Текст книги "И и Я. Книга об Ие Саввиной"
Автор книги: Анатолий Васильев
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
И и Я: книга об Ие Саввиной
Анатолий Васильев
В книге использованы фотографии Анатолия Васильева, из семейного архива Ии Саввиной, архива Музея МХАТ и киноконцерна “Мосфильм"
Ия (др. греч. – фиалка, цветок)
Я обрекаю этого человека скитаться и вечно искать частицы утерянной красоты, мира, которого нет нигде, восторга, который бывает только в сновидении, и совершенства, которого найти нельзя.
Ричард Олдингтон (выписано Ией)
Ах, годы, поумерьте прыть!
Конец пути всё ближе, ближе.
Я начинаю прошлое любить,
А будущее – ненавижу.
В.А.
Ия и я.
Это буквенное словосочетание возникло непреднамеренно в Дорофееве, когда я шил занавески для окон нашего дома. Такая фантазия, просто хохма: сделать аппликацию ИЯ, радуясь краткости имени. На каждой шторке по букве. В закрытом состоянии – имя; в раскрытом буквы разбегались, получалось – И Я, то есть – “я". Трюк был оценен, но с колючкой: “Присоседился. Завсегда выгоду для себя найдешь".
Дом этот в деревне Дорофеево был приобретен в 86-м году при прямом посредничестве Смирнова Владимира Николаевича, председателя местного колхоза имени великого русского драматурга А.Н.Островского. Дом довольно древний. Местные давали ему более века. Прежние хозяева Соколовы – Валя и Геннадий – съехали на центральную усадьбу в так называемую “квартиру", не самое удачное, по-моему, изобретение тогдашних архитекторов, или кто там такое проектировал: вытянутое в длину бревенчатое здание, разделенное пополам, каждая половина – для отдельной семьи. По неизвестно кем заведенной традиции, новоселы делили и так невеликое помещение дощатыми перегородками на якобы комнаты (комнатушки) с обязательной “городской" мебелью. Традиции – вещь прочная: подобными перегородками и перегородочками было искромсано пространство нашего (теперь!) дома. Первое, что я сделал, – в разрушительном восторге снес эти самые перегородки, покрашенные голубой (“какая была!") краской, и сварганил из них классический деревенский туалет, коего до сей поры тут не было. Как хозяева обходились, рассказывать не буду, дабы… Как-то приехали Соколовы к нам в гости. Валя долго мялась, чего-то не договаривала, потом, краснея и заплетаясь языком, шепотом попросила: “Можно Геннадий посмотрит, как у вас туалет сделан?" А когда через некоторое время мы их навестили в “квартире", Геннадий вывел меня во двор и с гордостью показал сделанное на совесть из кирпича сооружение с дверью, покрашенной – какая была! – голубой краской.
Они часто приезжали навестить нас. Всегда с гостинцами: домашними пирогами из печки, домашним же творогом (тогда еще кое-кто держал коров), огурчиками с огорода и солеными, ну и бутылка, как полагается. Разговоры о том, “как раньше" и как сейчас хреново, с обязательными частушками местного разлива в хулиганском, а то и матерном звучании. И почти традиционное завершение посиделок какой-либо лирической песней местного же производства.
Частушка (поется не спеша, как бы задумчиво):
Дорофеево – деревня
Длинная-предлинная.
На одном конце бардак,
На другом – родильная.
Хулиганская (манера исполнения не меняется, главное – не переусердствовать с ударением на фривольные слова):
Дорофеево – деревня.
Посреди деревни пень.
Дорофеевской девчонке
Залетел в… слепень.
А вот лирическая песня. Финальный куплет. Припев подхватывается всеми (удивительное смешение местоимений и неологизмов):
Вышел на берег я – небосвод голубой,
И решил он тогда
Анатолий Васильев И и Я
Жизнь покончить с собой.
Ой, ля-ляй, тру-ля-ляй,
Еще раз – тру-ля-ляй.
И решил он тогда жизнь покончить с собой!
Этот малоизвестный трагический народный распев стараниями Ии взлетел на подмостки МХАТа имени А.П.Чехова.
В 94-м году в спектакле “Новый американец" по произведениям Сергея Довлатова режиссер Пётр Штейн решил сугубо мужской персонаж (майор КГБ) превратить в женщину и отдать эту роль Ие. Майор КГБ Беляева в ее исполнении – это было нечто! Маленькая, особенно рядом с высоченным Димой Брусникиным, игравшим главного героя – Сергея, она заполняла собой всё пространство сцены. (Про эту ее сложнообъяснимую особенность стоит порассуждать.) Так вот, майор КГБ Беляева, достав в нужный момент из-за кипы деловых папок бутылку чего надо, призванную помочь наладить контакт с героем, и наладив этот самый контакт, вдруг проникновенно запевала: “Ой, ля-ляй, тру-ля-ляй", – чем, конечно, окончательно располагала к себе доверчивого интеллигента. Нелегко бывает найти нужную интонацию какого-либо эпизода в спектакле. А тут она – интонация – возникала благодаря нечаянному подарку от Соколовых из деревни Дорофеево.
Из дневника:
У Ии было слабое горло. Отсюда, в некоторой степени, ее столь узнаваемый голос, который ей иногда отказывал. Наступал период полного, абсолютного молчания (так предписывалось врачами). Видимо, это тот самый случай.
Театральная обыденность: заболел актер – срочная замена исполнителя. “Текст знаешь? Давай на сцену. Если что – подскажут". Сам сколько раз в своем театре бывал в подобной ситуации. Называлось это “выручить театр", и даже какую-то премию выдавали. Потому как замена спектакля или – не дай Бог! – отмена чреваты всяческими неприятностями: зритель-то билеты приобрел и придет именно на этот спектакль.
А вот в этом случае Штейн и театр шли на замену спектакля. О замене Ии даже не помышля-лось. Что говорит о большой ценности для спектакля этого небольшого эпизода. Приходя домой после спектакля, гордо сообщала: “Ушла под аплодисменты!" И как бы между прочим добавляла: “Как всегда-.. "
Бывало, правда, наступал крайний случай, и приходилось рисковать. Ничего хорошего и тем более героического в этом не было!
Из дневника:
Вчера дважды вливали в горло снадобья. Последний раз за 40 минут до спектакля. С трудом на полутонах сыграла. Но после, естественно, опять без голоса.
Другая запись:
Концерт. В антракте “скорая" – вкололи хлористый кальций в вену, а в задницу тавегил. Через 15 минут я “плыла". Голос уходил катастрофически. Дотянула.
И еще (гастроли на Сахалине):
Спектакль, прижигание жидким азотом. Вытянула с трудом.
В периоды абсолютного молчания, которые могли длиться неделями, дома появлялись “записательные" блокноты. При их помощи Ия разговаривала с нами, большими буквами заполняя их листы. Ничего особенного: просьба кому-то позвонить, не забыть что-то купить и так далее.
Но тут же:
Я буду плакать, вы не даете мне ничего делать, а это для меня – смерть. Запрусь, и живите сами по себе, умру – месяц не войдете. Я не могу без дела. Сейчас всё засру обратно и буду убирать. Когда я месяц не говорила, приду в магазин – записку подаю, а мне орут – думают, что я глухая.
И любезно дарила нам столь приятные ей и в разговорные периоды солоноватые обороты:
Второй мешок поставьте у мусорки, а этот не выбрасывайте – это бомжам. Накрывайте еду, мне осто(еб)чертело, а я займусь любимым делом. Кроссвордами!
Деревня
В злосчастные “перестроечные" годы мы приезжали в Дорофеево, как, наверное, в более далекие годы приезжали баре к своим крепостным. Как благодетели, спасители, дарители, доставщики дефицита того времени: кофе растворимый и натуральный, колбаса, чай “слоник" (кто помнит), сигареты “Прима" Геннадию и аккумулятор для его мотоцикла.
Их письма, как и многие другие, Ия тщательно хранила. Вот одно из них (стиль сохранен):
23-7. Здравствуйте, наши дорогие друзья Ия Серг. и Анатолий, с большим приветом к вам мы с Геной, и у нас всё в порядке, шибко не болеем, у миня к вам большая просьба, ежли сможите то купите масла сливочнова 4 кг. и всё, кофе банку нам передали когда приедите я с вами расплачусь, вось приедите может ище привезете кофе да гречки килограмчик, у нас в магазине почти не чего нет, чего и привезут, дают по спискам, вроде и всё, а может дрожей не много хотя бы, творить белое [то есть – гнать самогон].
Досвидание с приветом Соколовы В. и Г.
Нет сейчас их обоих. Сначала умерла Валя. Мучилась опухшими ногами, сердцем. Похоронив ее, Геннадий бросил пить. Худющий раньше, раздобрел лицом и телом, мало курил, берег себя. Но не сберег. Через год и он ушел вслед за женой.
Володя Смирнов (так по-простому стали называть мы председателя колхоза) погиб при жутких обстоятельствах. Какой-то зимой отправился с друзьями на рыбалку. Рыбалка в тех местах – занятие почти профессиональное: мешок карасей наловить – плевое дело. Зимняя рыбалка – особая история. Во-первых, амуниция: это значит теплые брюки, валенки, тулупы и так далее. Ехали в тесном “уазике". Намеревались переехать по льду зимнюю реку – обыденное дело в тех краях. На середине реки подстерегала неувиденная полынья, куда в мгновение ока провалился уазик со всеми и с Володей.
Уговаривая нас купить этот дом, он просил: “Хоть цветочки сажайте, лишь бы жизнь была". Деревня умирала на наших глазах. Милая старушка из соседнего дома как-то при встрече с улыбкой пожаловалась: “Другой раз по зиме месяца два чай вприглядку пью". Зимой выбраться из деревни проблематично. Местные, опять же с улыбкой, говорят, что дорогу торят только к выборам. Вот проторят, а потом снова заносит.
В самом начале нашей жизни в Дорофееве ранним утром у нашего крыльца надсадно мычала Малинка, криворогая корова, дававшая необыкновенно много молока. На выгоне паслись лошади.
О, эти бешеные дорофеевские утренние стелющиеся туманы, из которых торчат лошадиные головы!
О, это наше городское умиление деревенским бытом!
В одну романтическую ночь оба лошака побродили вокруг избы, снеся к чертям своими копытами мой недельный труд: мелиоративный ров вокруг дома. Я крыл этих кентавров последними словами, слал на них всяческие кары. “Ну, перестань, – утешала меня Ия, – они же – лошадки, они же по-нашему не понимают, они же навредить не хотели… " В общем, “сю-сю-сю" и “тю-тю-тю"… Сказать прямо – не утешила. На следующее утро из огорода – причитания, завывания, матерные проклятия: лошадки перетоптали половину так старательно взращенного Ией любимого огородика. Бросился утешать: “…лошадки не понимают, они хорошие…" Получил по полной программе!
Проведя день в восстановительных работах, за ужином нахохотались всласть: она меня показывала, я – ее.
Умора!
Ну а как же творческий импульс? Обязательно! Нарисовал “Лошадь в тумане", аж два варианта: ночной вариант и утренний. Ночной висит на стене в Москве, утренний – в Дорофееве. Изображено: туман, из которого взметнулась, насторожилась лошадиная голова. Красота!
Сейчас в Дорофееве ни лошадок, ни коров. Сохранились всего семь домов, и живут в них в летнюю пору так называемые дачники (ненавижу это звание!). Они – эти “так называемые" – исполняют Володин завет: не дают умереть деревне, вернее ее остаткам. Горбатятся в огородах над тем, что и в магазинах можно купить, тщеславно демонстрируют свой урожай – огурцы, кабачки, редиску и прочее – соседям. Соседям же раздают осенью половину урожая (девать некуда!). Ремонтируют и содержат в порядке стареющие дома и ветхие их крыши. Володя был бы доволен, наверное.
Из дневника:
То, что Толя пересадил от Натана как жимолость, оказалась не жимолость. А что? Но цветет красиво, Сережка [сын] ее рисует. Надо собрать облепиху у Натана. Адов труд!
Гибель дома
Дом Натана соседствовал с нашим. Этот московский интеллигент творил чудеса на своем участке. Про таких в деревне говорят “крепкий хозяин". Чего только не росло у него в огороде и вокруг грядок! Лет пять он ублажал нас – особенно Ию – всяческими экзотическими продуктами, выращенными им на неблагодатной почве Нечерноземья (если по-научному, “зона рискованного земледелия"). И вдруг Натан пропал, перестал появляться в Дорофееве. Местные, которые всегда знают всё обо всём, говорили, что он занялся каким-то бизнесом (это были те самые “лихие девяностые"), и времени на дом у него не осталось.
На наших глазах происходило то, что происходит с брошенными деревнями. Там, где не родится ничего, с удивительной скоростью всё зарастает лопухами, бурьяном, иван-чаем и чернолесьем. Рушатся неремонтируемые забор и пристройки. И вот в какое-то время раздается жуткий грохот: слетает целиком полкрыши и, подверженный дождям и снегу, весь дом однажды складывается, как спичечная головоломка. Что еще куда-то сгодится, разберут местные (не пропадать же добру). И – всё!
На наших глазах стали брошенными (оставлены по разным причинам хозяевами) и исчезли с поверхности земли шесть домов и сгорело (пожары в деревнях, оказывается, такая обыденность!) четыре дома. “Дорофеево – деревня длинная-предлинная" скукожилась, если пройти из конца в конец, до полкилометра.
Есть фотография – Ия на пожарище. В какой-то год мы приехали в деревню и, узнав, что огонь не пощадил два дома, пошли туда. Так, наверное, приходят на место массовых захоронений. Там я и сделал эту фотографию. Какая бессильная тоска и растерянность запечатлелись на ее лице! Какая безнадежность сквозит в ее фигуре! Чуть позже и всплакнула по этому поводу. Сострадательность вообще в высокой степени была присуща Ие.
«Варяг»
Из средств массовой информации у нас в Дорофееве долгое время был простой радиоприемник, работающий как от сети, так и от батареек, что важно, поскольку эта самая “сеть" периодически вырубалась. И сейчас бывает, правда пореже. Это явление вызывало страшную панику по всей деревне: холодильники! Сначала бросались к телефону. Это существо висело на двух проводочках в дощатом сооружении типа “дачный сортир", и иногда по нему можно было до кого-то дозвониться с криком SOS! Ежели не получалось, кто-то садился на велосипед и ехал на центральную усадьбу Марково. Оттуда через какое-то время прибывали поддатые, как правило, электрики. Лезли в трансформаторную будку – дырявый металлический шкаф, висящий на столбе практически в поле. Там начинало гудеть, сыпать искрами, и вот оно! Да будет свет! И оживал онемевший приемничек, соединяя нас со всей страной при помощи радиостанции “Маяк": полчаса музыки и пять минут – разные события.
Телевизор появился гораздо позже. В основном для сына Ии – Сергея, беззаветно любившего передачу “Угадай мелодию", в которой он (к нашему изумлению!) угадывал процентов девяносто всех мелодий.
И вот однажды…
Поздний вечер, скорее даже – ночь. Ужин под “Маяк" с его музыкальной программой. Звучала “Песня о «Варяге»": “Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… " Я не очень прислушивался, так – фон. А Ия вдруг зарыдала. Не знаю, что во мне щелкнуло, но я схватил камеру и стал снимать ее. В результате получился удивительный видеодокумент. По прошествии времени Ия иногда просила показать ей эту запись и очень внимательно смотрела ее. Что она там высматривала, мне неведомо. Вот письменная запись этого “видео":
Я: – Что стряслось?
Ия (плача): – Они погибли!.. Все!..
– Кто? “Варяг"?
– “Варяг". Они себя утопили!.. Вот это – Россия, а не это же, что вот сейчас, е… мать, происходит!
– В Дорофееве или вообще?
– Вообще!
(На дворе – Ельцинская эпоха.)
– Нет, не могу, не могу, не могу это всё видеть!.. Чтобы такую великую державу, когда… Чтобы люди погибали под водой!.. Ради чего? Чтобы вот вся эта херня произошла? Нет! Всё равно вы меня не достанете, сволочи! Не достанете! Потому что Россия это другое. Это не рынок!
– Согласен.
– Не рынок Россия!.. Нет, нет!.. Даже говорить не хочу!
Количество восклицательных знаков мало отображает близкое к истерике волнение Ии.
Из песни:
Не скажет ни камень, ни крест, где легли / Во славу мы русского флага. / Лишь волны морские прославят одни / Геройскую гибель “Варяга".
Из дневника:
Съемка для минского телевидения. Часовая мастерская. Взяла Гершензона. Вечером – домой. Выгрузилась. Монастырский и Ефремов. Играли в преф. Выиграла 6 р. 38 коп. у Олега. Он умученный: “Круг не идет, ни хрена не делается, ходят, топают, шумище страшный!" Уехали на моей машине часа в 3 ночи.
Запись другого дня:
Записывалась на радио об Орловой. Ходили по продуктам. Не удалось. Потом звонки. Монастырский со стихами. Удивил.
Еще:
Полдня в бестолочи. Потом запись “Кинопанорамы". Даль. Орлов. Говорила долго. Неудовлетворение. Вечером Монастырский и Ефремов. Преферанс. Проиграла 5 р. Совсем плохо.
Монастырский. Лёня. Леонид Федорович. В 2008 году Мосгорсуд признал его виновным в организации покушения на убийство бывшей жены, дочери и зятя. Процесс, а потом приговор вызвали ощущение чего-то запредельного, абсурдного, не поддающегося никаким объяснениям, ощущение безысходности и бессилия перед судебной машиной.
Ия, бывало, обращаясь за помощью, вроде шутливо, но и вполне серьезно, как бы оправдываясь, говорила: “Я – маленькая". Правда – маленькая. И вот она переплавила наши тоскливые, а главное бесполезные эмоции в конкретное действие. Вот этот документ-действие:
В Верховный Суд России
от Саввиной Ии Сергеевны,
актрисы МХТ им. Чехова
ХОДАТАЙСТВО
Дорогие друзья! Дело касается Монастырского Леонида Федоровича, осужденного на 6 лет. Знаю его с Павлодара, куда мы с Мордвиновым Николаем Дмитриевичем прилетели от Министерства Культуры СССР, чтобы помочь местной труппе получить деньги на хлеб.
Была рада, придя из театра имени Моссовета во МХАТ к Ефремову, встретить там Монастырского.
Он был правой рукой Олега Николаевича Ефремова. Профессиональный, сдержанный, любящий не назойливо, а красиво делать людям приятное. К несчастью, нет уже Мордвинова, Смоктуновского, Ефремова и многих замечательно талантливых людей, которые, несомненно, поддержали бы Леонида Федоровича.
Не могу поверить в то, что с ним произошло. Чувствую, что до состояния аффекта и несвойственного ему поведения он был кем-то доведен, именно этих “кто-то" считаю настоящими преступниками. Очень прошу сократить наказание. Ведь ему 70 лет и он шунтирован. Не выдержит.
А я не прощу себе, что хоть этим скромным посланием не могла ему как-то помочь.
“Всем можно пожертвовать ради человека, кроме жизни другого человека", – сказал кто-то из Великих, а кто – не помню, простите.
С глубоким уважением, Народная артистка СССР, лауреат Государственных премий СССР и России
Ия Саввина 15 февраля 2009 года.
“Я не прощу себе" – по-моему, главное в этом гласе вопиющего в пустыне.
Суд оставил приговор в силе.
Уважение к напечатанному слову (именно “напечатанному", а не только к печатному), к слову, отображенному на белом листе, вера в его силу и возможности (что написано пером!) обусловлено, конечно, и журфаком МГУ, и удивительным, всепоглощающим, до жадности, книголюбием Ии.
Из газетной статьи:
В детстве я читала запоем всё, что попадалось, начиная от сказок, кончая Тургеневым. Литература не делилась для меня на классическую и современную, события воспринимались как сиюминутные, как бы давно они ни происходили. В четвертом классе я рыдала над тургеневской Асей, как будто она моя подружка. Мир маленькой деревни, где я жила, раздвигался, и приходили новые, интересные люди, в судьбы которых я верила беспрекословно.
Когда в одном объемистом издании был опубликован материал, где речь шла о ней, и были несуразно перевраны факты биографии, возмущению Ии не было предела. Я всячески пытался ее успокоить – это псевдоинтеллигентское: “Да брось ты! Наплевать!" – ну, и так далее. Не помогало. Более того, она решила ответить на эту публикацию через прессу. Тогда мне показалось это излишним. Так сказать, бисер перед свиньями. Жизнь показала, что я был неправ. Ее статью поместила в мае 2007 года “Литературная газета" под немудреным названием “О времени, о себе и о «врущих как очевидцы»".
Из статьи:
Поступать я хотела только на филологический, но туда норма медалистов была исчерпана, а сдавать заново экзамен – для меня это смерти подобно. Таким образом, я оказалась на факультете журналистики и запомнила заповедь: не лгите, делайте дело, говорите правду в материале.
В своей статье, довольно обширной (газетная полоса), Ия подробно прошлась по всем “неточностям" той публикации. А этих “неточностей", проще говоря – лжи, было предостаточно: о студенческом театре МГУ, о дебюте в кино, о театре Моссовета, о дружбе с Фаиной Георгиевной Раневской… Желающие могут ознакомиться с этим манифестом журналистки Саввиной, с этим “Словом о Правде" (благо, есть интернет).
Но два абзаца хочется здесь привести: уж больно в них жива интонация Ии, да и личные мотивы имеют значение.
Последний абзац:
Боже мой! О чем мы говорим? Люди умерли. Их нет. Что о них пишут? Они же не могут ответить. Берут у меня интервью о Любови Петровне Орловой к ее столетию. Я говорю, говорю, говорю, а человек, очевидно, не слышит, он ждет момента, когда задаст вопрос свой главный: “А ходят слухи, что Любовь Петровна пила и у нее был роман с Бортниковым?" Если я не размазала его по стенке, то только потому, что я должна была быстро переодеться на майора КГБ Беляеву. Я не успевала перед спектаклем “Новый американец" по Сергею Довлатову.
Еще:
…Извините, еще одна гадость из статьи: “Ее переход во МХАТ был неожидан, но с позиции Саввиной понятен. Она шла к человеку, которого давно знала, который был ей интересен, которым она с молодости, творчески, а быть может, и по-женски, была увлечена".
Какое имеет человек право на такое заключение? Прелесть наших с Олегом Николаевичем отношений, что у нас их – мужеско-женских – не было.
Тут, надо сказать, – не просто. Касательно Ии – да, таких отношений не было. Что же до Олега Николаевича…
Из дневника разного времени:
Хорошо посидели с Ефремовым и Мягковыми. Он пришел к первой серии “Открытой книги" (кстати, хорошая, его эпизод замечательный). Олег, как всегда, зовет замуж. Обгадил нас всех за “Чайку". Аська с ним склочничала по этому поводу, но всё было уютно.
Олег – поздно: “Как поживаешь, невеста. Давай завязывай со своим хахалем, не знаю, кто там у тебя. И хватит дурака валять, пора объединяться".
В три часа ночи звонок. Ефремов: “Променяла меня на рыжего еврея. Откуда такая любовь к евреям всё у нее. Пусть он с тобой что-нибудь поставит".
Позвонил Олег: “Чувствую себя неплохо, но на душе… Приходи завтра – обменяемся".
Всё равно я его никогда не продам – он личность (тьфу-тьфу!). Палач и жертва.
Эту финальную акцентировку (палач и жертва) надо, мне думается, воспринимать с достаточной долей иронии. Вообще, их взаимоотношения были полны взаимных подначек. Актеры ведь! Да и такой стиль общения в принципе свойственен хорошим друзьям. А его тирады насчет женитьбы, произносимые, так сказать, прилюдно (думается, специально!), вызывали легкое недоверие: он это серьезно или шутит?
А вот – серьезно.
Традиция, которой следовали все друзья и близкие Ии: каждый год 1 января, после бурного новогодья собираться у нее на хаш. Хаш (кто не знает) – это тот же холодец (он же – студень), но в горячем виде. Мощное антипохмельное оружие. Есть видеозапись, сделанная мною, где на подобном “хашном" застолье из всеобщего гула вдруг выделился, при постепенном замолкании всех, диалог Ии и Ефремова.
ИЯ: Ефремов, когда немножко выпивал, он всё время на мне женился. Когда я приезжала к ним, он говорил: “Алла, я на Ийке женюсь вполне серьезно. Я на ней женюсь".
ЕФРЕМОВ: Я могу сказать, мы раньше чаще виделись,
ИЯ: А потом мы играли в моей любимой картине “Продлись, продлись, очарованье!". Какая была прелестная работа, и такая вещь прелестная! И вот он там опять на мне женится. И вот я при всей группе говорю: “Согласна!" И вдруг Ефремов говорит: “Ах ты какая! Когда я предлагал, она: «Покровская, Покровская… Покровская – моя подруга! Я за тебя замуж не выйду! Покровская – моя подруга! А теперь она думает, что я предам ее рыжего!»" [То есть – меня.] Так и слинял замечательным образом. Ребята, а давайте, чего вам стоит, давайте выпьем за Олега Николаевича.
ЕФРЕМОВ (недовольно): Не надо…
ИЯ: Знаете почему? Потому что, не дай Бог, не будет Ефремова в театре, не потому что не дай Бог, а просто не захочет худруком быть, еще что-то… Немедленно ухожу! Для меня театр МХАТ без Ефремова не существует. (Ефремову:) И вы с худручества не можете уйти никогда. Другого, любого какого-нибудь, не может быть! Никто!
ЕФРЕМОВ: Есть такая прелесть, есть такой ужас, есть такая замечательное™»… Я не говорю сейчас, что это будет, так сказать, навеки, потому что мы движемся, движемся, движемся… Но дело в том, что вот эта личность, эта фигура, она всё время движется всё равно. Она ругается, она там – у-у-у!.. Пускай она ругается, она ничего не понимает иногда, но дело не в этом. А дело в том, что Ия – это мой друг. Это мой человеческий друг! И поэтому, если кто хочет, то давайте выпьем за дружбу Ии Сергеевны и Олега Николаевича Ефремова!
(Всеобщий абсолютно искренний восторг.)
Это, право же, умилительно, но гастрономическая составляющая играла немалую роль в их общении. “Виновата", конечно же, в этом Ия. Ее умение готовить овеяно легендами, вполне заслуженными. Огромная библиотека кулинарных изысков была ее любовью и гордостью. В этих фолиантах, читавшихся с каким-то почти хищническим интересом наравне с детективами, выискивалось блюдо, ингредиенты к которому составлялись, скажем, трое суток (что-то парилось, что-то отмокало и так далее), а само блюдо готовилось, скажем, пять суток (сначала отваривалось, потом обжаривалось, потом держалось в холодильнике и т. д. и т. п.). Эта гипербола тем не менее достаточно правдива, и когда я нечто подобное говорил Ие, посмеиваясь над ее пристрастием к “долгоиграющим" блюдам, она не обижалась и с удовольствием читала вслух эти замысловатые рецепты.
Не столь трудоемкое, но достаточно изысканное, а главное – любимое Ефремовым блюдо: суп из куриных потрошков. Именно – не потрохов, а – потрошков! Это набор из куриных сердечек, желудочков, печеночек… Именно так: в уменьшительном произношении! Нынче всё это легко купить, а когда-то, чтобы это достать, требовалось подвиг совершить! И Ия совершала его – этот подвиг!
Это была АКЦИЯ! Акция сотворения оного блюда и посещения нас Олегом Николаевичем для отведывания сего роскошества. Обговаривался день и час. За день до этого часа икс звучало подтверждение. И наконец, наступал этот торжественный момент – белоснежная скатерть, солнечного цвета пиалушки, накрахмаленные, с приятным треском разворачивающиеся салфетки и в центре всего – старинная фарфоровая супница, а в ней – ОНО! Дальнейшее дорисует воображение. И – все счастливы!
Вероятно, именно неординарность их взаимоотношений вдохновляла пишущую братию на выискивание в этом чего-то потаенного и, что предпочтительней, даже скандального. Другой, скажем я, плюнул бы на эти публикации и не заморачивался. Но Ию злило (не побоюсь этого слова) не это.
Из интервью:
Я не люблю непрофессионализм, я слишком часто сталкивалась с ним по жизни, а сейчас особенно поражаюсь корреспондентам: они врут, врут и врут.
Врут про российскую действительность, врут про меня. К примеру, я отказалась сниматься у Кончаловского в продолжении “Истории Аси Клячиной" – в фильме “Курочка ряба" – посчитав его антирусским. Так обо мне такого по-нагородили! Схожая ситуация была с фильмом “Трясина" Григория Чухрая: я не сочла возможным исполнять роль женщины, укрывающей в войну сына-дезертира. Это не по мне – ничто не может оправдать предателя Родины, хотя что такое материнская беда, я познала сполна, имея тяжелобольного сына. А в газетах писали про несуществующий скандал с режиссером, про творческий застой, и даже упрекнули в том, что я не имею актерского образования.
Неодобрительно относясь к посторонним рассуждениям о ее “профобразовании", сама позволяла себе по этому поводу шутить, добавляя, что благодарна судьбе за такое устройство событий.
Из интервью:
Шутка, придуманная мною самой, что я – лучшая актриса среди журналистов, поскольку я журналистка, окончила факультет журналистики МГУ. Так я, что называется, закрываюсь от любопытных глаз. Принадлежностью к МГУ – не к театру МГУ, хотя и он был прекрасен, а к самому университету – этим я по-прежнему горжусь и по-настоящему благодарна не тем, кто поздравляет меня с днем рождения, а тем, кто звонит в Татьянин день. Я ведь была девочкой из деревни, хоть и с золотой медалью, которую тогда зря не давали. Я мучительно стеснялась провинциальности, и любимым моим местом в городе стал Армянский переулок с его Исторической библиотекой. Там я находила Цветаеву – еще в журналах. Потом мне принесли переписанный от руки “Конец Казановы". Вообще многие удивлялись, что я знаю стихи, хотя я-то как раз удивляюсь, когда не знают. Когда мне мои друзья велели перестать читать опального Бродского, я всё равно его читала.
