Текст книги "Аэропланы над Мукденом"

Автор книги: Анатолий Матвиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Дальше шли примеры из военной истории России, возбуждающие у публики чувство гордости за причастность к великой державе. Атмосфера в зале накалилась до экзальтации. Самохвалов отметил себе, что никакой репортаж с изложением защитительной речи не способен передать впечатление от выступления Плевако. Он царил. Он управлял публикой, как опытный дирижер оркестром. Он приводил факты из уголовного дела, о которых подзабыли и сами участники событий.

Наконец оратор повел речь к заключительной стадии.

– Вы видели эту фотографию во время судебного следствия. Что сделал мой подзащитный после трагической гибели своего соратника вместе с первым аппаратом? Он был повержен, уничтожен, но не отступился. Когда невежественные полицейские порубили топором другой самолет, Петр Андреевич мужественно принял второй удар и начал опыты по созданию нового аэропланного мотора. И он заработал! Изнемогая под тяжестью неправедного обвинения, скорбя о погибшем товарище, в нечеловеческих условиях подзащитный продолжал двигать авиационный прогресс. Каждая нация подобна человеку и состоит из тела, рук, головы, ног. Несправедливо осудив военного, мы отсекаем руку, держащую меч, ученого – наносим рану голове. Но сейчас мы можем потерять крылья нашего Отечества. Я верю в народ, мы все равно найдем дорогу к облакам. Но сделаем это гораздо позже, когда объявятся новые Александр Трубецкой и Петр Самохвалов. Однако и другие не сидят на месте. Именно сейчас, господа, вам предстоит решить, как полетит Россия – гордой статью во главе журавлиного клина или ковыляя за преуспевшими европейскими странами. Человека осудить можно, но нельзя отправить на каторгу будущее, господа! Я призываю вынести вердикт по божьему праву, по совести, по зову сердца и спасти славу России!

Тишина. Потом встал московский репортер и несколько раз ударил в ладоши. Зал взорвался. Председательствующий кричал, мотал колокольчиком, потом кинулся к судебному приставу, который, как ни в чем не бывало, тоже радостно хлопал. Когда судья бормотал напутственное слово присяжным, зал до конца так и не утих.

На следующий день, когда страсти улеглись, а по Минску разнесся слух, что у губернатора случился удар и парализовало правую часть тела, Самохвалов спросил у адвоката:

– Федор Никифорович, каковы шансы на отмену и новое рассмотрение?

– Нулевые. За оправдательный вердикт никого не накажут – присяжные суть субстанция непредсказуемая. А за попытку отстоять обвинение и проиграть они запросто креслом поплатятся. Минские судейские отвратительны, но не самоубийцы же они. Вам бы я рекомендовал покинуть город. Популярны вы нынче, что оперный тенор, однако и врагов нажили изрядно.

– Всенепременно. Уже пакуемся. Значит – конец истории?

– Отчего же? Рано, голубчик, успокаиваться. Пора заниматься гражданскими исками. С вашим безвременно погибшим соратником дело очень хорошо обстоит – князь-батюшка успел на него имение отписать. Вот и заявим претензию на наследственное имущество. Полицейские чины, когда аппарат рубили, не как обыватели действовали, а как представители казенного ведомства, опять же там деньги есть. Всего доброго, господа! Увидимся в суде!

Околоточный надзиратель Калинкин проводил партнеров на поезд. Вещей совсем мало осталось – аэропланы и паровая лебедка погибли, первый мотор взорвался. Остались импортные двигатели да один экспериментальный. А еще бесценный опыт и куча фотографий.

– Не затрымаецесь на дзень? – полицейский искренне болел за своих поднадзорных и мечтал от всей души надраться за их победу. Особенно за их счет.

– Нет, Лука Матвеевич. Питер ждет. И так у вас загостились. Но за гостеприимство – спасибо. Да, Александр Федорович?

Прямолинейный контр-адмирал мог бы многое высказать по поводу гостеприимных хозяев губернии, но что толку говорить об этом околоточному, относившемуся к авиаторам исключительно по-доброму. Странный народ населял эти земли. Тышкевич и другие землевладельцы шляхетских родов, купцы, селяне, мастеровые, нижние полицейские чины с родней – люди как люди. Даже евреи. С князем Трубецким все ясно, медицинский случай. А остальные, среднее чиновничество и мелкое дворянство, – Можайский и слово для них не сразу подобрал: никакие. С виду тоже нормальные, но попадись на их голову диктатор губернского, да что там – уездного пошиба, так по приказу готовы любого сгноить, лишь бы теплое местечко сберечь и конфуза с начальством миновать. Агрессивно покорные. Только пьют чуть меньше, чем в центральной России.

Глава 9
3 июля 1890 года – 30 октября 1891 года.
Санкт-Петербургская губерния

Александр Федорович болел. От пережитых волнений в поезде у него несколько раз прихватывало сердце, ближе к столице совсем занемог. Квартира за Обводным каналом давно покинута, контр-адмирал переселился к Самохвалову, где и жил постоянно, кроме вояжей в Беларусь.

Знакомый военно-морской врач развел руками – перед апоплексическим ударом медицина бессильна. Только покой и молитва. Если сердце сумеет зарубцевать рану, старик поживет. Если нет – все под Богом ходим.

Петр собрался было зазвать самых дорогих медицинских светил, но больной категорически отказался.

– Знаю я их. Много умных слов наговорят, кровопускание сделают. Найдут десяток болячек, о которых не ведал, споро вылечат их за полтыщи целковых, а с главным недугом не справятся. Дорого в нашем Отечестве болеть и здоровье надо иметь отменное, чтобы лечение выдержать.

– Зря вы так. Неужто на Руси честных докторов не осталось?

– За всех не скажу, а я бы только земскому врачу доверился, привычному к простым людям. Светила медицинские как ваш особняк увидят, у них мысль одна – как бы денег с вас взять. Посему, батенька, извольте мне эскулапами не докучать.

Как назло, июль выдался жарким. Можайский, не привыкший проводить время в постели, как-то сказал компаньону, что скучает по привычному шуму аэродинамической трубы.

– Вам бы отдохнуть, Александр Федорович.

– Пустое, Петр Андреич. Отдыхай – не отдыхай, конец близко. У меня в жизни две радости остались – ваша дружба и самолеты. Продолжайте начатое. А если принесете чертежик показать или модельку обсудить – мне лишь на пользу.

С той поры трубой и авиамоделями занимались двое студентов из Техноложки – Ян Кшесинский и Владимир Таубе. Жуковский их научил снимать замеры, добавив важное новшество: к деталям крепились восковыми каплями тонкие красные полоски. Сразу стало заметно, как по крылу поток идет, где ровно, а где с завихрениями. Однажды, замеряя подъемную силу на крутых углах атаки, Янек отметил любопытное явление. За неким максимальным углом атаки полоски на верхней поверхности крыла перестали трепыхаться по ветру. Так был доказан срыв потока при резком кабрировании аппарата, о котором еще Арендт догадывался.

Опыты с двигателями Петр в доме не позволил, не хотел, чтобы шум и дым беспокоили больного. После долгих разговоров ему на Путиловском выделили участок. Не многие верили в большое будущее авиации, но потребность в легких и мощных двигателях внутреннего сгорания ни у кого сомнений не вызывала.

Самохвалов, несмотря на летние отпуска, настойчиво просил Менделеева исследовать физико-химические свойства бензина. Беда в том, что в России пока никто не признавал его топливом. Так, химическое средство для чистки жирных пятен. Стало быть, никаких стандартов не было. Выделяемые при перегонке нефти легкие продукты, взрывоопасные и летучие, никто всерьез не воспринимал, котлы топили мазутом и даже сырой нефтью. Успехом пользовался лишь керосин для ламп. Сколько и каких легких фракций можно из нефти извлечь, какова их цена при массовом потреблении – никто не знал.

Великий химик все на свете ухватить не мог. Он много лет занимался углеводородами, но иными, на спиртовой основе. Здесь же надо было выяснять свойства разных бензиновых фракций, испаряемость, теплотворность, способность к сжатию в составе топливно-воздушной смеси и иные, по любимому выражению Дмитрия Ивановича, «характеристические» свойства. Без них дорогостоящие опыты с двигателями оставались непрофессиональным кустарным делом, которое Самохвалов презирал. Максимум, чего Петру удалось добиться – обещания включить исследование нефтепродуктов в университетскую программу на ближайший год.

Между тем из Европы стали приходить известия о новых изобретениях аэропланов, спровоцированные публикацией репортажей и снимков о полетах «Самолета-1» и «Самолета-2». Читая западную прессу, равно как и российские статьи, Самохвалов дивился самонадеянности энтузиастов. Сейчас, подталкивая сразу три программы – по аэродинамике, моторостроению и исследованию топлива, он пытался осмыслить кучу иных проблем. Подбирал материал для обшивки крыла, пытаясь заменить дорогостоящий и сложный в ремонте шелк, доводил конструкцию шасси, безопасного для приземления. Изобретатели-конкуренты, вдохновленные газетным фото, за вечер раздумий выдавали новый «летательный снаряд» и на утро бежали подавать патентную заявку, громко расхваливая свой проект репортерам. Естественно, уровень технической проработанности «снарядов» уступал даже монстроидальному прожекту Можайского.

Совершенно неожиданно в особняке на Васильевском острове объявился собственной персоной грамотный инженер, а не авантюрист.

– Знакомьтесь, Петр Андреевич! Этот молодой человек, гм... простите – ваш ровесник, капитан прославленного парохода «Ада», изволил проведать меня как моряк моряка, – Александр Федорович приподнялся на подушках. – Прошу любить и жаловать, Костович Огнеслав Степанович.

– Наслышан, как же, рад знакомству, – Самохвалов пожал руку серба, напряженно пытаясь вспомнить подробности участия капитана в русско-турецкой войне, о которых газеты в свое время писали взахлеб. В памяти всплыла нашумевшая история получения им русского подданства. – Как-то читал о вас и вот что хотел спросить, если позволите. Вам приписывают фразу: «Я славянин, и за мать всех славян – Россию – готов отдать жизнь!» Столкнувшись с нашей реальностью, как себя чувствуете?

Костович усмехнулся.

– Молод был, любил горячие слова. Касательно вашего вопроса, представьте, добился я успехов приезжаю домой и вижу свою мать – не слишком образованную, не самую красивую и плохо меня понимающую. Она все равно остается моей матерью, как и Россия славянам. Сербия, конечно, православный край, но, поверьте, Австро-Венгерская империя – совсем не славянская страна. В России я себя чувствую как дома, хотя не склонен считать ее идеалом. Один только ваш судебный процесс чего стоит. Здесь каждый может в подобный переплет попасть.

Самохвалов с Можайским переглянулись. Они оценили ответ. Оба были русскими, но не жаловали официозный патриотизм с трескучими лозунгами и верноподданническими поклонами императорскому дому.

Серб думал немного иначе: вы, урожденные российские подданные, не понимаете, каково быть православным в мадьяро-германской империи, где славяне по природе своей – особи второго сорта. Посему для выходца из Балкан российский паспорт есть важная веха в жизни, а не естественное благо по праву рождения.

– Чем сейчас занимаетесь, Огнеслав Степанович? Помню, вы аэроплан строили в те же годы, что и я свой снаряд, потом за аппарат легче воздуха взялись.

– Увы, господа, изобретения мои морские и воздушные денег не принесли. Пришлось заводчиком стать. Произвожу арборит, это фанера многослойная, клеенная. Легкий и прочный материал, для аэропланов и кораблей удобственный весьма.

– Занимательно, – протянул Самохвалов. – Жаль, что воздушные прожекты до конца не доделали.

– Ну, не все пошло прахом. Мотор мой до сих пор на Охтинской судоверфи работает, не хуже паровых, а по размерам куда скромнее.

– Подробнее не изволите рассказать? – насторожился Петр.

– Отчего же. Двигатель с циклом Отто, восемь цилиндров, электрическое зажигание, двести сорок килограмм, восемьдесят лошадиных сил. С 1885 года трудится, больших поломок не было.

Самохвалов застонал, Можайский схватился за голову. Потом все заговорили разом.

– Огнеслав Степанович! Без ножа зарезали! Коли б я знал, что уже тогда в Питере замечательный мотор есть! Мой снаряд с ним аки птица летал бы! – контр-адмирал, несмотря на логику и здравый смысл, отказывался до конца поверить, что его чудо-аппарат не имел ни малейшего шанса подняться в воздух.

– А я столько сил потратил на опыты с четырехтактным двигателем, чуть мастерскую в Минске не взорвал, – возмущался Петр. – Что ж вы все в секрете держали?

– Не я, а Морское министерство. На патент заявку давно подал, но чиновники российские так шустро шевелятся, что мох быстрее растет.

– Прискорбно.

– Зато могу показать его в рабочем состоянии, если интересуетесь. Жаль, Александру Федоровичу променады не предписаны.

Компаньоны сами и просить не смели. Как конструкторы своего мотора они Костовичу прямые соперники. Но того с головой накрыло новое увлечение. Назавтра по дороге до верфи он рассказывал Самохвалову про арборит.

– Что есть фанера, сударь? Лист тонкий древесный, легко гнется и трескается. Представьте ровное сосновое бревно не как волокнистую массу, но бумажный рулон. На специальном станке я разматываю его, полученные листы склеиваются, чтобы волокна шли аккурат в разных направлениях. Лист в четверть дюйма становится жестче, нежели дюймовая доска.

– А вес? Сдается мне, от пропитки клеем дерево тяжелеет. Где масса важна, в авиации опять-таки, ваш арборит не годен.

– Ошибаетесь, милейший! С помощью арборита можно собрать мудреную конструкцию легче деревянной или металлической.

Костович заливался о своих достижениях: арборитовых бочках, сундуках, машиностроительных узлах и даже... казачьих пиках! Он утверждал, что изобретенный им клей-цемент делает изделие стойким к влаге и гниению, посему он – материал будущего. Со временем, пожалуй, само слово «фанера» будет означать не жалкие однослойные полотна, а арборитовый сэндвич.

Самохвалов начал понимать, что в повозке рядом с ним сидит такой же энтузиаст, пораженный изобретательской заразой, как и Можайский. От инфекции в первую голову отмирают чувство меры и здравый смысл. Если компаньон Петра, похоже, и на смертном одре будет думать, какой силовой агрегат надо было вставить в его снаряд, чтобы тот взмыл в облака, то Костович собрался заместить фанерой половину известных материалов, на полном серьезе рассуждая о полых фанерных валах для передачи вращательного момента к винту на судах и дирижаблях. Сдерживая улыбку, авиатор представил, как серб предлагает Морскому министерству фанерную броню для крейсеров, стойкую к воде, гниению и снарядам врага.

Восьмицилиндровый двигатель, слава богу, был из металла, так как увлечение фанерой пришло много позже. Для летательных аппаратов он решительно не годился. Двести сорок килограмм весила лишь его главная часть. Массивная система водяного охлаждения, работавшая от водопровода, огромный плоский испаритель топлива в системе питания тянули еще килограмм на восемьдесят и превращали мотор исключительно в стационарную установку. Но пару идей Самохвалов подсмотрел. Во-первых, электрическая система зажигания питалась не от лейденских банок, а от генератора, вращавшегося от коленвала. Во-вторых, цилиндры располагались горизонтально по четыре с каждой стороны с тем, что рабочему ходу поршня соответствовало сжатие в противоположном цилиндре. Не сразу, но в будущем, когда потребуются мощные авиамоторы, оппозитная схема себя покажет.

Суперагрегат, вопреки заверениям создателя, пару лет не работал. Его сгубили не железные хвори, а электричество. На подходе к верфи Петр заметил дымящую трубу котельной. Внутри не менее половины всей механизации электрифицировано, а лампочки с угольной начинкой вытеснили газовые и керосинные светильники. Прогресс, господа. Электростанцию дешевле и проще кормить углем, чем аппарат с циклом Отто – экзотическим бензином.

– Впечатляет?

– Слов нет, Огнеслав Степанович. В Европе два цилиндра – редкость. А тут восемь!

– Это что. Я еще арборит покажу.

Понимая, что добром от Костовича не избавиться, не осмотрев воплощение его идеи-фикс, Самохвалов надел маску заинтересованности и дал отвезти себя на фанерный завод. Там, взяв в руки неожиданно тяжелый, но твердый и гибкий лист, понял, что отыскал один из самых важных материалов для самолета.

– Три слоя, общая толщина миллиметров пять. А тоньше возможно?

– На нынешних станках – не тоньше трех или довольствоваться двумя слоями.

– Все равно, для нервюр – идеальный материал.

– Да, особенно если выпилить отверстия для облегчения.

Пробуя гибкость, Петр согнул заготовку, и она треснула.

– Жаль, переднюю кромку крыла из арборита не выгнуть. Там наибольшее давление, деформация шелковой обшивки. Геометрия нарушается.

Вместо ответа Костович усмехнулся и протянул образец двухдюймовой трубы из пяти слоев.

– Но как?

– Элементарно. На заготовку крепится первый слой, на него клеятся остальные в уже согнутом положении.

– Замечательно! Жаль, что вес не позволит обшить фанерой все крыло.

– Не будьте столь категоричны, Петр Андреевич. Арборит возьмет часть нагрузки, стало быть, сэкономите на наборе. Затем выигрыш получите за счет жесткости обшивки – дерево лучше держит аэродинамическую форму. Оно крепче аэростатной ткани, дыру починит любой столяр.

– А цена?

Костович назвал.

– Немыслимо! Сосновые рейки раз в двадцать дешевше.

– Сравните с ценой на шелк, лаком пропитанный, и на стальные конструкции. А где можно простой рейкой обойтись – кто же вас неволит.

Поколебавшись, Самохвалов решил заказать метровый кусок крыла на пробу, сравнив его вес и подъемную силу с таким же, но обтянутым шелком, как на первых двух аппаратах.

Финансовый вопрос помог решить незабвенный Плевако, который появился в столице ближе к октябрю и дал на подпись пострадавшему от военно-полицейского произвола конструктору два исковых заявления на мильен рублей каждое: к Трубецким за уничтожение «Самолета-1» и к прокуратуре с полицией за гибель «Самолета-2». С присущей ему непринужденностью московский поверенный убедил присяжных, что невежественные вандалы-провинциалы уничтожили бесценные творения питерского гения Самохвалова, имевшие невероятную техническую и культурно-историческую ценность. Гвардейский поручик Александр Трубецкой, выдающийся соратник Самохвалова и герой России по версии защитительной речи в Минском суде, превратился в жалкого недотепу, который полез не в свое дело и взорвал уникальное изобретение, затормозив воздухоплавательное развитие страны не менее чем на полгода.

Конечно, присуженные суммы оказались далеки от мильенных, но с лихвой окупили затраты на приглашение адвоката в оба гражданских и в уголовный процесс, а также львиную долю денег, вложенных в авиацию. Вызванные в столицу полицмейстер и двое его подручных получили громадные регрессные иски за ущерб казне, которую она понесет, выплачивая компенсацию за порубленный планер.

Ни родственные связи, ни усилия дорогого присяжного поверенного не уберегли губернатора от материальной ответственности – слишком выпуклой была его роль в событиях перед взрывом и в организации травли авиаторов. Однако, к неудовольствию последних, взыскание распространилось не только на самого князя, но и на имение Трубецкого-младшего, причитавшееся по наследству вдове с детьми. Плевако категорично отмел колебания своего клиента по сему поводу – у княжеской фамилии вдосталь средств, дабы не оставить без куска хлеба двух осиротевших родственников.

С капитаном Талызиным также случился неприятный казус. Присяжный поверенный, защищавший интересы губернаторского семейства, настоял на включении артиллериста в число ответчиков. В результате солидарная материальная ответственность как корова языком слизнула небольшое фамильное имение небогатого военного. Петр хмурился, надеясь на материальный удар исключительно по главным виновникам своих злоключений. Штабс-капитан, хоть и сыгравший роль спускового крючка в той истории, особой злости у Самохвалова не вызывал. Увидев колебания истца, Плевако выпросил у председательствующего краткий перерыв, оттащил клиента в сторону и зло спросил:

– Петр Андреевич, когда вас прижали к стене и грозились отправить на каторгу, кто-нибудь из них вас пожалел? Пришел на помощь? Думаете, Талызин носил бы вам передачи в острог? Дудки! Вам помогли лишь брат да Можайский. И я, за большие деньги. Почему вы их должны жалеть?

– Да, но...

– Никаких «но». Соберитесь, сударь. Мне нужна ваша твердая уверенность в правоте, чтобы ободрать их до нитки.

Вручив Самохвалову копии решений по обоим делам, звезда адвокатуры неожиданно заявила:

– Начинается самое трудное.

– Но мы же выиграли?

– А кто принесет вам ваши деньги? Писарь-делопроизводитель от судебных приставов Петербургского окружного суда отправит бумагу в Минский департамент юстиции. В курсе, мой друг, что ненаглядный князь оправился от удара, и вновь держит губернию в ежовых рукавицах? Теперь представьте местного пристава, явившегося к нему с требованием в пятьдесят тысяч рублей.

– Задача. Советом поможете?

– Извольте. Обратитесь к питерским исполнителям. Как только в Минске задержка с взысканием выйдет, пристав туда отправится и такой шум учинит, что Трубецкого даже его родство с Гедиминами и Романовыми не спасет. Но с судейским делиться придется.

– Сколько?

– По-разному. От десятины и выше.

Снова поправив свое материальное положение, Плевако, любивший говаривать «я сытый, давно сытый человек», с торжествующим видом укатил в Москву. Самохвалов скрепя сердце побрел к столоначальнику приставов. Несмотря на победу в трех делах, им владело желание впредь всеми силами избегать российскую юстицию, хищное, жирное и абсолютно бесчеловечное чудовище.

Первые деньги поступили лишь к зиме – с продажи усадьбы злополучного капитана. Петр оплатил постройку новой аэродинамической трубы – огромной, в которой можно продуть самолет в натуральную величину.

– Однако-с! Дистанции огромного размера, – впечатленный увиденным, Жуковский даже Грибоедова процитировал. – А внутреннее убранство подобно вашему первому опытному залу.

– Намекаете на мою комнату в доме на Васильевском? Не судите строго, дорогой Николай Егорович, сваять трубу диаметром четырнадцать метров мне не под силу, да и незачем. В небе нет ровных потоков. Обдуваю аппараты как есть.

Пригород столицы, ограниченный несколькими железнодорожными ветками и перечеркнутый речкой Волковкой, был отдан воздухоплавателям по принципу: «Бери, Боже, что мне негоже». Излюбленное место лихих людей, дуэлянтов и прочих далеких от законопослушания субъектов приглянулось военным для артиллерийских учений. Когда же с увеличением дальности стрельбы Волковское поле стало тесноватым, эту местами заболоченную и обильно изрытую воронками местность отдали аэронавтам волей военного министра Ванновского. Подумаешь – болота, небо-то везде одинаковое, и во вновь образованном Воздухоплавательном парке ввысь поднялись первые русские офицеры.

Когда Самохвалов, пользуясь репутацией брата-поставщика лошадей для кавалерии и собственной славой планериста, пробился на прием к генералу, тот на просьбу выделить охраняемый армией кусок территории сразу вспомнил про Волково. Там, где Можайскому указывали на дверь, Петр Андреевич проскользнул как нож в масло. Во-первых, он не просил святого – казенных денег, и без того на всех не хватавших. Во-вторых, его аппараты летали, а не елозили по траве.

Соседство аэронавтов пришлось как нельзя кстати. Рано или поздно начнутся полеты, и самолетами неизбежно заинтересуется Военное министерство, причем всерьез, а не как взбалмошные офицеры губернского гарнизона. Здесь же военная школа людей, грезивших небом, но имевшим шанс прикоснуться к нему только пока на воздушных шарах.

К железнодорожным путям, уходящим на Витебск и далее в злополучное княжество Трубецкого, Самохвалов пристроил ветку с тупичком. Туда и приходили вагоны с качественным зимним лесом. На старом фундаменте, верно, еще екатерининских времен, вырос сарай-переросток двадцать на четырнадцать метров, без единой центральной опоры, с покатой арочной крышей.

В одной из стен сарая красовались три двухсаженных отверстия с огромными пропеллерами, которые раскручивал купленный за недорого восьмицилиндровый двигатель с Охтинской верфи. В центре на замысловатом подвесе замер муляж самолета – крылья в натуральную величину, деревянный летчик в кресле, деревянный же макет мотора с двухлопастным винтом, хвостовое оперение.

В ангаре – ни единого лишнего предмета, пол из булыжника. Все имущество в соседнем, тоже весьма вместительном помещении.

Посмотрев через окошко новую аэродинамическую трубу в действии, Жуковский задал вопрос, который меньше всего ожидался от математика– теоретика:

– Петр Андреевич, вы второй год опытами занимаетесь, хотя и прошлогодние ваши снаряды лучше всех в мире были. Не пора ли летать?

– По больному режете. Каюсь, слишком хочется сразу создать хороший аппарат, пригодный к долгим полетам, да и испытателям риск уменьшить. Труслив я стал, батенька, после тех аварий.

– Осторожность – разумная штука. Только на макете и в трубе вы многого не поймете. Я, как обещал, помогу. Только уж зело заманчиво правоту своих выкладок в аэроплане увидеть.

– А самому полететь? Хотя бы пассажиром.

– В глубину души моей глянули, Петр Андреевич! Был бы премного благодарен. Один совет сразу дам: у вас крылья ровные, а мотор из одних углов. Вы бы и его ленточками покрыли, дабы узнать, где завихрения прячутся.

– Ленточки не в тягость, только как мотор обтекаемым сделать? Опять же, поток цилиндры обдувает и охлаждает.

– Значит, нужна гладкая крышка на мотор с прорезями для обдува. Боюсь, со временем придется все обтекателями закрыть. Раскосов и расчалок меньше делать, а может, и к одному крылу вернуться, как в прожекте вашего друга. Части, что сопротивление лишнее оказывают, – убрать. Как, кстати, Александр Федорович?

– Лучше. Даже к работе приступил. С Джевецким винты дорабатывают. Но из дому редко выходит.

– Прискорбно. Увы, годы берут свое, и нас не минет чаша сия. Но хочется поболее успеть. Посему еще раз спрашиваю: когда планируете начать летающий прототип?

– К зиме.

– Отчего так?

– Общая конструкция «Самолета-3» сложилась. Осталось решить два вопроса, в которых мне помогает Костович: доводка бензинового мотора и обшивка крыла. Вдобавок, зимой мне проще укатать летное поле. Коли машина полетит, весной уговорю военных засыпать неровности и воронки от артиллерийских потех.

– Обязательно позовите. Ныне хочу навестить Менделеева и, конечно, нашего бравого контр-адмирала.

– Был бы весьма благодарен. Его родные сыновья разве что письмо пришлют раз в полгода.

Самохвалов скрыл от Жуковского другой резон к началу полетов. В апреле в Питер приезжал Отто Лилиенталь. Немец начал с балансирных глайдеров, менее успешных, нежели у Арендта, зато смог извлечь максимум выгоды из публикаций о полетах в Минской губернии и построил подобный планер-биплан. Хотя часть своих открытий Петр успел защитить в России и Европе, а германский планерист не знал конструкцию и аэродинамический профиль крыла «Самолета-2», стало очевидно – Европа дышит в затылок с отставанием в каких-то два-три года, не более. Путиловские бензиновые авиамоторы, еще не поставленные на поток, покамест лучшие в мире, но в Германской империи трудятся Даймлер и Бенц, которые обязательно придут к тем же, а может – и лучшим конструктивным решениям ради автомобилестроения.

Отдавая должное Лилиенталю, Самохвалов отмечал честность гостя. Тот интересовался русскими достижениями достаточно деликатно, дабы не быть обвиненным в шпионстве. Дважды упомянул, что копировал схему «Самолета» исключительно в экспериментальных целях, а для платных развлекательных полетов и продажи планеров в Западной Европе и САСШ предлагал создать на паях коммерческое товарищество. Петр взял сутки на размышление, затем объявил германцу, что рассмотрит его оферту через год, когда будет готов годный для массового производства аппарат с бензиновым двигателем. Немец удалился, обескураженный. Он рассчитывал уже в текущем году заработать первые десятки тысяч марок от продажи аппаратов для парящего полета, аэропланы почитал следующим этапом.

А Самохвалов продолжал работать как одержимый. Фанерное крыло Костовича идеально держало форму, но одна обшивка плоскостей бипланной коробки тянула восемьдесят килограмм. Теоретический взлетный вес аэроплана получался порядка четырехсот килограмм, примерно втрое меньше, чем полная масса снаряда Можайского, но втрое больше, чем у «Самолета-2» с Петром на борту.

Так что твердое крыло – задумка на будущее, для скоростных самолетов с мощными моторами. Шелк дорог, и ремонтабельность крыла оставляет желать лучшего. Испробовав десятки, если не сотни материалов, Костович и Самохвалов набрели на французскую ткань под торговой маркой Percal. Серб тут же запатентовал плотное хлопчатобумажное полотно, пропитанное одним из его «секретных цементов». Российская авиация получила неприхотливый материал, чуть более тяжелый, нежели лакированный шелк, и не столь жесткий, как арборит, но прекрасно сохраняющий форму на каркасе из нервюр, лонжеронов и стрингеров, позволивший сэкономить около сорока килограмм по сравнению с фанерным крылом, примерно десять процентов взлетного веса.

Огорчил Менделеев.

– Дорогой Петр Андреевич, на двух десятках образцов бензина получены категорически разные результаты. Их свойства сведены в таблицы, которые я вам немедленно передам, да только применить вы их вряд ли сможете, ибо неведомо, какой бензин купите в следующий раз. Надобна стандартизация перегонки нефти, подобная таковой в ректификации спирта.

– Что же делать, Дмитрий Иванович? Ехать в Баку и уговаривать тамошних заводчиков улучшить разгонку светлых продуктов?

– За чей счет, позвольте уточнить. Вкладывать изрядные средства в продукт, потребность в котором лишь с ваших слов известна, никто не решится – как чистящее средство бензин и так продается. Нет, нужно самим потребность породить. Коли Санкт-Петербург начнет моторное топливо не ведрами, а цистернами потреблять, они обеспокоятся.

– Как же создать спрос на бензин, не имея бензина для создания бензиновых моторов? Тришкин кафтан.

– Скорее – замкнутый круг. Но я помогу его разорвать. Первостепенное дело – наладить быстрый анализ образца бензина. Купите десять бочек из одной партии, я померяю параметры, и летайте на здоровье.

– Грандиозно. Кончится партия, можно делать новый мотор под новые параметры.

– Есть и другой способ. Скупить «верхушку» нефтепереработки, поставить перегонный куб и самим выделить фракции.