Текст книги "И и Я. Книга об Ие Саввиной"

Автор книги: Анатолий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Релаксация

Квартира наша в то время находилась на Большой Грузинской улице, и окна ее буквально нависали (так казалось) над Московским зоопарком. Наши окна запросто выигрывали у телевизора соревнование по привлекательности демонстрируемого. Еще бы! Прямо под нами проживали красавцы волки, чуть дальше смешные обезьяны и толстушки капибары, и далее – огромный пруд, заполненный водоплавающей красотой.

Что случилось со мной в ту пору – не помню.

Настроение было никудышное, всё раздражало и злило, обуяла меня чудовищная мизантропия, недовольство всем и всеми, а главное – собой. Как когда-то Буратино ноги притащили в цирк, так и меня мои ноги почти насильно поволокли в зоопарк (как раз мимо проходил), и я подчинился им в поиске положительных эмоций. Интуиция не обманула. В компании с этими летающими, ползающими, пищащими, лающими и рычащими существами проветрились от мрачного смога мозги, невольная улыбка приклеилась к физиономии, явно улучшилась погода, да и люди стали менее противными. Припомнив это событие, предложил Ие посетить зоопарк, чтобы развеяться. Она легко согласилась (все-таки интуиция – великая вещь!). Пошли.

Почти сразу на ее лице появилась та самая невольная улыбка. Значит, верным путем идем, товарищи! Каждый по-своему приходит в себя и примиряется с окружающим миром после потрясений. Ия – особо! Остановились у вольера, заполненного полярными совами – белоснежными очаровательными существами с огромными желтыми глазищами. Когда мы подошли, они все разом (а там их много!) повернули к нам головы. Сумасшедшая картина! Рядом образовались две типа пэтэушницы с мороженым. Взвизгнув от восторга, одна проворковала: “Вот бы чучело из них сделать!" – “Из тебя бы, б…ь, чучело сделать!" – с металлической интонацией, тихо, но четко произнесла Ия. Пэтэушницы завертели головами: вправду сказано или послышалось? Совы дружно захлопнули глазищи и отвернулись, а в Ииных (вот такое странное слово!) глазах появились чертики и бабы-ежки. Верной дорогой идете!

Общение с “неживотными" на этом не закончилось. У вольера с сайгаками – семья: мужик с дочкой на плечах и жена. Жуют шаурму и пытаются ею кормить животных, хотя везде торчат запретительные таблички. Мамаша, показывая на сайгачат: “Ой, смотри какие у них морды страшные!" Ия (с известной интонацией): “Ты на себя посмотри, уё…ще!" Дочка засмеялась: то ли услышала, то ли на сайгаков, а взрослые напрягли слух – что-то послышалось?

Идем дальше в поисках положительного. У большого загона с лежащей посредине гиеной – небольшая компания с видеокамерами и фотоаппаратами. Пытаются поймать эффектный кадр. Женщина – соседу: “Миш, брось в нее (в гиену) чем-нибудь, пусть она пошевелится". – “Не люди, а крокодилы людоедские", – мрачно заметила Ия. Ее услышали. “Ой, – вскричала женщина, – вы, это – Савинова! Ой, то есть – Саввина, я по голосу узнала! Саввина вы, да?"

Все эти события в укороченном виде, в телеграфной манере записаны Ией в дневниках. А вот так записан финал этой истории:

Женщина – Толе: “Вы счастливый мужчина: рядом с вами женщина, похожая на НЕЕ!" (Это когда я не призналась.) Потом, дома, шашлыки на гриле и – сон.

Помогла ли ей наша экскурсия к животным и неживотным? По тому, с каким удовольствием она потом в красках рассказывала всем желающим об этом событии, выходит – помогло.

Из блокнота в кожаном переплете:

Если человек умен и талантлив, он должен быть счастливым, он обязан быть счастливым, он не имеет права быть несчастливым, он сам должен делать счастье себе и другим. Он обязан делать счастливыми других, об этом кричать, вопить на всех перекрестках.

И в результате человек остается несчастным.

Мягче говоря – неудовлетворенным. Отчего?

– Отчего вы всегда такая веселая?

– Оттого, что я несчастная.

Нет, не принимает простая человеческая логика этих умозаключений, противится – главное! – безнадежной, тоскливой интонации их. Хочется думать, что это вспышка редкого, неожиданного настроя. Ведь жизнь в такой тональности невозможна, длительно “такое" не вынести! Однако…

О вере и надежде

По датам и без дат, проходя мимо и “на огонек" собирались у нас частые компании друзей и знакомых. Хорошее застолье и традиционно – гитара и песни. Песен спето в этом доме огромное количество, а в дневник записала Ия одну, как некий оберег, по-видимому. Пел ее как-то Дима Брусникин с ребятами с курса Аллы Покровской.

Из дневника:

Песня Димки и ребят:

 
Нам, Господи, с тобой на земле людей, связанных
навечно,
Дай выжить среди тех, кто умнее нас и в тебя
не верит.
Раб, Господу хвалу даже и в цепях пой, глотая
слезы.
Нас ангелы, зовут в райские поля через все
преграды.
Нам, поросли твоей, Господи, прости все крови
и слезы.
Дай выжить среди тех, кто умнее нас и в тебя
не верит.
 

Песня эта называется “Молитва Шарона", автор Яков Коган. История странная. В оригинале песня в три раза больше. Очередность строк, выбранных Ией, не соответствует оригиналу. Что? Не запомнила? Специально выбрала те, что посчитала важными, главными? Со сладостным удовольствием цитирующая (многократно) любимые стихи, фразы, строфы и строчки, она потом ни разу не напомнила эту молитву (в отличие, кстати, от “молитвы Олдингтона"). Что не позволяло? Или эти строки, или ситуация, в которой они прозвучали, имели какое-то очень личное, даже, может быть, таинственное значение для нее?

Была ли Ия верующей? Да, но – особо. Например, она дисциплинированно, я бы сказал, истово блюла все православные праздники, тщательно, заранее к ним готовилась и готовила. Но посещение храма, положенное в эти дни, было крайне редким. При всем при этом – упорная, неистребимая, почти коллекционерская страсть к церковной утвари. Дом полон подсвечников, икон и иконок, складней, распятий и крестиков. Каждый раз при сборах в Дорофеево, при многократной проверке того, что взято, и того, что чуть не забыто, снова и снова звучало: “А икону не забыли?" Каждый год Николай Угодник ехал с нами в Дорофеево и занимал почетное место в красном углу, то есть как войдешь в избу – о правую руку, и лампадка перед ним.

Там в своей комнате Ия соорудила нехитрый иконостас из картонных иконок-открыток, какие за гроши продаются в церквях, и тоненького подсвечника для тоненькой же свечки. В какой-то день июля нашего последнего лета я застал Ию, стоящую на коленях перед иконками. Она замедленно, широко крестилась, губы что-то шептали, мерцала свечечка. На мгновение бросив на меня невидящий взгляд, она продолжила молиться. Увидела ли она меня, я не понял и тихонько ушел. Не умиротворение и не благость вызвала во мне увиденная (подсмотренная) картина молящейся женщины. Посетили меня в это мгновение страх и слезная печаль. Что хотела вымолить? На что надеялась?

Не дают мне покоя разбредшиеся по квартире и по нашей жизни “вещественные доказательства", никак не выявляющие то ГЛАВНОЕ, что скрывала, а может, и сама не подозревала в себе Ия Сергеевна Саввина. Пусть даже повторюсь в попытке разобраться, понять.

Фотоархив сохранил несчетное количество фотографий, на которых Ия улыбается. Широко, заразительно улыбается, счастливо, без малейшего позерства (вот уж чего была лишена напрочь!), не для объектива, а согласно состоянию души. Врать не умела. Но ведь так же, по душевному запросу, брала она в руку стило и заполняла белые листы дневников тем, что составляло суть ее жизни. Вот тут и неожиданность! Как же отличается Ия с этих фотографий от Ии, поселившейся в своих дневниках. Но (что важно!) и там и там нет лжи; и там и там – правда, иногда – неприятная, неудобная правда, в частности, для меня.

Из дневников разного времени:

Смотрела телик, ковырялась со стиркой. Глаза вспухли: вот такое плакательное настроение. С нервами у меня, прямо скажем, дело швах. Звонила Наталья, хотела прийти – я отказала. Разобрала бумаги, приняла душ. На улице жуткий холод, ветер, на душе жуть. Надо работать над Островским, а я не хочу ничего.

Звонил Толя, что не сможет сейчас приехать: вызывает на встречу Юрий Петрович Любимов.

Очень рада, потому что не хочу сейчас с ним общаться. Гадость на душе. Пора кончать с хандрой. Дела, мелкие и крупные, валятся и валятся, как ком. В голове, конечно, мелочи, с ними легче справляться.

Сижу и тоскую дома. Ответила на какие-то письма. Это чудовище не сочло нужным позвонить, чтоб просто узнать, как я и не надо ли мне чего-нибудь. Господи, что же это с людьми-то делается?

Звонил Толя. Зачем-то сказала об овощах. Дура. Говорит, звонил вчера. Врет. Целый день была дома. Вчера… А два дня накануне, четыре дня практически не звонил.

В 8 утра – съемка. Почти сразу на спектакль. Чуть не поссорилась с Райзманом. Достал. Затеребили голову с париком. Замучили интонациями. Всех на спектакле ненавижу. Это уже не “Чайка", а черт-те что.

Концерт. Женщина с фото из Усть-Каменогорска. Девочка Ия. В мою честь. Напоили водкой. Дома сели ужинать. Чуть не разругались. Что-то сидело во мне противное – какая-то обреченность, тоска, ощущение своей ненужности.

Вечер был милый, но тоска, угнетающая от бесцельности траты сил. А делать ничего не хочется.

Сидела дома, как проклятая, смотрела какую-то фигню по телевизору. От тоски умираю. Что с собой сделать, не могу придумать.

Приехал Толя. Получужой. Всё это очень странно. Не могу понять своего ощущения: вроде рада, что он приехал, а, с другой стороны, какая-то пустота и тяжесть. То ли от меня идет, то ли от него, не разберусь.

Если в общении с человеком нуждаешься ты, а не он, то не обижайся на невнимание и будь благодарен за внимание.

Из дневников:

Глупая, бессмысленная жизнь, полная мелочей и гадости. Всё это изводит меня, расстраивает душу. Пожаловаться бы… а – кому?

В своем состоянии я виновата сама, мой эгоизм. Никого я не люблю, в людях люблю не их самих, а их отношение к себе, и если что не так, начинаю быть полным дерьмом. Сама понимаю, но ведь от этого другим не легче и мне тоже.

Целый день болело сердце. Депрессия. Ездили за город. Не нашли места, где поставить машину и пройтись по лесу: грязь, слякоть, как у меня на душе. Сколько раз убеждалась, что рассчитывать ни на кого, кроме себя, нельзя, и всё же напарываюсь.

Не знаю, как быть. Любая шутка мне колышет душу. Удавить бы эту гадину собственными руками.

Вот она, угрюмая тяжесть дневников. Самое неприятное и обидное, что всё это было сокрыто и кипело глубоко внутри, иногда взрываясь знаменитыми “Саввинскими свечами" (так называла эти гневные вспышки Алла Покровская). Главный пафос этих, порой страшноватых, выбросов заключался в требовании уважения, в чем, как мне кажется, упрекнуть окружающих было нельзя. Но ей-то почему-то виделось по-другому, и, как последний, главный довод, отбивая кулачком ритм по столу, на высокой ноте заявляла: “Я-На-род-ная-ар-тист-ка-Со-вет-ско-го-Со-ю-за!" Она, конечно, прекрасно понимала, что это никакой не довод, тем паче – не главный. Но вот, если внимательно прислушаться к тональности дневниковых записей, то явно услышится жалоба на неуважение и состояние обиды. На что или на кого? Банально – на жизнь.

Этой тончайше сконструированной личности – Ие Саввиной – жаждалось жизненного совершенства, тем более что вне пространства физической жизни оно существует! Отсюда – любовь к высокой литературе и поэзии, музыке и живописи. Даже кулинария – из того же списка. Я не всегда понимал и придавал значение неожиданным (как правило) гневным, даже порой злобным выходам из себя Ии. Иногда ловил на себе ее беспричинный – как мне казалось – ненавидящий взгляд. На мой вопрос “в чем дело?" створки раковины захлопывались, и всё замерзало в недосказанности. Непознанное частью приоткрыл для меня (невольно) Сева Шестаков, бывший муж Ии. А большую часть, до боли невыносимую для меня, открыли поздно найденные, уже в общем-то бесполезные для каких-либо выяснений ее дневники.

Анкетные данные

Из дневника:

Утром звонок. Зав. кадрами: разведена или замужем?

Иногда возникали разговоры о возможном официальном оформлении наших взаимоотношений. Личной, так сказать, человеческой необходимости в этом не было. Мы даже подсмеивались над комичной – как нам казалось – картиной бракосочетания: мол, в наши годы. Нужда в этой акции была чисто практическая – периодически, часто, возникали неотложные, прямо-таки сверхсрочные “бумажные дела": доверенность, какая-нибудь расписка, подпись и так далее. Что такое “хождение за нужной бумагой", известно у нас каждому: всё человеческое уничтожается в тебе долгими ожиданиями у закрытых дверей, просительными нотками в твоем голосе и чудовищной неразберихой при видимости полного порядка (у Кафки про это хорошо).

Штамп в паспорте во многом понижает уровень зависимости от этой макулатуры. Но это простое решение напрочь разбивалось о мою “государственность", внедренную в меня моей мамой. Будучи искренней патриоткой, мама свято верила в то, что она должна честно, до последней капли крови служить своей Отчизне. А Отчизна должна предоставлять маме всё, что положено ей по Конституции: колбасу, работающий лифт, чистый подъезд, тишину после девяти часов вечера и прочее… Аккуратным почерком (всю жизнь проработала в библиотеке!) писала она докладные в райкомы, обкомы, в ЦК и добивалась-таки чистого лифта и вечерней тишины. Я эти победные результаты называл “с паршивой овцы хоть шерсти клок". Так же я определял свое положение “одинокого пенсионера". По нему мне были положены какие-то привилегии по квартплате, по билетам в ж/д транспорте, еще что-то… Дурное занятие, но не хотел я отдавать этот “шерсти клок" государству.

Вверху: Ия с мамой Верой Ивановной Кутеповой.

Внизу: с отцом Сергеем Гавриловичем Саввиным.

Воронеж, конец 1940-х гг.

Вверху: Ия Саввина с первым мужем Всеволодом Шестаковым.

Внизу: с сыном Серёжей. Конец 1950-х гг.

Ия Саввина в кино.

Вверху: с Алексеем Баталовым в картине" Дама с собачкой" (режиссер И. Хейфиц). Ленфильм, 1960 г.

Внизу: Долли Облонская в «Анне Карениной» (режиссер А. Зархи). Мосфильм. 1967 г.

Вверху: «История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж» (режиссер А. Кончаловский). Мосфильм. 1967 г.

Внизу: с Николаем Гринько в «Сюжете для небольшого рассказа» (режиссер С. Юткевич). Мосфильм. 1969 г.

МХАТ. Вверху: с Олегом Ефремовым в спектакле “Утиная охота"(по пьесе А. Вампилова). 1978 г.

Внизу: с Иннокентием Смоктуновским в «Чайке». 1980 г. Фото И. Александрова.

Соловки. 1980 г. «Местаначала нашей истории…»

Вверху слева: Анатолий Васильев. Николай Скорик. Ия Саввина, Алла Покровская. Татьяна Асейкина.

Внизу слева, с Виктором Пановым. Вверху справа: с Аллой Покровской Фото А. Васильева.

На Волге. 1983 г. Фото А.Васильева.

Вверху: с Семеном Степановичем Гейченко. Пушкинские горы. 1984 г.

Внизу: Ия Саввина и Анатолий Васильев. Уренгой, 1984 г.

Ия Саввина и Олег Ефремов.

Вверху: во МХАТе на сборе труппы. 1983 г.

Внизу: кадр из фильма "Продлись, продлись, очарованье (режиссер Я. Лапшин). Свердловская киностудия. 1984 г.

Вверху: Дмитрий Брусникин. Роман Козак. Ия Саввина на заседании Правления Художественного театра. 1987 г.

Внизу: с Полиной Медведевой в спектакле “Московский хор" (по пьесе Л. Петрушевской). 1988 г. Фото И. Александрова.

Вверху: Ия и автомобиль. "Автоледи. автораб "

Внизу: фотография, про которую Ия говорила: «Отпечатай мне их много маленьким форматом. Буду людям дарить на манер визиток». Фото А Васильева.

Вверху: "2 Васильева и я. Поём что-то веселое". Анатолий Васильев, Ия Саввина, Владимир Васильев.

Внизу: Элла Бруновская, Владимир Васильев, Ия Саввина у дома Васильевых в деревне Рыжевка. 1990-е гг.

Вверху: с сыном Сережей. Внизу: Ия Саввина и Анатолий Васильев.

Вверху: с Анатолием Васильевым и Александром Новожениным. Внизу: с Владимиром Васильевым. 1990-е гг.

МХАТ. Вверху: Ия Саввина и Дмитрий Брусникин в спектакле Новый американец" (по произведениям С. Довлатова). 1994 г. Внизу: в спектакле «Рождественские грезы» (по пьесе Н. Птушкиной). 1998 г. Фото И. Александрова.

Деревня Дорофеево. 2000-е гг.

Юбилей Ии Саввиной на сцене МХАТа. 2006 г.

Сева
(Всеволод Михайлович Шестаков)

Цитата из “врущей" статьи в “Литературной газете":

В доме ее первого мужа Всеволода Шестакова была огромная библиотека, прочитанная ею до конца. Отвергнутые поклонники не без ехидства утверждали, что на выбор провинциалки повлияла обстановка старомосковского дома с богатым библиотечным собранием, потомственным профессорством мужа, холодноватым аристократизмом свекрови.

ИЯ: Да не было там библиотеки, да библиотека-то началась с того, что я привезла книги из своего Боринска, где их всё время покупала. С 1972 года мы в разводе с мужем, но до сих пор купленное мной полное собрание сочинений Маяковского так там и осталось (мне некогда было многое забирать, да и некуда было). И получается, что мой выбор спутника жизни определился не по чувству, а по какой-то мерзости. Аристократический дом… Какой он был аристократический? Этот дом был замечательный, добрый, и моя аристократическая так называемая свекровь, Янина Адольфовна, она на 90 процентов выходила моего больного сына, она бросила работу ради этого, она до конца своих дней любила меня, по-моему, даже больше, чем своего сына. А оказывается, я вышла замуж за библиотеку, за аристократизм, за что-то, за нечто.

Они давно были в разводе – Сева и Ия. Сева часто приходил к нам, вернее, к сыну Сергею: занимался с ним английским языком. Умница, талантливая личность, Сева был прекрасным собеседником, человеком огромной эрудиции. После занятий с Серёжей – кухня, чай-кофе и “прият-ственные" для меня разговоры, надеюсь, и для него. Трепались до тех пор, пока Ия (быть может, из ревности) не обрывала нас: “Господи, как вы надоели!" Острая на язычок Ия не упускала возможности в спину уходящему Севе проворчать: “Мандалай!" – одно из любимых ее ругательств, обозначающее на самом деле город-порт в Бирме.

История их взаимоотношений мне малоизвестна, Ия никогда мне про них не рассказывала.

Знал, что познакомились в студенческом театре МГУ, занимали лидирующие позиции: на них, особенно на Ию, в спектакле “Такая любовь" сбегалась смотреть Москва (да простят меня другие участники спектакля). А Севу я потом увидел в спектакле “Хочу быть честным". Поверьте, это была потрясающая актерская работа непрофессионального актера, гидрогеолога, профессора МГУ!

Наши пути – мои и Севы – пересеклись совершенно непредсказуемым образом в 68-м году. (Как давно!) В то время в моем Театре на Таганке шел спектакль “Жизнь Галилея" с Высоцким в главной роли. Когда Владимир в очередной раз “загулял", разгневанный Любимов всенародно объявил, что потерявшего всякие представления о дисциплине и порядочности Высоцкого он заменяет в спектакле другим исполнителем. Сам Любимов решил или кто-то подсказал, не знаю, но возникла кандидатура Всеволода Шестакова. Были два месяца репетиций. Стало быть, Любимов относился к этой идее вполне серьезно. Юрий Петрович знал, что такую роль может осилить не просто талантливый лицедей, а (и это – главное!) неординарная личность, обладающая мощным интеллектом. Сыграть ученого – задача не из простых. В результате всё случилось так, как случилось. “Оклемался" Высоцкий, а театральные решения, оценки, пристрастия, да просто – жизнь, целиком построены на сугубо личностных, субъективных приоритетах. Любимов простил Высоцкого (а как же иначе?), и дело с Всеволодом потихоньку заглохло, а жаль! Мне, видевшему Севу на сцене, было крайне интересно увидеть его в роли Галилея. Высоцкий – талантливый актер, а что касается недюжинного интеллекта, тут, я уверен, Сева мог бы и обыграть Владимира. Ему изображать-то ученого не надо: он и был им. Напомню, это было время космонавтов, физиков, кибернетиков, которыми все восхищались, не исключая меня и Высоцкого. Четыре года до этого, сидя рядышком в гримерке, мы бесконечно говорили об этих таинственных “большеголовых" ученых-ядерщиках. Володя даже песню про них написал, и не одну. Между прочим, на афише спектакля “Жизнь Галилея" указано: “Музыка из произведений Дмитрия Шостаковича". Чуть ниже: “Музыка к стихам – Бориса Хмельницкого, Анатолия Васильева". (Да нет, не “между прочим"!) Этот музыкальный казус имеет право на некоторое объяснение.

Отчисленный с первого курса Щукинского училища за хулиганство, я, благодаря мягкости и жалостливости ректора Бориса Евгеньевича За-хавы, был все-таки восстановлен, правда, на курс ниже (перст судьбы!). На этом курсе учился Борис Хмельницкий. Мы как-то сразу нашли друг друга: сыгрались, спелись. Это было время расцвета “самодеятельной" песни, бардов и менестрелей. Несмотря на оттепель, в исполнении песен этих авторов чудилось что-то запретное, интимно-подпольное, крамольное. Надо сказать, мы с Борисом лихо исполняли этот репертуар, аккомпанируя себе в четыре руки на фортепьяно: я – за Левую руку, Борис – за правую. Громкая наша слава дошла и до Юрия Петровича Любимова, который попросил нас принять участие в дипломном спектакле третьего курса “Добрый человек из Сезуана", сыграть уличных музыкантов. Сейчас оного народа полно в московском метро и на столичных улицах, а тогда это была экзотика, да еще с революционно-протестным наполнением. Важная, ответственная функция в спектакле. Глас народа!

Не могли мы тогда даже подозревать, что нехитрые мелодии, которые мы наигрывали на репетициях (Борис на аккордеоне, я – на гитаре), станут МУЗЫКОЙ, а мы станем первыми композиторами первого спектакля Театра на Таганке. Но пока еще не было театра, и спектакль играли в училище, куда валом валил зритель и всякие уважаемые, знаменитые люди. Вот так однажды пришел Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Нетрудно представить наше с Борисом состояние, когда мы узнали, КТО находится в зале. Восторженный ужас или, скорее, ужасный восторг! После спектакля мы бросились в гардероб, где всячески обхаживали Дмитрия Дмитриевича, подавали ему пальто, шапку, калоши и желали задать ему вопрос, понятно какой. И когда великий композитор произнес добрые слова о спектакле, тут-то мы и спросили: “Дмитрий Дмитриевич, а как вам музыка?" Он без паузы ответил: “Гениально!", – оставив нас на всю жизнь в недоумении, насколько серьезно это было произнесено. Борис без сомнений считал, что серьезно, я – слегка сомневался.

И вот пришел черед “Жизни Галилея". Музыка бралась из произведений Шостаковича. Но требовалось еще немалое количество музыки для стихов, внедренных в канву спектакля. Естественно, ее должен был написать Шостакович, о чем и попросил композитора Любимов. Но в ответ пришло письмо, в котором Шостакович сообщал, что нездоров и вряд ли сможет выполнить просьбу. “У вас в театре есть двое, вот пусть они напишут". Таким образом, наши фамилии засветились на афише спектакля в умопомрачительной компании с ГЕНИЕМ.