Текст книги "Аэропланы над Мукденом"

Автор книги: Анатолий Матвиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Паровой котел разорвало по нижнему шву, сорвало с крепления, планер также получил повреждения, к счастью – не фатальные.

– Не расстраиваетесь, Петр Андреич, новое дело завсегда трудное, – прогудел князь-губернатор. – Слава Богу, главный прибор ваш цел. На неделе категорически приглашаю отобедать у меня в Минске – отказа не приемлю-с.

Расстроенный Самохвалов машинально поблагодарил, а не менее удрученному Можайскому заявил:

– Зато мы первые в мире испытали устройство вертикального взлета аэроплана.

Глава 7
25 февраля – 20 апреля 1890 года.
Минская губерния

– Что вас гложет, мой друг? Демонстрации прошли, считай, успешно. Вон, вся пресса заливается, не только «Минские губернские ведомости», но и столичные писаки оживились. Мендель с Кацем ремонт планера закончили, только без парового котла, – контр-адмирал почел за лучшее не напоминать про собственную грусть – в газетах вся слава досталась его партнеру, даже в названии аппарата буквы «само» слагались не из фамилий обоих компаньонов, а только Самохвалова.

Тот, растянувшись на широком диване в номере минской гостиницы «Варшава», медленно накачивался водкой.

– Есть у меня, Александр Федорыч, чуйка, с французских афер ни разу не подводившая. Гладкий период кончается.

– Что же глаголет чуйка сия?

– Дело не только в чуйке, но и простой логике. Во-первых, за время нашего знакомства нет ожидаемого мной всплеска гениальности в двигателях внутреннего сгорания. Я заказал по одному мотору Отто и Бенца, но точно знаю, что пока они негодны. Как ни прискорбно, нам с вами придется ставить эксперименты с двигателями, здесь тоже нужны стенды, приборы и, конечно, время. Полагаю, изо всех конструкций надобно отобрать лучшее – четырехтактный цикл Отто, электрическое зажигание Бенца, испарительный карбюратор Брайтона. До сего дня бензиновые движки по удельной мощности на пуд веса уступают паровой лебедке вашего проекта.

Польщенный моряк не замедлил предложить:

– Что нам мешает прямо сейчас изготовить пропеллер и поставить мотор лебедки на «Самолет-2»?

– Завтра же приступим. Есть и второй неприятный пункт. Мне категорически не нравится преувеличенный интерес губернатора и военных к «Самолету-1».

Не разделяя в целом презрение сугубо партикулярного Петра Андреевича к военно-интеллектуальным поползновениям, Можайский также безо всякого восторга вспоминал артиллеристов, с коими их навязчиво знакомил губернатор во время торжественного приема в честь пионеров авиации.

Князь Николай Николаевич Трубецкой, генерал-лейтенант и всевластный господин Минской губернии, изволил показывать себя покровителем прогресса и искусств. Он вошел в историю распоряжением построить городской театр в Александровском сквере Минска, ничем другим особым себя не проявил, но жаждал. На западе от его владений развивалась Польша, номинально входящая в состав Империи, но гораздо более европейская, на востоке поднимало голову купечество, начинался золотой век русской культуры. Здесь же на границе европейского и азиатского образа жизни перемены шли туго. Губернский город и по архитектуре, и по населению оставался безобразным отсталым еврейским местечком, служба в котором для светлого князя была сродни ссылке или опале. В столицы его не переводили, а радикально изменить Минск, сделав его достойным наследника древнего рода, восходящего к Гедимину, ему решительно не хватало талантов. Послужной список князя, сделавшего карьеру преимущественно в коридорах Военного министерства, и канцелярский жизненный опыт никак не могли помочь в разрешении вопросов руководства крупным западным районом страны, в котором сплелось множество всяческих проблем. Что никак не уменьшило амбиций Гедиминовича.

– Знакомьтесь, господа! Наш российский изобретатель и самородок господин Самохвалов Петр Андреевич, с ним помощник его – контр-адмирал Можайский Александр Федорович, – и в этой торжественно-показушной обстановке губернатор умудрился подчеркнуть, что моряк, идейный конкурент доблестных пехотинцев, даже имея начальное адмиральское звание находится на побегушках у безродного субъекта без титула и чина.

Петр натянуто изобразил радость, его партнер привычно проглотил пилюлю высокопосаженного вояки от инфантерии, пехотные и артиллерийские офицеры все правильно поняли и снисходительно заулыбались. Большинство из них успели принять участие в турецкой войне, основные сражения которой велись на суше, посему считали себя солью земли и главной надеждой Отечества. Гвардейский поручик и наследник княжеского герба Александр Николаевич Трубецкой, гостивший у батюшки в отпуске, сиял среди минских военных, как золотой рубль в кучке потертых гривенников.

К вечеру военные оттеснили от авиаторов дам, пытавшихся привлечь внимание разведенного Самохвалова к провинциальным прелестям их дочек на выданье, и решительно завели разговор о военном применении самолета. Петр отбивался, как мог, объяснял про экспериментальную сущность конструкции, обещал поставить на службу Родине винтовой аппарат, как только к нему поспеет достаточно мощный мотор. Но военным, звереющим от скуки в провинциальном гарнизоне и вцепившимся в новую игрушку, доводы разума не пришлись по душе. Наибольший энтузиазм проявил артиллерийский капитан Дмитрий Борисович Талызин. Он был очевидцем полета и взрыва «Самолета-1» у Планерной горы. Развернув карандашный набросок, пушкарь стал убеждать компаньонов:

– Энергия пара, накопленного в котле, недостаточна для полета вдаль. Я предлагаю пороховую ракету!

Как и большинство людей того времени, мнивших себя изобретателями, капитан не знал о трудах и идеях предшественников. Посему вечный двигатель и велосипед изобретали десятки раз, с удивлением впоследствии обнаруживая, что гениальная задумка не блещет свежестью. Самохвалов не стал спорить с подпившим канониром, надеясь, что его инициатива, как обычно, уйдет холостым выстрелом в пустую болтовню, максимум – в газетную публикацию об очередном «изобретении». Собственные ранние мысли об установке порохового разгонного устройства на «Самолет-1» уже давно были сданы в архив после взрывов куда более безопасных с виду паровых ракет. Но Талызин проявил настырность и начал увлеченно рассказывать о своем прожекте.

– На складе есть списанное орудие калибра шесть дюймов. Отрезаем сажень от дульного среза, заклепываем один конец, наполняем порохом, закрепляем на вашем замечательном аппарате и – вуаля! Порох горит веселее и придаст ускорение, пар ему не ровня.

Интересно, каково военное значение сего прожекта, вздохнул про себя Самохвалов. Разве что свалиться в окопы на голову вражеской пехоте и перепугать ее до падучей болезни. Вслух осмелился лишь возразить, что, по его некомпетентному мнению, наибольшую прочность пушечный ствол имеет в казеннике. Здесь предлагается воспламенять порох в сильно изношенной дульной части.

Офицеры мигом поддержали сторону военного рационализатора, добавив лишь укрепление трубы специальными обручами по методу А. В. Гадолина – авторитета в артиллерии, о котором авиаторы не слышали ранее. Наконец, свое веское слово вставил губернатор, попросив Самохвалова позволить эксперимент на воздушном аппарате. Его просьба прозвучала как прямой приказ, не терпящий и тени возражения. Петр скрепя сердце согласился: «Самолет-1» уже отыграл свою роль. Единственно, он заявил, что допускает пушкарские опыты лишь на одном условии – на страх и риск самих экспериментаторов, ибо не может рассчитать надежность и безопасность пороховой установки. Офицеры дали слово, князь поддержат их, с чего дело и завертелось.

Вспомнив эту беседу, Самохвалов бросил водку и заметался по гостиничному номеру, привычно махая руками – ему бы орнитоптеры строить.

– Александр Федорыч, а может – ну их в баню? Оставим им «Самолет-1», пусть тешатся, а все остальное перевезем в Красное Село?

– Негоже так поступать. Они на нашу помощь рассчитывают.

Положа руку на сердце, Можайский мог бы сказать о другом. Он получил согласие компаньона установить паровой мотор собственной конструкции на «Самолет-2» и стать действительным, а не номинальным соавтором первого винтового аэроплана. Ежели его разобрать, перевезти под Питер, где смертию храбрых погиб адмиральский первенец, снова собрать – пройдет полмесяца. Там и весенняя распутица. Нет уж, если летать – так здесь. А заодно посмотреть, что офицеры нахимичат в своей песочнице. Безумный энтузиазм изобретателей от перспективы увидеть свой аппарат в действии часто побеждал здравый смысл.

После того дня у Планерной горы трудились две бригады. Артиллеристы, оттеснив от объекта не только представителей неблагонадежной нации, но и питерского мастера, колдовали с огрызком пушки.

Компаньоны с интернациональной бригадой разобрали лебедку и начали понемногу монтировать паровую установку на «Самолет-2», оснастив его заодно и рулем направления, собранным из подручных материалов. Пока аэроплан принимал задуманный вид, украсившись большим двухлопастным пропеллером из буковой доски, Трубецкой-младший с Талызиным заявили о готовности к полетам. Петр, понимая, как мало от него зависит ход испытаний, попросил соблюдать осторожность – на Господи помилуй не начинать с полного заряда.

Снова суббота, Планерная гора, снова губернатор, логойский граф и прочая знатная публика, а также вездесущий репортер «Губернских ведомостей». Недоделанный «Самолет-2» скромно дремал под брезентом в сторонке, а Самохвалов с Можайским перемешались с гостями, всем видом показывая – сегодня не их день.

Желая достигнуть максимальной дальности, пушкари затащили ракетоплан на вершину, где раньше взлетали планеры. Пока седой генерал– майор Рубец, командир расквартированной в Минске 30-й артиллерийской бригады, выполнял роль конферансье, которую в прошлый раз отработал Джевецкий, офицеры заполнили дуло дымным порохом и вставили длинный фитиль. Талызин лег в люльку на пилотское место. Трубецкой подпалил фитиль и отбежал на безопасное расстояние, дабы с него наслаждаться историческим взлетом. Но приключился анекдот. Громко хлопнуло, обрезок ствола вылетел из-под живота пилота, перемахнул через помост и закувыркался вниз по склону горки, кашляя огнем и дымными волнами.

Самохвалов почувствовал, что его дергают за рукав, а в морозном воздухе отчетливо повеяло луково-чесночным амбре. К чистой публике пробрался Мордка, за ним робко мялся его отец. Заливающиеся от смеха зрители даже не обратили внимания на столь явное пренебрежение правилами приличия.

– Пан Петр Андреевич! Мне дозвольте. Я же опытнее военных.

– Никак невозможно. Мендель, бери сына и уходи. Я много раз повторял им – опыт опасен. Не хочу, чтобы парень пострадал.

Изгои российского общества отошли и стали неподалеку, выражая вековечную еврейскую обиду на несправедливость. Меж тем вояки отловили непослушную трубу у подножья холма, остудили о снег и поволокли наверх. В силу наиболее знатного происхождения и причастности к сонму гвардейцев инициативу перехватил Трубецкой-сын. Он подгонял своих товарищей, давал кучу ценных указаний, сбегал за мешком пороха, лично засыпал его в трубу и даже притоптал банником. Артиллеристы ему что-то говорили, он отмахивался, явно желая перебить славу барона Мюнхгаузена, летавшего на пушечном ядре. Затем участники подготовки разошлись в стороны, Талызин запалил фитиль, тоже убравшись вбок, подальше от порохового огня. Фитиль догорел...

Не добившись приема у прокурора, Можайский с присяжным поверенным просочились к товарищу прокурора. Надворный советник Иван Петрович Софиано с кислым видом выслушал их заявление и отмахнулся, что полиция еще не передала судебному следователю материалы дознания в отношении Самохвалова, стало быть, прокуратура к делу отношения покамест не имеет.

Исаак Самуилович Гольденвейзер, раздражавший прокурорского чиновника происхождением, видом, запахом, вероисповеданием и даже фактом своего существования, зачитал статью 10 Устава уголовного судопроизводства Российской империи:

– Каждый судья и каждый прокурор, который в пределах своего участка или округа удостоверится в незаконном задержании кого-либо под стражей, обязан немедленно освободить неправильно лишенного свободы, – поверенный горестно вздохнул, скорбя по ущемленным правам подзащитного. – Ми таки видим, что полиция обвиняет пана Самохвалова в деянии, указанном в статье 1929 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных. Сия статья есть о лишении жизни без намерения на оное, посему высшей мерой о пресечении обвиняемому способов уклоняться от следствия может быть требование залога, глаголет статья 418 Устава уголовного судопроизводства.

Можайский слушал поверенного, будто тот гнусавил по-китайски. Но товарищ прокурора, несмотря на всю неприязнь к адвокату, отлично его понял.

– Одного не могу взять в толк, господа. Согласно Уставу уголовного судопроизводства, защитник допускается к клиенту только во время слушания дела в окружном суде. Самохвалов – в камере полицейского участка. Как же он исхитрился нанять вас, Гольденвейзер?

– О, простите, господин товарищ прокурора, я неверно выразился. Моими клиентами являются оба – господин Можайский и господин Самохвалов. Как компаньоны они могут быть призваны к возмещению ущерба от взрыва аппарата. Поэтому от имени гражданского ответчика я вправе делать заявления. И вот какую жалобу таки имею заявить. На основании статьи 485 Устава уголовного судопроизводства полицейские чины за упущения и беспорядки по следственной части привлекаются к ответственности прокурором, под наблюдением коего следствие производилось. Я ходатайствую о возбуждении уголовного дела в отношении полицмейстера – коллежского советника Матвея Ивановича Закалинского за превышение полномочий и незаконное заключение Самохвалова под стражу.

– Вы с ума сошли, поверенный?! Хотите места в коллегии лишиться! Прошу прощения, ваше превосходительство, – контр-адмиралу полагалась толика вежливости, совершенно излишняя в отношении адвоката неправильной нации. – Как будто не знаете, что распоряжение об аресте вашего самоучки дал сам князь. Горе отца можно понять. У вас совсем нет сердца?

– Если ви считаете, что мой клиент таки подлежит суду – ваше право, присяжные разберутся. Но прошу судить его по закону. Сиречь настаиваю на немедленном освобождении.

– Господин Можайский, что вы скажете? Вы уедете в Санкт-Петербург, а мне и дальше жить с князем Трубецким и полицмейстером Закалинским.

– Не вечно, господин надворный советник. И когда встанет вопрос о переводе на следующую должность, на что посмотрят в Петербурге – на ваши добрые отношения с Трубецким или на жалобу, что вы не приняли действительных мер по пресечению беззакония? Возможно, на повышение пойдет кто-то из ваших коллег с менее запятнанным послужным списком.

В прокурорском кабинете воцарилась тишина. Чиновник лихорадочно искал выход из цугцванга, посетители терпеливо ожидали его всемилостивейшего соизволения. Все трое знали о причудливых путях карьерного роста в Империи, неизбежном наличии друзей-врагов у каждого, которые не преминут воспользоваться жалобой как оружием против Софиано. Наконец товарищ прокурора пробарабанил пальцами по столу и предложил компромисс:

– Я меняю меру пресечения Самохвалову, вы отказываетесь от своего заявления в отношении Закалинского. Но вам, сударь, я настоятельно рекомендую обратиться к другому поверенному. С таким защитником вы непременно проиграете дело.

– Согласен, благодарю за совет, – Можайский взял заявление Гольденвейзера и разорвал его пополам.

– Обождите! – рыцарь юстиции выхватил из рук моряка половинки бумаги и забрал их себе. – Мне нужно документальное оправдание перед князем, почему я поступил именно так.

– Честь имею, – попрощался контр-адмирал, покидая кабинет вместе с адвокатом. Уже в коридоре спросил его: – Исаак Самуилович, у вас действительно могут быть неприятности из-за нашего демарша?

– Ой, вей, в Российской империи неприятности у еврея могут быть по любому поводу. Таки не надо переживать, дорогой мой, аппетит испортится. Что ви хотите от страны, где прокурор озабочен документом, дабы оправдать законное действие, но охотно закроет глаза на произвол. По поводу присяжного поверенного Иван Петрович совершенно прав. Я стал бы вас убеждать, что лучше меня вам никого не найти, но на это мне верить не надо. Двоюродный брат моей жены Хаим Мендель просил помочь вам, а не вредить. Ми виступаем в процессах, где евреи судятся с евреями, поверьте, в Минске у меня очень много работы. Нас трое таких – еще Давид Маркович Мейчик и Яков Абрамович Гельман, ми все процессы с евреями соображаем на троих. В вашем казусе, милейший, лучше пригласить русского поверенного из Питера или Москвы. До свидания, уважаемый Александр Федорович. Мазл тов.

Можайский вместе с приставом отправился в Монастырский переулок освобождать компаньона. Тот вынырнул из застенка грязный, всклокоченный, с синяком под глазом. Желая угодить губернатору, полицмейстер расстарался усадить авиатора в камеру к бродягам и уголовникам. Те, исполнив сперва ритуал прописки новичка в камере, выражавшийся в побоях и грабеже, узнали про личность Самохвалова и прониклись уважением, признав его в авторитете. Перед выпуском вернули практически все награбленное.

Полиция не унизила себя такой щедростью. Список изъятых при задержании вещей, включая золотые часы и золотой же портсигар, испарился вместе с вещами.

– Напишем жалобу? – контр-адмирал помнил об эффективности сего метода борьбы.

– Откинувшись с кичи западло шухерить, – отрезал Самохвалов с веселой злостью, специфически обогативший лексикон за двое суток пребывания за решеткой.

Судебный следователь Николай Павлович Войнаховский, так же как и товарищ прокурора, хорошо осведомленный о подоплеке происшедшего, сперва провозгласил сумму залога в один миллион рублей. Можайский чуть не подпрыгнул, услышав астрономическую цифру, но авиатор, подкованный в тюремной академии, глазом не моргнул.

– Господин надворный советник, существует обычная процедура установления и внесения залога. Но раз закон о задержании нарушен, я могу просто отказаться от любого залога на сумму свыше десяти рублей. Да и внесение суммы время займет, пока брат из Петербурга деньги пришлет, – ваша доблестная полиция обчистила меня до нитки. Стало быть, придется другую меру применить.

Следователь был предупрежден начальством о неудобном обвиняемом, но не предполагал, насколько тот строптив. Чиновник удалил контр– адмирала из комнаты и провозгласил:

– О мере пресечения будем говорить после допроса. Вы признаете себя виновным в непредумышленном убийстве поручика гвардии Александра Николаевича Трубецкого?

– Простите, любезный Николай Павлович, я не буду отвечать на ваш вопрос. Любая из назначенных вами мер пресечения не помешает мне встретиться с адвокатом. Тогда я и решу, какие дать показания.

– Это черт знает что! – надворный советник швырнул полицейскую папку на стол с такой силой, что порывом воздуха из подставки вынесло перо, которое заметно изгваздало зеленое сукно чернилами. – Понаехали, понимаешь, знатоки законов из столицы и корчат невесть кого. Да знаешь ли ты, что губернатор за своего сына из тебя сделает? Тебе 1929 статья грозит, каторга до двенадцати лет. Тем более – до нее ты не доживешь. Тебя как не дворянина заклеймят подобно скоту и запорют плетьми.

– Пусть суд решает, – парировал Самохвалов. Пребывание за решеткой произвело над ним странную метаморфозу. Куда-то делись его взвинченность и суетливость. Он спокойно глядел в глаза следователю, своим видом показывая: ничего мне не сделаешь, сатрап. – Поскольку разговора у нас не получилось, а в тюрьму вы меня не отправите, разрешите откланяться. Я сниму квартиру и сообщу в полиции о месте пребывания. На будущее – попрошу мне не тыкать, Николай Павлович.

Войнаховский чертыхнулся, протянул бланк обязания о явке к следствию и неотлучке из города, демонстрируя суровость и безжалостность судебно-прокурорской машины Империи. Петр подмахнул, направился к выходу, открыл дверь и, убедившись в наличии изрядного числа людей в коридоре, не удержался от мальчишеской выходки, которой научился в камере:

– А взятку я вам не дам, господин следователь! И не просите, не дам! – Затем, увидев обомлевшие лица посетителей и прокурорских клерков, чуть тише добавил: – Целый миллион просил, стервец. Ну, где же у людей совесть...

Можайский буквально волоком вытащил компаньона на улицу. Тот хохотал – хуже отношения у него с надворным советником не будут, куда уж хуже, зато крючкотвор не станет делать пакостей сверх Устава судопроизводства – знает, чем чревато.

– Спасибо, Александр Федорович, что из тюрьмы меня вытащили. Хотя – презабавная штука, незаменимый университет жизни. Но долго в нем учиться негоже, мне хватило.

– Что вы, Петр Андреевич. Не стоит благодарить и не надо в тюрьме сидеть.

– Брата известили?

– Тотчас. Он уже ответить успел, что сюда едет.

– Это он зря, ну да ладно. Сейчас найдем мне жилье, ибо в Минске я, похоже, на полгода застрял. Казенная койка мне не приглянулась.

Про отсутствие денег Самохвалов солгал. Не все же носить с собой. Хватило на очень приличную квартиру на Захарьевской улице. Петр оценил вид из окна, близость Александровского сквера для прогулок и прокуратуры для хождения на допросы. Контр-адмиралу Минск не слишком нравился, и даже не из-за проблем с правосудием: кроме относительно приличной Соборной площади он сплошь состоял из унылых рядов кособоких двухэтажных домов на главных улицах, кое-как мощеных булыжником, плавно переходящих в бревенчатые пригороды, нескольких церквей, костелов и синагог, единственного театра, ратуши и тюрьмы. Вот и весь губернский город, иные уездные в центральной России краше будут. Тем более, мартовская погода не к лицу любому людскому поселению.

По контрасту с полицмейстерскими держимордами участковый пристав, пусть и самого звероподобного вида, оказался вполне человечным человеком. Околоточный надзиратель Лука Матвеевич Калинкин, которому и был вменен в обязанность полицейский надзор за питерским злодеем, вообще проявил себя душевно. Низовым полицейским чинам, до отставки обреченным оставаться в этом самом низу, были глубоко безразличны княжеские гневные указания. О самодурстве и административной бездарности губернатора они знали не из вторых рук. Зато авиаторы, прославившие Минскую губернию на весь мир, казались провинциальным полицейским чуть ли не героями.

– Петр Андрэiч, я гэта... Ну, я даглядзець павiнен, як тут у вас усе робiцца, – околоточный конфузливо топтался в прихожей в компании городового.

– Не смущайтесь, дорогой Лука Матвеич! Проходите, не чинитесь. Чаю али водочки?

– Так... Чаю. Але ж водачкi таксама. А гэта што за аппараты?

– Это двигатели внутреннего сгорания инженеров Отто и Бенца. Только что получил из Германии, – Самохвалов в амплуа экскурсовода проводил Калинкина в комнату, где на деревянных ящиках стояли моторы замысловатой формы, пачкая окружение растекавшимся маслом. – При любом исходе суда мне придется провести до шести месяцев в Минске. Не могу остановить работы, Отечеству потребные.

– А яны, гэта... не выбухнут, як ваш ероплан?

– Не-ет, здесь вообще отсутствуют взрывчатые вещества. Да и порох в самолет не я засовывал, а сын губернатора, который сам на нем и взорвался. Только как это суду доказать.

– Цяжка.

– Понимаю. Но времени терять не могу, буду моторы испытывать и аэропланный из них делать.

– У кватэры? – удивился полицейский. – Не трэба, суседi скардзiцца пачнут.

Соседи начнут обижаться, если начну опыты в квартире, понял Самохвалов, который за время пребывания в Белой Руси начал понимать этот легкий язык, хотя большинство его здешних знакомых говорили по-русски, по-польски или на идиш.

– Может, место какое посоветуете, которое смогу посещать, не нарушая правила полицейского надзора.

– А як жа. У кума майстэрня за ракой. Калi зрабiць штосцi патрэбна – дапаможет.

Так дело просто и решилось. В ближайшем заречье – Троицком предместье – кум Калинкина выделил просторный сарай около кузнечной мастерской. В оплату аренды явно вошла сумма благодарности полицейскому, и до поры до времени все были довольны – в семью минчан капали российские денежки, опасный преступник Самохвалов находился под неусыпным оком околоточного, а работа над авиамотором сдвинулась с мертвой точки.

Успокоение брата не разделял Василий Андреевич Самохвалов, который прилетел в Минск при первой возможности, наорал на младшего: «Налетался, окаянный?», оставил денег и убыл в Москву нанимать звезду адвокатуры для защиты непутевого родственника. У каждого свои заботы, пожал плечами Петр и продолжил ковырять двигатели по уши в смазке.

Каждый вечер, сполоснувшись холодной водой, изобретатели возвращались на Захарьевскую, отмывались дочиста и ломали голову над созданием идеального пламенного сердца самолета. Как и предполагал Самохвалов, ни одна из заграничных конструкций в исходном виде не годилась, требовалась коренная переделка.

Наибольший энтузиазм вызвала схема Бенца – простой и эффективный двухтактный двигатель. Отсутствие громоздкого газораспределительного механизма, большая мощность при том же рабочем объеме говорили о том, что перед компаньонами прообраз будущего авиамотора. Петр переболел двухтактником неделю, день не прикасался к моторам, потом отказался от аппарата Бенца, немало удивив Можайского.

– Времени нет на доводку. Никакой науки о моторах еще не изобрели. Я так полагаю, секрет успеха в каналах, по которым топливная смесь идет в камеру сгорания при движении поршня вниз. Мы полжизни убьем, пока найдем их оптимальное сечение методом тыка. Нет уж, в двигателе Отто деталей больше, зато действие проще: первый клапан открылся – впуск смеси, второй – выпуск выхлопа. Надо лишь добиться, чтобы в цилиндр поступало максимальное количество смеси, что может эффективно сгореть за один такт.

Можайский, у которого отметка «полжизни» промелькнула свыше двадцати лет назад, не смог не согласиться. Следующий пункт, по которому у них также не возникло разногласий, касался числа цилиндров. Контр-адмирал прекрасно помнил, что развитие паровых судовых двигателей с определенного момента также пошло к увеличению числа цилиндров, что обеспечило более плавную их работу. Одноцилиндровые моторы слишком уж вибрировали, что на самолете недопустимо. Но, боясь с ходу переусложнить изделие, ограничились парой цилиндров, окончательно похоронив перспективу двухтактной схемы: компаньоны не представляли, как организовать подачу топлива, когда в картер опускается один поршень, создавая там давление, и одновременно другой идет вверх, производя разрежение. Разве что каждому цилиндру дать отдельный картерный объем и карбюратор, тем убив главное преимущество системы Бенца – простоту.

Примерно через месяц оформилась схема экспериментального двухцилиндрового двигателя. Картер представлял собой масляную ванну, из которой крыльчатка насоса подавала смазку вверх, к газораспределительному механизму. Не имея возможности рассчитать степень сжатия, партнеры придумали головку блока, при которой крышка каждого цилиндра с клапанами и запальной свечой должна перемещаться в гильзе как второй поршень с винтовой регулировкой объема камеры сгорания. Последнее новшество увеличивало массу мотора килограмм на десять и еще более затрудняло установку правильных фаз газораспределения, что не смущало компаньонов: в серийных моделях такого не будет.

Так как убогая мастерская в минском предместье не располагала и в первом приближении необходимым оборудованием, Можайский отправился в Санкт-Петербург заказывать части для двигателя по опробованному пути – на Обуховском или Путиловском заводе. Самохвалов продолжил работу над системой питания, пробуя переделать карбюраторы имеющихся моторов. Он быстро понял, что самое узкое место – испарение бензина для образования топливно-воздушной смеси, напрямую зависящее от площади разлитого в карбюраторе топлива. Забросив работу в мастерской, Петр часами портил бумажные листы, пробуя вычертить мощный испаритель. Можно нагреть бензин, хоть это и опасно. Или сделать испарительную камеру в виде этажерки, на каждой полке которой разлито топливо.

Заканчивался апрель. Подследственный периодически вызывался к следователю, подписывал ничего не значащие бумаги, снова отказывался от показаний. Наибольшее огорчение вызвал осмотр вещественных свидетельств. По поручению Войнаховского полицмейстер приказал доставить в Минск «Самолет-2» и лично проследил за исполнением распоряжения. Длинные крылья аппарата полицейские злорадно срубили топором, обломали пропеллер, а мелкие части паровой машины просто сперли. В таком виде агрегат годился разве что на растопку. Несентиментальный Самохвалов с трудом проглотил тугой комок, затем обернулся к следователю и спросил:

– Скажите, вы с полицмейстером – достаточно обеспеченные люди?

Надворный советник, памятуя о провокации «не дам взятку», подобрался, ожидая очередной мерзкой шутки. Но авиатор и не думал шутить.

– Знаете ли, судари, при осуждении за непредумышленное убийство я сохраняю гражданские права на аэроплан, а право собственности моего компаньона, его превосходительства и столбового дворянина контр-адмирала Можайского никто не подумает оспаривать. Перед нами – обломки уникальной машины, первой не только в России, но и в мире. Ее фото в полете перепечатали все газеты Европы. Можно сделать копию, но оригинал не восстановить. Вы вандалы, господа. Я оцениваю аппарат в мильен рублей. Потрудитесь приобщить мой иск к уголовному делу. Заодно передайте князю, пусть прикинет, почем сможет заложить имение, – Самохвалов не стал любоваться отвисшими челюстями паладинов юстиции и попрощался.

Но, по большому счету, эти угрозы были мало чем подкреплены, пока из Москвы не приехал Федор Никифорович Плевако.