Текст книги "Аэропланы над Мукденом"

Автор книги: Анатолий Матвиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Когда внизу промелькнул крошечный Арендт и приблизилось подножие, Петр заметил, что скорость начала уменьшаться. Чувства могли подвести от волнения, а никаких приборов, позволяющих объективно оценить скорость, высоту и угол к горизонту, на аппарате не было в помине. Начинающий планерист опустил нос машины и повел ее ближе к поверхности.

Склон заканчивался, под ногами показалась относительно ровная земля. Ощущение того, что «Орел» слушается команд и уверенно идет к месту посадки, неожиданно доставило острое наслаждение, тесно переплетенное с ужасом высоты, который никуда не делся. На короткие мгновения пришло невероятное чувство, что деревянные крылья – продолжение собственного организма, его ничто не связывает с планетой, он летит и свободен, как птица. Полет внедрился в каждую жилку, каждую клеточку тела.

Наконец аппарат снизился и совсем потерял скорость. У самой земли планерист резко отпихнул рукоять. «Орел» задрал нос, заполоскал обшивкой и свалился вниз. Самохвалов, наблюдавший за посадками крымчанина, попытался таким же образом мягко спружинить ногами, но ощутил сокрушительный удар о землю, напрочь выбивший дух, а сверху по голове приложила поперечина. Когда из глаз перестали сыпаться искры, содержимое живота начало принимать исходное положение, а подбежавший Арендт стал отстегивать сбрую подвеса и ругать за чрезмерную высоту подъема, Петя выдавил из себя лишь одно короткое слово: «Еще!»

Сравнить полет на «Орле» и аппарате Жана-Мари Ле Бри – как поставить на одну доску прыжок с аэростата в океан и купание в домашней ванной. С первой же попытки Самохвалов преодолел целую версту

Они затащили планер на вершину и успели сделать по одному полету каждый, когда питерец не справился с очередным порывом ветра, перетянул нос вверх и тяжело рухнул на крыло. К счастью, отделался вывихом лодыжки и ушибами. Доктор вправил ему ногу, затем осмотрел крыло и горестно качнул головой – на сегодня старты закончены. Петя сразу же вручил Арендту десятку, перекрыв себестоимость ремонта минимум вдвое, после чего они разобрали аппарат и стали ожидать носильщиков.

По дороге в Коктебель Самохвалов хромал, чихал, поглаживал, синяки и непрестанно тер красные как у кролика глаза – встречный ветер высушил и изрядно расцарапал их мелкими песчинками. Это – чепуха. Он был невероятно, жутко и безмерно счастлив. Ни секс, ни опиум, ни другие испытанные ранее наслаждения, не шли ни в какое сравнение с Полетом. Петя становился наркоманом неба.

Глава 5
10 мая – 2 сентября 1889 года. Санкт-Петербург.
Минская губерния

– Спасибо за приглашение, дорогой Петр Андреевич! – Жуковский решительно отклонил вежливое предложение откушать чаю с дороги и прямиком отправился к испытательной комнате. И действительно, здесь было на что посмотреть. Из подвала, где размещались топка и котел, наверх вела толстая медная труба с манометром, вентилем и аварийным клапаном. Она оканчивалась у обуховской паровой машины, с ее вала протянулся ременный привод к большому, выше человеческого роста вентилятору, ради которого Петя приказал пожертвовать окном в торце особняка. Уходить рукотворный ветер, по замыслу авторов проекта «СаМоЛет», должен был в противоположное окно.

Николай Егорович оценил идеальный порядок в испытательной комнате. Все модели, заготовки и чертежи были аккуратно убраны в застекленные шкапы. Такая же метаморфоза произошла и в кабинете Самохвалова. Можайский поставил единственное условие хозяину особняка: настоящую морскую приборку в его берлоге и поддержание чистоты во всех помещениях, задействованных для нужд авиации.

Отставной контр-адмирал колдовал в продувочной с уверенностью опытного экспериментатора и гордо продемонстрировал профессору таблицы первых аэродинамических испытаний. Жуковский на некоторое время нырнул в расчеты, поковырялся в аэродинамических весах, занявших центр комнаты, потом спросил:

– Какова скорость потока?

– Не знаю, – беспечно ответил Самохвалов. – Мы ограничились обеспечением его равенства. Смотрите, перед машиной на паровой трубе вкручен манометр. Перед началом замеров мы устанавливаем одно и то же давление, посему частота вращения лопастей и скорость воздуха одинаковая.

– Запустите, посмотрим, – по лицу математика было очевидно, что его гложут сомнения. Но с комментариями он не спешил.

Можайский отвернул вентиль. Огромный вентилятор, по размерам схожий с пропеллером воздухолетного снаряда, начал вращаться быстрее и быстрее. Легкий бриз превратился в настоящий шквал. Пар с шипением вырывался из неплотных сочленений.

Закрепленная на весах модель крыла приподнялась и сдвинулась назад.

– Смотрите! – закричал Петя, перекрывая шум. – Мы записываем форму и размеры образца, определяем величину подъемной силы, сопротивления набегающему потоку, повторяем замер для углов атаки от ноля до двенадцати градусов.

– Вы позволите? – Жуковский взял в руки перо, которым Самохвалов выводил результаты, ножницы, разрезал его на четыре части и бросил в воздух перед лопастями. – Что и требовалось доказать.

Лишь один фрагмент испорченного пера описал сравнительно равномерную траекторию над весами. Остальные закрутились-завертелись, один из них занесло под шкап, два долетели до выпускного окна с заметным опозданием. Затем раздался хлопок, на пол сверзилась убитая пропеллером галка, перья которой продолжали шевелиться на рукотворном ветру.

– Опять, – огорчился Можайский, закрутил паровой вентиль и смел в совок жертву авиационного прогресса.

– Может, со стороны улицы сетку натянуть? Так со всего Васильевского острова птиц соберете. А главная проблема в другом. Вы знаете, я как математик привык обращаться с идеальными объектами. С равномерными и прямолинейными потоками, бесконечно тонкими плоскостями и прочими абстракциями. В комнате множество остроугольных предметов, создающих препятствия, завихрения и даже маленькие смерчи. Простите, господа, но ваши опыты нельзя назвать строго научными.

Жуковский провел на Васильевском острове неделю, самую счастливую для одной из питерских мастерских. В рекордно короткие сроки и за несусветные деньги в самохваловском особняке появилась настоящая аэродинамическая труба, одна из первых в России. Последний день трое энтузиастов посвятили настройке и градуировке измерительной системы. Улучшенный динамометр (аэродинамические весы) дополнился измерителями скорости потока и частоты вращения пропеллера.

После отъезда москвича Можайский засел за программу испытаний с обдувом в трубе множества вариантов крыла, скрупулезно ведя записи. А Самохвалов затосковал. Ему снова хотелось летать, испытывать мазохистский восторг, когда ужас старта сменяется эйфорией парения. Резкую смену направления он объяснил компаньону желанием застолбить приоритет в самолетостроении, запустив уже в текущем году балансирный планер, но типу крымского, взлетев с земли на реактивной тяге. Иными словами – ракетоплан.

Пока отставной мореплаватель скрупулезно мучил очередной аэродинамический профиль, а соседи по улице зазывали пожарных, принимая клубы пара за дым, Петр впервые занялся проектированием. Он пытался скрестить планер Арендта с аппаратом «Дельта» Николая Афанасьевича Телешова. Последний предложил к дельтовидному крылу с углом стреловидности сорок пять градусов приспособить цилиндрический фюзеляж и реактивный двигатель, пышно нареченный «теплородным духометом». Французский патент Телешова 1867 года предполагал постройку огромного летательного аппарата пассажировместимостью более ста человек. Задуманный на Васильевском острове крохотный дельта-ракетоплан походил на французское описание весьма отдаленно.

В итоге сверхмалое конструкторское бюро «СаМоЛет» стало распыляться на два направления. Можайский, главным образом, стремился выполнить задание московского математика, регулярно отсылая тому отчеты о продувках профилей в трубе и получая новые предложения, Петя разместил кучу заказов на материалы и вычерчивал хищные остроносые фигуры будущего ракетного дельтаплана. Периодически к ним наведывался Джевецкий, отвлекая самодельщиков на испытания воздушных винтов. Хотя поляк рассчитывал на их использование в дирижабле, стройку которого курировал Менделеев, компаньоны не возражали: пропеллеры Джевецкого или, по крайней мере, полученные при их замерах данные помогут при создании винтомоторной группы самолета.

Закончился май. Как-то, прогуливаясь по набережной, Можайский спросил у Самохвалова:

– Петр, вы знаете обо мне практически все. О себе отмалчиваетесь или отшучиваетесь. Я даже не знаю, откуда берутся огромные средства на наши опыты. Вряд ли ваш расчетливый брат финансирует нас как содержанку.

– А, вы опасаетесь, что мои капиталы от торговли живым товаром или просто награблены? Ладно, утолю ваше любопытство. Отец, царство ему небесное, старшего брата изначально прочил в преемники. Мне, младшему-любимому, решили изрядное воспитание да образование обеспечить. А когда в университете учился, случился казус.

Петя замолчал. Александр Федорович выждал приличествующую паузу и предположил:

– Дуэль? Амурные дела с замужней дамой али совращение девицы?

– У вас хорошо с воображением, ваше превосходительство. Добавьте еще кружок народников-бомбистов. На самом деле, было совсем не так, но – какая разница. Я срочно покинул альма-матер, папенька быстренько спровадил меня в Париж. В ссылке я снова устроился в университет, на этот раз – Сорбонну, и все бы ничего, да угораздило жениться. В двадцать два года – недурственно, так? Учеба наскучила, я бросил школярство, и дома у меня начались Содом и Гоморра вперемешку с анафемой.

– Поясните, сударь. Содомитский грех?

– Шалун вы, адмирал. Хуже греха – это когда огонь с неба. Семья моей благоверной уж очень возжелала дворянства. Как известно, любой выпускник университета, подданный российского императора, на казенной службе имеет шанс получить дворянство личное, ненаследственное. В других европейских монархиях сие правило не столь строго. Так вот, они возмечтали, что после Сорбонны я вернусь в Питер на статскую службу, выправлю бумагу на дворянство, выйду в отставку и перееду в какую-нибудь Испанию, подданным запишусь. Там моя знатность получит признание, и детки наши станут идальгами. Хоть я из купеческого сословия. Замечательный прожект, зря меня в него сразу не посвятили. Мало того, что я не мог в Питер лет до тридцати вернуться, пока здесь о казусе не забыли, дворянство не сильно привлекало. Ответственности больше, нежели привилегий. Каждый сверчок повинен знать свой шесток. Вот тогда-то на меня, коварного, знатно обрушили Содом-Гоморру-анафему. Я потерпел месячишко да и разошелся с супругой, потом развод оформил.

– Дети остались?

– Дочь. Невеста уже. Красавица, вся в мать, также меня ненавидит. Я-то и бываю у нее не чаще чем раз в год, на день ангела, безо всякой радости для обоих.

– Нехорошо это.

– Бросьте, коллега. У вас у самого отношения с сыновьями... не очень. В каждой семье свои трудности. Не имея семейных обязанностей, я занялся купеческими и финансовыми гешефтами. Батенька умер, брат обрадовался, что стал я на путь истинный, начальный капиталец подкинул. Ну, я и соединил французские возможности, знания из Сорбонны и непредсказуемый русский характер. Местные меня не сразу раскусили. Есть закон такой, всеобщий: если у меня изрядно денег прибавилось, обязательно где-то столько же убавилось. А хозяину этого «где-то» обидно бывает. Французы меня посадить не смогли – они до моих финансовых маневров даже наказание за такие дела не придумали. Но лавочку прикрыть пришлось и на пару лет в Англию переехать, чтобы очи не мозолить. Там я тоже поработал по французской схеме, потом посчитал недурственные остатки от продажи активов и решил – хватит.

– А воздухоплавание?

– Во Франции больше на чужие потуги смотрел. В Англии первый раз на аэростате поднялся. Помню, папенька все меценатством себя увековечить пытался, художникам-поэтам и прочим проходимцам деньги давал. Двое из них в известные выбились, да только никто их с Самохваловыми не связывает. Ну, я и решил, чем ассигнации на сторону рассыпать, лучше свое большое дело финансами подкрепить. Воздушные шары давно изобрели, поставить мотор и принудить пузырь против ветра плыть – невелика заслуга. Вот я и выбрал аэроплан.

Петя оперся о парапет.

– Возведите очи горе, Александр Федорыч. Что там? Облака и одинокая чайка. Не верю, что аэростаты воздух заполонят. Помните, Менделеев посмеивался, что аэроплан мощность мотора на подъемную силу растрачивает. Прав наш академик, да правота его узкая – на малых аппаратах и скоростях. Я верю, что наш «СаМоЛет» когда-нибудь покроет сто миль за час.

Можайский иронически приподнял бровь.

– Зря не верите. Выхода другого нет. Помните, что я вам про Коктебель рассказывал? Там только узнал, что наш главный враг – ветер, а не земная тяжесть. Меня на высоте трех десятков аршин так мотало бризом, что едва кости собрал. А в гондоле шара меня подняли на версту. В вышине шквал такой, что, будь он на море, вы бы, адмирал, паруса убрали, люки задраили и Бога молили о пощаде. Сей шторм на воде – редкость, а наверху – обыденность. Поэтому выход один – рукотворная струя должна в крылья бить куда сильнее. Тогда обычный ураган самолету не страшен. Теперь об аэростате. Какую полезную нагрузку вы своему снаряду планировали? Тридцать пудов? Так представьте шар, который сможет подобный груз поднять, еще моторы, пропеллеры, топливо – дополнительный объем оболочки страшно вообразить. Какая же мощь нужна, чтобы огромный пузырь мог скорость набрать и с ветром сражаться. Вот представьте себя на корабле, который на машине против сильного ветра на всех парусах идет, и нет никакой возможности паруса убрать или зарифить? Хорошо, если машина удержит от сноса на скалы.

– Точно подмечено. Даже голый рангоут с такелажем знатную парусность имеют, они против ветра идти серьезно мешают.

– Вот. Аппарат легче воздуха сделать проще, но будущего у него нет. Стало быть, аэроплан мы должны первыми построить. Чтобы слово samolyot на всех языках звучало как название летательных приборов, a airplane забылось со временем.

Королевство Польское и Княжество Литовское, ненавязчиво проглоченные Россией в результате разделов Речи Посполитой, представляли собой заповедную зону дворянской вольности, немыслимой в других частях Империи. Несмотря на явное неприятие шляхтой российского главенства, открытую поддержку наполеоновской интервенции и многочисленные антирусские бунты, в Литовском генерал-губернаторстве дворянские привилегии местных «рыцарей», произраставшие еще из средневековых традиций, не ущемлялись до конца.

Трудно объяснить неисповедимые движения души Самохвалова, решившего разместить первый испытательный полигон в Логойском повете, но один резон просматривался бесспорно: здесь сохранялись уголки самовластия, где обо всем нужно было договариваться лишь с одним хозяином. Множественность начальников на каждом кусочке российской земли – вечный бич купцов и фабрикантов. Отъехав от Питера или Москвы на большое расстояние, попадаешь в лапы к губернскому и уездному начальству, будь добр подружиться с полицмейстером и главой жандармерии, не ссорься с местным прокурором и товарищем прокурора. Нельзя прогневить предводителя местного дворянства и земских авторитетов, ибо вся местечковая знать окажется настроенной против и начнет ставить палки в колеса. Не дай Бог, что покажутся недостаточными пожертвования на храм: из очередной проповеди прихожане узнают, что поджог антихристова завода есмь не грех.

Логойск, расположившийся примерно в тридцати верстах севернее губернского Минска, был частной собственностью графа Тышкевича, с которым Петя познакомился еще в годы парижско-студенческой легкомысленной молодости. Графской семье принадлежали и земли, окружавшие городок, а их население почитало ясновельможного пана похлеще, чем русские крепостные своих господ до освобождения, дарованного Александром Вторым. Посему авиатор рассудил: легче договориться с одним местным султаном, нежели с полновесным чиновным выводком.

Не доезжая верст семь до графского дворца, справа от Логойского тракта есть заметный пригорок в междуречье Гайны и Дубровинки. Удивительно, но среди Минщины, большей частью ровной как стол, на территории Логойского повета земля вздыбилась холмами и горками, образовав множество возвышенностей, впадин, озер и речушек. Эдакая минская Швейцария.

Безымянная складка местности возле деревни Силичи, арендованная вместе с подножием, получила от Самохвалова гордое название – Планерная гора. За смешные по питерским меркам деньги местные мужики удалили хилую кустарниковую растительность с северо-западного склона, сложили просторный деревянный сруб. Но больше ничем помочь не смогли – в летнюю страду сельский трудовой люд занят. Поэтому, когда целый караван подвод привез с минской железнодорожной станции в разобранном виде летательный аппарат, паровую машину и целый ворох всякого оборудования, Самохвалов ломал голову над кадровым вопросом. На монтаж паровой лебедки, помощь в сборке планера и прочие нехитрые операции он привлек трех механиков из Минска, но их суточные показались разорительными даже на фоне питерских расценок. Решение вопроса пришло неожиданно.

– Ви думаете, таки оно полетит?

Петр, колдовавший над расчалками крыла, обернулся.

Немолодой и весьма потертый жизнью местечковый еврей в черной шляпе, черном лапсердаке, стоптанных сапогах и украшенный спиралевидными пейсами на висках, выглядел непрезентабельно и очень неприятно пах. От каждого его выдоха над Планерной горой проносилось облачко такого чесночного смрада, что можно было не волноваться о древоточцах в деревянных частях: сын богоизбранного народа все продезинфицировал на десять саженей.

– Чем обязан?

– Шолом, ясновельможный пан! Моя Сима слушала новость, что господин из Санкт-Петегбуга спгашивает честных и умелых мастегов. А кто сумеет спгавиться лучше Хаима Менделя? Узнайте у любого в Логойске – Хаиму можно довегять, – еврей настолько картавил и искажал букву «р», что Самохвалов понимал его не без труда.

– Я полагаю, что Мендель именно вы и есть.

– Таки да! Пгиятно иметь дело с умным человеком.

Минские мастеровые недовольно оглядывались. Никто не упрекнет евреев, что они плохие работники, но никто на Руси работать с ними не хочет, даже минчане, с детства к иудеям привычные – и Минск, и Логойск входили в черту оседлости, где семитское население намного превышало число славян. Ругнув, себя, что не прихватил пару верных людей из Северной Пальмиры, Самохвалов ответил кандидату, что подумает.

На следующий день он заявился, к графу, который посмеялся над «жидами-авиаторами», но в летнее время также не мог помочь людьми, и к раввину, который подтвердил репутацию Менделя и рекомендовал еще Иосифа Каца, обувного мастера по основной профессии и умельца широкого профиля в свободное от сапожного творчества время. Отставной солдат Прохор Семенов, по причине изрядной хромоты к работам негодный, вызвался сторожить барское имущество, прихватив курковое ружье и брехливого беспородного пса. Пестрая интернациональная мужская команда, изредка разбавляемая суровой женой Прохора, приносившей из Силичей продукты и прибиравшейся в избе, начала подготовку к стартам.

«СаМоЛет-1», странноватое деревянно-тканевое сооружение, затих в ожидании на деревянном помосте у верхушки горы. Его слегка заостренное крыло напоминало скорее букву V, нежели греческую дельту. Не собираясь гнаться за продолжительностью безмоторного полета, Самохвалов уменьшил размах крыла по сравнению с крымским планером. Зато все двенадцать метров поверхности располагались на одном уровне, без концевых загибов вверх. Для управления креном компаньоны приделали пару крыльев из фанеры площадью около пятнадцати квадратных футов каждое, закрепленных на подкосах и растяжках под несущими плоскостями основного крыла. Простейшее хвостовое оперение из двух стабилизаторов, отклоняющихся вверх-вниз от ручки управления, выполняло функцию руля высоты. Вся конструкция была расчалена тонкими тросиками, протянувшимися поверх крыла к короткой мачте, снизу – к стойкам шасси.

Фюзеляж в обычном понимании отсутствовал, как и пилотское кресло. По задумке Самохвалова он в момент разбега должен был удерживать планер за поперечную перекладину, как на «Орле», и катить конструкцию вперед по деревянному настилу на двух колесиках. В момент отрыва от поверхности он собирался прыгнуть вперед на подвес, подтянувшись за поперечину, расстопорить рукоятку управления и продолжить полет, возлежа животом в люльке подвеса, удерживая левой рукой рукоять, подобную стоявшей на «Орле», а правой управлять высотой и креном. Между колесами и авиатором оставалось достаточное пространство, чтобы со временем туда впихнуть сигару реактивного двигателя и зафиксировать первый моторный полет. На бумаге выглядело так гладко!

Для начала «СаМоЛет» никак не хотел взлетать в режиме воздушного змея, беспилотный, с сорокакилограммовым мешком песка вместо Пети. Несмотря на аэродинамический профиль крыла, обтянутого с двух сторон шелковой тканью, пропитанной лаком, планер разгонялся лебедкой против ветра, чуть приподнимался над деревянным настилом и тут же опускался, как только трос переставал натягиваться на барабан. Где среди Западно– Европейской равнины найти устойчивые ветры, которые держали бы аппарат как в Коктебеле?

Набегавшись в волнении вокруг верхушки горы, Самохвалов объявил перерыв до завтра. Его тут же облепили пейсатые мастера, объясняя, что гривенник за день работы – издевательство над бедными евреями, и нужно накинуть еще полстолько. Прохор посмеивался, а его супруга особенно сильно гремела чугунками с едой, в звуке давая выход антисемитским эмоциям.

Черноволосые и темноглазые подростки, полный день норовившие подержаться за планер, трос или лебедку, также заявили, что они работали, и вымогали по паре копеек. Со злости Самохвалов шуганул их всех, пригрозив нанять вместо Иосифа и Хаима таких же умельцев из Острошицкого городка. Не получив ни гроша свыше обещанного, евреи запричитали «ой вей!» (какое горе!), сели в повозки и укатили в Логойск, но назавтра появились как ни в чем не бывало. Из юной поросли притащился лишь сын Менделя – Мордка, который вызвался помогать исключительно из любви к авиации.

Расстроенный планерист приказал переделать помост. В отличие от опыта Можайского, чей снаряд катился под уклон, Самохвалов решил разгонять аппарат вверх по принципу трамплина. У переднего обреза настила помощники привернули блок. По замыслу трос, пропущенный через блок, разгонит планер, а в момент взлета Петр рукой отстегнет карабин и взмоет ввысь.

Просчитывая этот вариант в уютном питерском кабинете, компаньоны не учли, что планерист в момент отрыва от земли – весьма занятой персонаж. Ему нужно оттолкнуться ногами, прыгнуть вперед в люльку убегающего экипажа, устроиться в ней, освободить ручку управления. В итоге Самохвалов так и не смог отстегнуть трос. Планер перепрыгнул через лебедку и, удерживаемый на привязи, со всего маху влетел в землю метрах в двадцати за ней.

Технический персонал вытащил авиатора из-под обломков. Петя выглядел страшно. Он разбил голову о рукоять, от мгновенной перегрузки ремень подвеса сдавил ребра, и они треснули. Каждый вздох отдавался болью.

Аппарат тоже был серьезно ранен. Мало того, что пострадало крыло, вдобавок погнулись стойки шасси, сорвались расчалки и крылья для управления креном. Лопнула тяга к хвостовому оперению.

Когда горе-летчик убедился, что Планерная гора и обеспокоенные еврейские лица перестали кружиться перед глазами, он наказал Прохору свезти себя в минскую губернскую больницу, а мастерам ремонтировать аппарат, посулив денег. В Силичи Самохвалов вернулся дней через десять, похудевший, съежившийся, с перемотанной головой, перетянутыми ребрами, но по-прежнему полный идиотской решимости заставить «СаМоЛет» летать. К его удивлению все оказалось на месте, почти трезвый солдат радостно замахал руками, шавка не менее радостно залаяла, а евреи выкатили нескромную сумму в виде счета за реанимацию птички. Зараженный всеобщим энтузиазмом, Петя выплатил мастерам половину запрошенного, чем их удивил, обрадовал и немного разочаровал – наследники одного из колен Авраамовых искренне уважали чужое умение торговаться.

Планер, идеально отремонтированный, стоял у дощатого помоста, нацелившись в небо острым углом буквы V. Самохвалов проверил крепления, пошевелил ручку управления, попробовал забраться в люльку и взвизгнул от боли. Туго бинтованные ребра напомнили о себе.

– Азохн вей! Вам, пан, таки не стоит самому пгобовать.

– А что мне делать, Хаим? Сидеть, как поц с мытой шеей? – наобщавшись с евреями, Петр невольно нахватался их выражений. – Сентябрь на носу. Скоро дожди, не до полетов будет.

– Господин Петр Андреевич, дозвольте мне! – глаза юного Мордехая были столь просящими, будто он вымаливал что-то материальное, а не право сломать хребет, грохнувшись с высоты. – Смотрите, что я придумал. Видите, крепление троса теперь не замком, а простым крюком. Как только ваш самолет оторвется от досок, отец стопорит лебедку, я перелечу его, и трос соскользнет.

Самохвалов осмотрел крючок и удивился, как не додумался до столь очевидной мелочи. Можайскому, куда как более опытному конструктору, сие тоже не пришло в голову. Но как отпустить в полет подростка, когда во время первой попытки сам чуть не убился?

– Хаим, ты понимаешь, как это опасно! Неужели разрешишь сыну такой риск?

– Бить евгеем везде опасно, господин, особенно в этой стгане. Но мами умный, весь в меня – он спгавится. Поднимется на сажень к Богу – Бог поможет.

Еще раз проверив аппарат и снова убедившись в своей летной непригодности, Самохвалов решился. Он долго рассказывал парню про свои европейские и крымские полеты, объяснял про поддержание скорости, управление креном и т.д. Словом, повторил все, что ему внушал Арендт на пронизывающем крымском ветру.

С полным ощущением, что он делает глупость, Самохвалов сам развел огонь в топке паровой машины. Забулькало в котле, стрелка манометра поползла к рабочей зоне. Петр сходил в избу, взял «Кодак» и установил его на треногу. В этом полете он только зритель.

Мордка стащил шапку с головы и снял черную куртку. Споро залез на подвес, ухватился руками за перекладину и ручку управления. Иосиф подхватил его за ноги, плечом подпер балку хвостового оперения.

Солнце клонилось к закату. Безветрие. Петр сделал первый кадр – на исходной позиции. Руки дрожали. Если бы не авария при первой попытке, он бы так не нервничал. Наконец котел набрал давление, Хаим махнул рукой и повернул рычаг лебедки.

Иногда мгновения вмещают минуты, а то и часы. Свист пара, чуханье паровой машины, скрип блока и дробный стук башмаков Иосифа по деревянному настилу слились в какофонию запуска. Хаим торопливо остановил лебедку, поймал выпавший конец буксира, и три головы повернулись вслед за улетающим аппаратом.

Потрясающая картина. На фоне садящегося августовского солнца, далекого леса и зеленого пастбища скользит вдоль склона окрыленный человек.

Магия полета. Под ногами нет земли, к которой привязан с детства, по которой бродили тысячи поколений предков. Ветер в ушах и глазах. Небывалая скорость. Ощущение поразительной легкости, иллюзия могущества, ожидание подъема к самым облакам...

Мордка покачал крылом, выровнял планер, опустил хвост, вытянул ноги и плавно коснулся земли. Но вздох облегчения застрял в глотках, когда колеса зарылись в грунт, и аппарат, кувыркнувшись через нос, шлепнулся на спину.

Бежали все. Черным вороном с развевающимися пейсами и бородой несся Мендель, за ним шариком катился толстый Кац, трусил Самохвалов, придерживая руками ноющие ребра, и даже хромой Семенов попытался изобразить некий спринт. Но еще до прибытия спасательной команды юный планерист слез с крыла, оказавшегося под ним, выпрямился и станцевал нечто похожее на «Семь-сорок», своим видом показывая: происшедшее его полностью устраивает. Петр на радостях, что все обошлось, вручил испытателю рубль и тут же понял, как погорячился: в юных еврейский глазах загорелась уверенность, что установлена твердая ставка за каждый полет.

«Самолет-1» достойно выдержал повторное крушение, повредив лишь шасси; капотирование вообще не оставило последствий. Уже на следующий день бравые помощники восстановили аппарат, приспособив на каждой из стоек шасси длинную лыжу, которые не мешали взлету, но исключали переворот через голову. Центровка уехала вперед, поэтому подвес пришлось перенести ближе к хвостовой балке, переместив и ручку управления.

Так, с мелкими переделками и незначительными происшествиями, но без серьезных аварий, авиаторы организовали два десятка полетов. Мордка, освоившись, совершал в воздухе небольшие эволюции, но поймать восходящий поток и взлететь как в Коктебеле не вышло ни разу, даже сняв для облегчения рули крена и управляя в балансирном режиме. Под конец в качестве имитатора реактивного двигателя меж стоек шасси положили пудовое бревно – в таком варианте аппарат протянул метров двадцать.

Заметные издалека эксперименты начали привлекать внимание. Если старшее поколение селян трудилось в полях, то малые ребятишки и городская молодежь частенько подбирались к Планерной горе, наблюдая за странными экспериментами столичного господина. В Париже, верно, за такое зрелище пришлось бы выложить немалые деньги. Но Петра быстрый заработок мало волновал. Наоборот, он рассчитывал, что слухи о его полетах из белорусской глуши растекутся не так быстро, как из питерских пригородов.

Разобранный планер и паровую лебедку отвезли на хранение в графский дворец. Планерная гора опустела до следующих запусков.

На прощание Самохвалов посетил семью летчика-испытателя, где торжественно вручил пять рублей. Мама Мордехая, полная дама по имени Сима, обняла благодетеля, прослезилась и заявила: «Пан, вы – очень хороший человек. Жалко, что не еврей».