Текст книги "И и Я. Книга об Ие Саввиной"

Автор книги: Анатолий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Пролог непредполагаемого

Мы были молоды, красивы и знамениты.

Мы – это я и Борис Хмельницкий. Еще бы! Второкурсники Щукинского училища, мы были уже актерами и – уму непостижимо! – композиторами (!) театра на Таганке! (Восклицательные знаки здесь необходимы.) Наши судьбы совершили удивительный выкрутас, сделав нас авторами музыки к дипломному спектаклю “Добрый человек из Сезуана", из которого и вылупился Московский театр драмы и комедии на Таганке. В те времена общесоюзного дефицита билеты в наш театр были своего рода высококонвертируемой валютой. Размахивая ими там, где нужно, можно было легче, чем всем, достать модный палас, резину для машины, черную икру, красную и что душе угодно.

И была еще одна привилегия, сладко согревавшая наши души и до заоблачных высот подни-мявшая нашу самооценку: посещение ресторана ВТО (Всероссийского театрального общества), злачного обиталища всероссийской богемы и богемных прилипал. В те времена элитные московские рестораны работали в строго охраняемом режиме. У плотно закрытых дверей кучковались страждущие, высматривая за стеклом неприступного швейцара и делая ему многообещающие знаки, оставляемые стражником безо всякого внимания. Пока не появлялся некто, перед кем приоткрывалась тяжелая створка двери, и в образовавшуюся щель протискивался, провожаемый завистливыми взглядами, этот посвященный.

Не сразу стал признавать нас швейцар “нашего" ресторана – Слава, мужчина лет пятидесяти, опытнейший психолог и физиономист. Со временем всё наладилось, особенно когда мы получили удостоверения, подтверждающие нашу принадлежность к ВТО. Надо сказать, что посещался ресторан нами не только для того, чтобы потусоваться, а и, просто-напросто, чтобы поесть. Странна жизнь работающего актера (“ты странна и неказиста, жизнь советского артиста"): с утра репетиция, небольшой – часа два – перерыв и в 19:00 спектакль, который заканчивается поздним вечером. Разогретый организм требует разрядки физической и духовной. Ужин, пусть поздний, в окружении знакомых – хорошее средство для стабилизации чувств, мыслей, устремлений и восстановления паритета со всем миром!

Одной рукой приоткрыв дверь, другой придерживая неугодного гостя, желающего прошмыгнуть в творческую атмосферу, Слава впускает нас – меня и Бориса – в заполненный высокохудожественной интеллигенцией зал на первом этаже здания, что на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Нет теперь этого зала, да и само здание лишь чудом сохранилось. В годы дележки отечественных богатств случился неожиданный (а как же иначе?) пожар, в котором наш ресторан благополучно сгорел. Историю этого пожара потом долго обсуждали: трагический случай, или кто-то умело распорядился советским наследством. Однако сверхбыстрый Евгений Евтушенко успел прославить в стихах это легендарное место. Я положил его стихи на гитарные аккорды, и в спектакле “Под кожей статуи Свободы" мы хором распевали этот гимн ресторану ВТО. Вот куплет:

 
Там цыган-певец и поэт-мертвец,
Лилипут-циркач и скрипач,
Там и мат и лай, там и ад и рай,
А сидит стукач – свой стукач.
 

Но вернемся в то время, где Слава пропускает меня и Бориса в пока еще живое помещение ресторана.

Расхожее “впервые я ее увидел" здесь не годится. В нашей многоликой (в профессиональном смысле) среде, здороваясь с человеком как с хорошим знакомым, порой не всегда сообразишь, где ты его видел – на экране? на сцене? и действительно знакомы ли вы?

В многолюдном зале требовалось выискать себе место. Свободных столиков, естественно, нет, но, умело жонглируя попадающимися под руку свободными стульями, можно было куда-либо присоседиться. Мы и присоседились. Кто еще был за этим столом – не помню. Ее – запомнил. Ия, что называется, “держала стол": анекдоты, байки, стихи. И, в частности, вдруг, очень умело копируя манеру поэтессы, чем развеселила присутствующих и сильно разозлила меня, стала читать стихи моей любимой (а кто ее не любил?) Беллы Ахмадулиной:

 
Что сделалось? Зачем я не могу,
уж целый год не знаю, не умею
слагать стихи и только немоту
тяжелую в моих губах имею?
 

По истечении многих лет я буду часто просить Ию “почитать Беллу", что она всегда с удовольствием делала. Как и что ЭТО было, описать невозможно, и дело не в абсолютно точной голосовой имитации, что придавало стихам какое-то неземное звучание. Дело в необыкновенном умении – я не знаю: читать, произносить, доносить, выражать – делать стихи “своими". Потрясающее соавторство'. Сравнить – не с чем… И это относится не только к Ахмадулиной, но и ко всем поэтам, которых любила Ия, а их было немало.

Но в тот вечер я был безмерно возмущен издевательством над обожаемой поэтессой. И чем больше восхищались присутствующие Ией, тем больше возмущался я. За это время за столом образовался актер Валентин Никулин. Миграция между столами в ресторане ВТО – дело обычное. Саввина, приобняв Валентина за плечи, голосом хозяйки театра (мое субъективное ощущение) вдруг заявила: “Вот кто должен играть Говоруху-Отрока!" Речь шла о спектакле “Поющие пески" в театре Моссовета, где эту роль играл Игорь Старыгин. Она еще и ролями распоряжается! Мой внутренний бунт перерос в пролетарскую революцию, и я пересел за другой столик, благо кругом друзья-коллеги.

Из дневника:

Поехали на день рождения к Л. Чужие люди. Всё раздражает. Глупость и бездарность Л. Поссорилась с Толей. Наверное, я виновата, но не в том, в чем он меня обвиняет: дескать, центропупие. А это от желания сломать убожество обстановки.

Другое время – встреча со зрителями в Куйбышеве (ныне – Самара):

Чуть не проспала выступление. Принимают прекрасно, говорят – “вот настоящие творческие встречи". Лидия Петровна – еще с Камаза – знает всё и обо всех.

Говорит, что Старыгин на вопрос, кто ваши учителя, – много и хорошо говорил обо мне. Приятно.

ИЯ: Учтите, что моя резкость не от агрессии, это чистая самозащита.

Пьеса £.Шварца “Два клёна". Персонаж Баба-яга, как говорила полушутя Ия, любимая несыгранная роль. Реплику Бабы-яги: “Меня только тот понимает, кто мною восхищается" – Ия произносила со смаком и явным удовольствием, каждый раз по-разному, горделиво поджимая губы и кокетливо поведя бровями. В ответ всегда был хохот – смешно! И она смеялась и добавляла оттуда же: “Я себя мало сказать люблю, я в себе, голубке, души не чаю", – и снова – веселье и смех. А мне всегда казалось, что в этой шутке есть “доля шутки" и большая доля серьеза. Нарциссизм присущ, безусловно, нашей братии, никуда от этого не денешься. Он – что-то вроде топлива для поддержания иногда вполне справедливых амбиций. Я на похвалы коллегам, честно говоря, туповат, есть такой грех, но когда я вынужденно (вынужденно, потому что нет сил удержаться) хвалил какую-то работу Ии, то ловил на себе ее взгляд, никак не соответствующий моменту, – “ты это серьезно?"

По дневникам тут и там разбросаны ее оценки своих работ. Немного, к сожалению, но тем не менее:

“Частная жизнь"

Вечером премьера Райзмана. Неожиданно недурно, но похвалы мне до сих пор не понимаю. Всё очень примитивно, по мне.

“Открытая книга"

Смотрели 2-ю серию. Мне нравится. Я себе нравлюсь (тьфу-тьфу) правильно, по-моему, перспективно развиваюсь. Витька [Гитов, режиссер] молодец. Старуха тут же звонила – и красивая-то, и умная-то, и гениальная-то, даже неловко, но – спасибо ей.

Опять первая серия, сцена под дождем, встреча, планы на заседаниях и прочее. 2-я понравилась меньше. Что бы там ни говорили, а работа большая и серьезная. Компания есть – режиссер, оператор, художники, композитор и артисты. Табаков становится лучше, глубже в третьей серии, вторую, самый финал, – профукал из-за того, что текст по бумажке читал.

Многие звонили. Старуха: “Я не могла уснуть от вашего изумительного гигантского таланта. Вы актриса моего вкуса и моего понимания. Вы ничего не играете, вы живете такой правдой!" Потом о себе: “Я работаю в дворницкой", потом – “Передайте Ефремову, что удивительный актер, но всё равно не чета вам".

Старуха

Именно так (с большой буквы – подчеркивала Ия) звали в театральной среде Фаину Георгиевну Раневскую.

Ия (из интервью):

Однажды Олег Николаевич Ефремов, желая меня обидеть, – все потом страшно хохотали – сказал: “Ну ты, Раневская МХАТа". Сравнивать, конечно, нечего: это был мощнейший человек; но со мной, во всяком случае (это удивительно), она держалась на равных. А своим уникальным отношением к жизни Фаина Георгиевна всех подтягивала. Мое знакомство с Фаиной Георгиевной случилось совершенно неожиданно. После “Дамы с собачкой" я получила, не будучи знакомой с ней, письмо от Раневской (долго его хранила, но по моей неряшливости всё у меня теряется, к сожалению). В нем Фаина Георгиевна писала примерно следующее: она знает, что я журналистка и что хочу работать в Детгизе. Откуда она всё знала? Она всё всегда знала. Не видя телевизор, всё про всех знала! Это была фантастическая женщина и величайшая актриса. Она написала: “Подумайте! На мой взгляд, Ваша судьба – это театр". Вот так она предрекла. Я тогда, честно говоря, даже не задумывалась об этом.

Стены нашей квартиры плотно увешаны фотографиями, живописными работами наших друзей (удивительно, сколько замечательных художников произрастает в нашей среде!). Когда впервые оказавшийся на этом вернисаже с интересом спрашивает “чья это картина?", и в ответ слышит фамилию хорошо известную, но не по выставочным залам, а по сцене или по экрану, радостное его удивление убеждает – сия работа годится и достойна. Среди этих полотен и картонов выделяется весьма экспрессивная карандашная графика: странного вида мужчины с музыкальными инструментами отчаянно играют какую-то мелодию, которую, кажется, вот-вот услышишь. На белом паспарту надпись: “Comedia dell’arte". На оборотной стороне (если снять со стены и повернуть) большими буквами:

“Талантливой Саввиной от такой же талантливой Раневской. 74 г.

P.S. Это подарил мне добрый друг (ушедший). Она мне дорога, картина сия, а потому дарю ее Вам с любовью и дружбой".

Когда Ию просили рассказать про ее дружбу с Раневской, она, слегка обостряя ситуацию, отвечала: “Нельзя сказать, что ты дружил с гением. Я ее знала".

Дома – телефонный звонок. Знакомый, под-ражаемый всеми голос просит позвать Ию Сергеевну. Говорю Фаине Георгиевне, что Ии нет дома, “но я обязательно передам, что вы звонили".

– (Ласково.) А вы кто? (Еще ласковей.) Ее друг?

– (Через паузу, соображая, как определиться.) Да…

– (Глубокий вздох.) Как я ей завидую!

Возникшая пауза грозила перерасти в бесконечность. Там это поняли и положили трубку, оставив меня в восторженном недоумении: должно – как я ВАМ завидую! Почему – ЕЙ? Вот, поди…

Ия (из статьи):

Мое литературное образование всегда подсказывало выбор ролей в кино. Скажем, “Дама с собачкой" – потому что Чехов, “Кроткая" – потому что Достоевский. Опять же Раневская. “Сниматься в плохих фильмах, – говорила она, – это всё равно что плеваться в вечность.

Я делала это всю жизнь. И что? Деньги прожиты, а позор тянется". Вот и мне советовала: “Учтите, деточка, не повторяйте моих ошибок". И, хотя ошибки всё равно повторялись, я старалась следовать ее совету.

Ее в 1976 году наградили орденом в связи с 80-летием, и множество людей столпилось в гримуборной. Фаина Георгиевна с грустью сказала: “У меня такое чувство, что я голая в ванной, и пришла экскурсия".

Из дневника:

Дивный звонок Старухи, очень кстатный. – “Я хожу одной ногой [последствие травмы], после меня останется только Доронина. Хорошие люди умирают рано – значит, я стерва".

Поехала к Раневской. Она кормила меня, жаловалась на жизнь, здоровье: “Я похожа на авоську, в которую забыли положить продукты". Дала оливковое масло для лица, чай.

Из интервью:

Фаине Георгиевне предложили книжку написать “Юмор Раневской". – “Какой юмор, одни камни в желчном пузыре". Или как-то звонит:

“Что вы читаете?" Говорю: “Генриха Манна, «Молодые годы короля Генриха IV»". И она тут же: “А я не читаю. Я всё перечитываю. Всё Пушкина, Пушкина. Мне даже приснилось, что он входит и говорит: «Как ты мне, старая дура надоела»".

Из дневника:

Ездила к Старухе. “Если я долго не подхожу к телефону, значит, я умерла". Грустный юмор.

У меня плохое настроение, потому что я недовольна своим возрастом. Ф.Г.

Вот дневниковые записи, сделанные вслед за событиями, видимо, не одного дня. Они собраны в едином блоке с предваряющей надписью: СТАРУХА. Эти блистательные миниатюры Ия часто с удовольствием цитировала:

Чтобы уснуть, я считаю до 15 миллиардов! А так как со счетом у меня всегда было плохо, то считаю так: один миллиард, два миллиарда…

Жить можно только в нашей стране: иностранцы такие веселые, такие чистые – так жить нельзя.

Раневская: “Торопи, товарищ, ноги в трудных поисках мечты". (Цитата.) Ее собственная фраза “для комедии": “Я не от мира сего и прошу с этим считаться".

Я курила 50 лет и бросила. А почему? Из любви к творчеству, из любви к профессии, которую я терпеть не могу.

Она мне говорила, что знает, как мне тяжело жить, какие у меня обнаженные нервы… И вдруг сказала: “Девочка моя, я совершенно одинока. Все друзья у меня умерли".

Раневская полюбила меня с ее первого письма, а я ее любила и люблю сейчас, и буду любить, пока жива.

В архивных залежах, повторюсь, никак не лелеянных и не прибранных, обнаружился древний блокнот старинного вида: в кожаном, сильно потрепанном переплете, с большой металлической пряжкой, замыкающей створки обложки. Аккуратность почерка (в отличие от позднего – размашистого) показывает, что блокнот ранний, если не первый.

И вот что там:

А почему, в сущности, ты должна быть довольна собой? Что ты сделала для того, чтобы быть собой? Работала, много училась, видела жизнь, любила людей? Нет. Разве можно гордиться или быть довольной тем, что дает судьба без твоих усилий? Разве заслуга, что ты родилась с более подвижной нервной системой? То, что ты сделала, – это использование того, что тебе дано; ты отдаешь людям, что не твое: ты сама ничего не дала от себя. А где грань? Где то, что ты, и то, что не ты? Где можно быть довольной?

Непредполагаемое

В доперестроечные, перестроечные и постперестроечные годы (то есть до капитализма) актерская концертная деятельность была бурной и многоразовой. Благодаря ей я объездил почти весь Советский Союз и добирался до самых его окраин, чему был искренне рад: в августе ты на Камчатке, а в октябре – в Самарканде. Впечатляет! И создает особый душевный настрой: стоит только услышать, что есть возможность посетить какой-то еще неизведанный закуток, как я уже готов мчаться, ехать, лететь.

Но этот случай – особый.

Сейчас уже не помню, от кого поступило предложение составить компанию актерскому курсу Школы-студии МХАТ с их педагогом Аллой Покровской в поездке на Соловецкие острова – Соловки. Задумал, а потом и осуществил эту коллективную поездку архангельский авантюрист, изобретатель приключений художественный руководитель Архангельского молодежного театра-студии Виктор Панов. Сделать это было непросто. Во-первых, эти острова являлись какого-то уровня пограничным кордоном. Во-вторых (главное!), во времена не столь далекие здесь находились Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН) и Соловецкая тюрьма особого назначения (СТОН). Аббревиатуры эти запоминаешь потом на всю жизнь, отдавая дань мрачному юмору соловецких вертухаев, сотворивших ЭТО на месте мужского монастыря XV века. Не забудем, что Соловецкий монастырь превратился в ссыльное место при Иване IV Грозном. “Оттепельные" начальники никак не успевали убрать все следы мрачного советского прошлого. Среди прочих следов, например, вместо креста на главном соборе Соловецкого кремля – огромная пятиконечная звезда, сваренная “зеками" из ржавых труб. Потом я фотографировал кельи, превращенные в камеры. Карцеры, суженные кирпичной кладкой до пространства метр на метр.

Но едут туда не за этим, а за восхитительной древностью русской, созерцанием множества островов с их дико-ласковой природой и деревянными каналами, сотворенными монахами столетия назад, служащими свою службу и по сей день; за удивленным разглядыванием выложенных камнями на берегах островов таинственных лабиринтов, предназначение коих до сих пор неизвестно, и за многим, многим другим, чего и описать нельзя, – надо там побывать, и не раз.

Короче – согласен был сразу на поездку, тем более в такой симпатичной компании: будущие гениальные великие актеры и актрисы – студенты мхатовского училища с “наблюдающей" Аллой Покровской (человек двадцать), писатель-драматург Александр Гельман, его жена Татьяна Калец-кая, по сценарию которой я потом сниму фильм “Плывут моржи", и (внимание!) живая легенда артистического мира – Ия Сергеевна Саввина.

Сначала – сутки поездом. 1239 километров. (Пройдет время, мы с Ией преодолеем на “жигуленке" 2/3 этого расстояния, чтобы снова погрузиться в сказочную северную природу: рыбалку, грибы, ягоды, увидеть вылетающих из-под ног глухарей.)

Существует неукоснительно соблюдаемая традиция – откуда взялась, непонятно. Только состав тронулся, по купе тут и там зазвенело стеклянное, зашуршала фольга, и из нее повылазили домашние котлеты, вареная курятина, соленые огурчики, вареная картошечка – в общем, кто чем богат.

Потом я к этому привыкну: там, где Ия, там – все остальные. Так и в этот раз: часть путешественников у нее в купе, часть в коридоре рядом. В те времена проводники разрешали пассажирам втихаря курить в купе. Ну, раз “втихаря", значит вовсю. Ия, надо сказать, дымила нещадно, и я, грешен, может, чуть меньше, что, впрочем, в этом дурацком занятии не суть важно. Когда я приставал к ней с просьбами поменьше курить, она в ответ неизменно цитировала фразу из письма к ней Фаины Георгиевны Раневской: “Умоляю не курить, что я и сделала и отчего лезу на стенки и, как цепная собака, кидаюсь на людей!" И добавляла: “Я тебе как интереснее: как собака или ползающая по стенкам?" Разводишь руками…

Итак, купе в столбах табачного дыма, преферанс с острым словцом по ходу игры – а как без этого, если партнер плохо соображает. Сама Ия играла отлично. В какую-то игровую паузу, разглядев сквозь дымовую завесу проплывающий за окном пейзаж, Ия всплеснула руками и своим неподражаемым голосом воскликнула: “Господи, как хорошо на природе!" По-моему, кто-то чуть не свалился с верхней полки – хохот гомерический! (Она потом иногда просила меня пересказать этот случай знакомым и всегда с удовольствием слушала.)

В Архангельске нас приняли в свои заботливые руки ребята из Молодежного театра, не давали нам скучать и по-всякому заботились о нас. Соорудили “Музей Соловков" и провели там для нас экскурсию: солдатская палатка, котелок с алюминиевой кружкой, ящик ДЭТы (средство от комаров), спальный мешок, фрагмент ламинарии (полезная водоросль) и на маленькой фарфоровой (!) тарелочке два комариных трупика и надпись: “Хозяин Соловков с супругой". Посмеялись мы в музее, а – зря! Потом мы эту тарелочку не раз вспоминали.

Первый предупредительный звоночек прозвучал в аэропорту, где мы садились в самолет для полета на Соловки. Багаж наш потрошили пограничники, что намекало на некоторую “режим-ность" того места, куда мы стремились. В моем чемодане обнаружились краски и флакон растворителя для них (мечталось там порисовать). Указывая на флакон, пограничник спросил: “Горючий?" – “По-моему – нет", – ответил я. Он показал надпись на флаконе “Беречь от огня!" и отставил его в сторону: “Нельзя". Я стал плаксиво упрашивать, что без растворителя не порисуешь, он необходим. Бесполезно. Тогда я показал на пузырек с ДЭТой в моем же чемодане: “А это как же?" (Она на спиртовой основе, потому горит, как порох.) Погранец посмотрел на меня как на идиота и пробасил: “Так без ДЭТы там нельзя!" Растворитель потом пронесли ребята – кто-то спрятал его в резиновом сапоге.

Уже на Соловках, когда мы длинной вереницей шли от самолета к месту нашего пребывания, по дороге попалось еще одно предупреждение от фарфоровой тарелочки. Оно лежало на земле возле огромного валуна сбочь дороги в виде сильно пьяного мужичка. Зрелище удивительное: рядом ни одного человека, этакое лирическое одиночество. Ия тут же села рядом с ним на валун и приняла позу сострадающей Магдалины, а я сфотографировал эту почти библейскую мизансцену. Удивила прическа этого бедолаги, которую он лениво пытался поправить ладонью. При внимательном рассмотрении прояснилось, что “прическа" – скопище комаров, усевшихся на его абсолютно лысую голову, а он пытался их согнать. “Прическа" шевелилась и прекрасно себя чувствовала. Кто-то достал пузырек с ДЭТой и окропил его лысину – хозяева Соловков с супругами тут же покинули злачное место. А мы поняли, что прибыли!

Из дневника:

Рано Архангельск. Панов. У него дома. Выставил водку. Не притронулись. Подремала. Сварила щи. Поехали в аэропорт. Проторчали до 6-ти вечера, самолет на Соловки не полетел. То жара на секунду, то дождь. Вернулись.

Вот это “сварила щи" в цепи событий может принадлежать только Саввиной!

На следующий день:

В 6 встали. Аэропорт. Играли в “кинга", споря с милицией. ВИ утра улетели, наконец. Усталость, дважды закрывала глаза на секунду. Вдруг вывернулись Соловки при солнце. Красота! Чудо!

Разместили нас согласно рангу: Народные и Заслуженные – в монастырских кельях, превращенных в подобие гостиничных номеров, остальной народ, включая и меня, – в двухэтажном деревянном здании школы, расположенном недалеко от кремля и пустующем по причине школьных каникул. Странно, но из моей памяти абсолютно выпало событие, благодаря которому я оказался в келье, где остановились Саввина и Покровская. Просто так, без приглашения, я же не мог позволить себе завалиться к дамам. Тогда что? Не помню! Позже выяснилось, что и Ия не помнит, как и почему я оказался там, где оказался. Повествуя потом об этом событии, она говорила с интонациями шпрехшталмейстера: “Вошел: рубашка, гитара! Таганка!" Еще в поезде мы обнаружили большую общность наших музыкальных пристрастий: Оскар Строк, Окуджава, Козин и огромный запас советских популярных песен, среди которых – ставшая нашей любимой “Прощайте, скалистые горы". И правда, хорошая песня! (Между прочим – своего рода гимн соловецких юнг во время войны.) Еще выяснилось, что в нашем дуэте удачно сочетаются голоса, что – важно.

Ну, с гитарой разобрались, а при чем тут рубашка? Конечно, была на мне какая-то рубашка, ну и что? Но вот так ей запомнилось: гитара, рубашка. Мне она столь “вещественно" не запомнилась. Запомнилось лицо, запомнились руки, порхающие в жестах, мягкая миниатюрность фигуры и, конечно, голос. Когда потом нас спрашивали, с чего “всё" началось, мы рассказывали одну и ту же никак не романтическую, но очень “нашу" (как потом определилось) историю.

А история – вот какая.