в количестве немалом: значит, лечится.

У нас было заведено – так естественно сложилось – не очень посвящать друг друга в свои “болячки": занятие скучное. А главное – бесполезное. Придет время, и я буду делать ей капельницы, инъекции и перевязки, за что получу от нее звание “медбрат Стрихнин", потому что только у меня получалось стряхнуть непослушный градусник. Вымученным юмором мы пытались как-то скрасить тогдашнее наше чудовищное положение. Но до этого пока было бесконечно далеко.

И вот настал однажды поздний вечер, когда она поставила меня в известность. Что подумалось, что почувствовалось – не помню. В голове прошелестел какой-то вроде монолог, но на самом деле повисла пауза. Тишина. В этой тишине мы думали о ней – коварной, непобедимой, не нужной, а потому лишней 47-й хромосоме. Она знакома нам не понаслышке. Знакома много лет, ибо принадлежит человеку-инопланетянину – сыну Ии Сережке. Называется эта инопланетность – “синдром Дауна". 47-я! Как она себя проявит и проявит ли – неизвестно. Что делать? Как быть? Не найдя ответа на эти немые вопросы, легли спать. Конечно, не до сна. А утром она почти скомандовала: “Поехали". Клиника находилась где-то в далекой “промзоне" около Щелковского шоссе. Ия ушла в клинику, я остался ждать в машине. В классической литературе про такие моменты пишется, что время тянется неимоверно медленно. Ия вернулась, как мне показалось, быстро. Садясь в машину, бесцветным голосом произнесла: “Двойня… девочки".

Чувство вины и жалости притупилось во мне нескоро. Конечно, нужны были какие-то лечащие слова, “доброе слово и кошке приятно", и так далее. Но тут дело во мне. Не получается у меня эти слова говорить. Вот такое душевное уродство! А если, пересилив себя, пытаюсь промямлить что-то умиротворяющее, полезное, успокаивающее, то сразу же ощущаю чудовищную ложь и ненужность этих слов. Какие слова поправят то, что уже непоправимо? Но две девочки нередко возникали видением, пробегали по квартире, смеялись на кухне, баловались, хлопая дверями.

Прошло нужное, огромное время, и в руках у меня оказались оставленные ею навечно дневники. Вот как она записала эти события:

Ничего не говорю – не верю. Взрослый человек.

Должен догадаться. Или догадывается и не хочет, чтоб сказала. Либо не догадывается из-за полного невнимания и равнодушия.

Следующий день:

Проспала. Быстро собралась в ВТО за направлением в больницу. Нервничаю, слезы близко. Раздражает Толя с шутками. Ночью всё же сказала, в чем дело. Удивил молчанием. Тоска от эгоизма. Доброго слова не услышала.

Ужас чтения дневников состоит в том, что иногда (часто!) хочется безнадежно проорать в прошлое: “Неправильно! Не так надо было!"

Эта запись в дневнике объясняет, что она всё решила сама, до разговора со мной: утром – направление в больницу, ночью – сообщила. А во фразе “всё же сказала" заложено, что могла и не сказать. “Почему? – кричу я в прошлое. – Почему?"

Запись следующего дня:

К 9-ти в больницу. Григорий Борисович, дивный врач. Всё как в тумане. Целый день в наркологическом состоянии. 12 недель, двойня. Хочется рыдать и умереть.

Следующий день:

Заехала к Н. Там все в сборе. Пытались поднять мне настроение. Попытка шутить разбилась о мое гнусное настроение. Не задержалась, уехала домой. Сейчас со мной опасно общаться.

Через день:

Звонки – звонки. Про читку пьесы. Это ужасно, если меня впрягут в это дело. Не могу я делать искусство сейчас. Не могу!

Еще день:

В театр к парапсихологам. Эдуард Наумович и Евгения Борисовна. Приехали ко мне. Оказывается, у меня прекрасная печень и было воспаление среднего уха. И то и другое – ерунда. С Толей поехали купили еды, готовили ужин. Жабы сидели внутри, оказывается, и у него, потому что бросился в выяснения. Нет слов, неприятный мерзкий разговор. Вынырнул из койки и уехал к себе. Пыталась его удержать, потом что-то сорвалось внутри – пусть, пусть, может быть, навсегда. Напринималась таблеток, потом всё равно проснулась, опять принимала. Жуткое состояние и физическое, и моральное.

Еще день:

Ощущение тяжести и разрыва. Значит, так и должно быть.

Позвонил Толя. Извинялся. Позвала приехать. Я – белая и руки трясутся. Хорошо, что позвонил, хорошо, что приехал. Молодец, даже если совершил какое-то насилие над собой. Не зря я разбила старинный стакан “За веру, царя и Отечество". Разрыв был бы мучителен, потому что ближе, чем он, при всей пропасти меж нами из-за разности характеров, всё равно никого нет, и, злясь и не принимая его, я хочу ему только добра.

Из сборника статей:

Закономерностью считается непрерывное преодоление талантливым человеком трудностей и препятствий. Это закаляет, но изматывает человека. И всё же невозможно определить, когда работается плодотворнее – в покое или тревогах. “Я хочу свободы и покоя" – и “я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Противоречие? Да. Но и то и другое – необходимость.

Черт бы побрали эту необходимость, и это противоречие! Где эта замечательная “зебра" с ее черно-белыми полосами? Как определяет высший нравственный судья количество трудностей и препятствий, которое должно выпасть на кого-то, и – главное! – когда они должны прекратиться, и для несчастного настанет белая-белая полоса?

Не прошло и недели, как поздно вечером – звонок. Звонит Ия из телефона-автомата и спокойным (подозрительно спокойным!) голосом сообщает, что ее (то есть – машину) “зацепили" на Кутузовском проспекте. Спрашивает, могу ли приехать. Хватаю такси, лечу на Кутузовский, туда, где он разветвляется с Дорогомиловской.

Оказывается, в нее “влетела" “Чайка" замминистра здравоохранения СССР. Гаишники быстро оттащили обе машины с проспекта (правительственная трасса!) и развернули их так, чтобы с проспекта не были видны повреждения. Поэтому, когда я вылез из такси, ничто меня особо не обеспокоило: Ия медленно прохаживалась около своего целого (как сначала показалось) “жигуленка", меланхолично покуривала и никак не прореагировала на мое появление. Вот это меня насторожило. Проходя мимо нее к машине, услышал бесцветное: “Сигаретой угостили". Когда я подошел к водительской стороне автомобиля, у меня буквально подкосились колени: ее, этой стороны, просто не было. Потом я определил, что если бы этот трехтонный монстр ехал на пять (!) сантиметров левее, произошло бы лобовое столкновение и Ия вряд ли выжила бы в этом случае.

Пугающе спокойным голосом она рассказала, как это было.

После спектакля она завезла Асю Вознесенскую домой и ехала к себе. До дома оставалось минут пять. Она выезжала из туннеля, как на нее неожиданно, практически в лоб, выскочило это чудовище, пропахало всю водительскую сторону машины и отбросило ее к тротуару. Этот путь машина пролетела боком на двух колесах (потом по следам разобрались). Как не перевернулась? Оказывается, этот привилегированный “членовоз", привыкший разъезжать по резервной полосе, свернул на нее, уходя от снегоуборочной машины, а там – другой снегоуборщик, уходя от которого он и понесся на встречку, на встречу с Ией. В стопроцентно смертельном исходе Судьба отыскала один шанс и подарила его Ие, оставив ее живой. Медицинский замминистра интеллигентно поинтересовался, не требуется ли ей медпомощь. Услыхав, что нет, смотался с места происшествия на другой машине, которую ему быстро подогнали.

Поражало ее ледяное спокойствие. Она рассказывала обо всем этом как о чем-то далеком и никак с нею не связанном.

На Кутузовском мы должны были поехать на разбитой машине в какую-то гаишную контору для экспертизы на предмет обнаружения в крови участников аварии какого-нибудь алкоголя. Поздняя ночь, пустое темное здание с бесконечными гулкими коридорами. Первой увели в какой-то кабинет Ию. Мы с шофером “Чайки" топчемся в темном коридоре. Желая вызвать во мне сочувствие, он говорит, что нам-то попроще и полегче, поскольку машина серийная и ремонт не сложный. А у его машины каждая деталь оригинальная, ручной работы, и у него ремонт сложный. И тут в этом коридоре раздается жуткий крик: “Ё… твою мать! Ты человека чуть не убил!"

До меня не сразу дошло, что это я кричу. Шофер испуганно шарахнулся от меня и отошел подальше. От греха!

Все эти страсти и ужасы не нашли должного отображения в дневниках Ии. Записано сухо и невпечатляюще:

Отвезла Асю. На обратном пути у стелы на Кутузовском врезалась “Чайка" 11–14 МОС. Вызвала Толю. До 3-х ночи возились с оформлением. Чудо, что жива.

Потом, по разным дням, короткими фразами разбросаны отголоски того вечера-ночи:

Днем уже мандраж, вся горю. Госстрах. Заявление… Толя повез в церковь… Звонок из ГАИ. Поехали за справкой. Колесник Иван Федорович. Спросил “была ли у врача?" Чудо!.. Телеграммы об отказе от осмотра… На сервис на ВДНХ. Телеграммы об осмотре. Поликлиника. Хирург. Невропатолог. Ребра целы…

Вся эта “мотовиловка" связана еще и с тем, что в аварии задействована машина из ГОНа: Гараж Особого Назначения. (Невольно вспоминаются соловецкие СЛОН и СТОН.) Беспокоились о максимальном минимизировании вины этого “блатного" танка, и что-то у них, видимо, получилось. Во всяком случае, за выезд на встречку с такими последствиями можно было и в тюрьму загреметь. Не загремел. Ну и черт с ним! А Ию все-таки догнала в результате депрессия, которую не скоро она преодолела, и вылилась она вот в это.

Из дневника:

Тоска смертная. Беспокоит “Мосфильм". Что б ни дала, только началось что-нибудь. Вяло существую. Апатия. Оказывается, у любимого мною Щедрина есть такое (спасибо Конецкому, у него прочла) просто про меня.

– Нет злее тревоги, как тревога апатии, несмотря на то, что выражения “тревога" и “апатия" на первый взгляд кажутся несовместимыми. Если вы видите перед собой человека ленивого и вялого, не думайте, что эта вялость равносильна отсутствию тревог. В этом-то именно субъекте и свила тревога настоящее гнездо свое, он тревожится постоянно; тревожится и за то, что он не сделал, и за то, что ему еще предстоит сделать…