Текст книги "Мир без милосердия"

Автор книги: Анатолий Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

Казалось, он летит, и если бы не Эдмонд, который внезапно осел, вряд ли бы «поезд» смог их догнать. Но усталость Эдмонда отрезвила Роже, он сдержал себя и, дождавшись, Эдмонда, улыбнулся ему:

– Будет, Эд. Мы славно поработали.

– Да, кажется, раскочегарили «поезд».

– Подождем...

Они покатались легко, восстанавливая дыхание и разминая мышцы. «Поезд» подхватил их и понес с собой.

«Никогда не думал, что смогу так идти после проигранного напрочь подъема. Наверно, это отчаяние, – думал Роже. – Я шел почти сорок миль в час. И мне казалось, дороге не будет конца. Так приходилось думать уже не раз...»

Когда вновь проскочил «маршал», Эдмонд закричал:

– Видел?! Всего три минуты. И они врозь. Видел?!

– Молодец, Гастон. Продержался.

Но радость оказалась преждевременной. На последних пятнадцати милях Роже почувствовал, что вновь может остановиться. Он слишком много вложил в прошлый бросок. Его тошнило, хотелось есть, но он боялся оставить руль. Рука повиновалась плохо. Посторонней конструкцией лежала она на руле: стронь ее – и уже не водворишь на место. Кто-то несколько раз прыгал мимо него вперед, но Роже не принимал вызова. Он решил, что даже Эдмонду стоит бросить его и попытать свой шанс.

– Иди! – крикнул Роже.

Эдмонд покачал головой.

– Иди! – еще яростнее крикнул Роже.

Но тот опять упрямо замотал головой.

– Говорю тебе – иди! – завопил Роже. – Сдох, да?! – Он хотел добавить что-нибудь оскорбительное и тем самым вывести Эдмонда из себя. Но после всего, что произошло на подъеме, даже такое выражение, как «сдох», прозвучало, жестоким оскорблением.

– Иди! Выигрывай, сколько можешь! Я доберусь!

Судорога исказила лицо Эдмонда. Он дернул вперед и, как от стоящих на месте, ушел вслед за образовавшимся отрывом.

Провожая Эдмонда взглядом, Роже твердил себе: «Если ты проиграешь хоть несколько метров этому салажонку – конец! Ты не должен ему уступать, слышишь? Не должен! Иначе вся жизнь напрасна. Неужели вся твоя жизнь не стоит одного усилия? Еще одного усилия?!»

Роже даже не представлял, откуда взялись силы удержаться в спуртующем «поезде». Мимо пронеслась к финишу, «техничка», и высунувшийся Жаки прокричал ему:

– Разрыв не более трех минут! Не более трех минут!

Это была победа.

Роже вкатился на аллею парка в одиночку. На финише еще бушевали приветствия во славу победителя этапа. И теперь десятки тысяч людей приветствовали его, победителя тура. Прокатившись через линию финиша, Крокодил упал на руки Оскара и Жаки. Они целовали его, мяли... Кто-то сдергивал с него стартовый номерок... А он лишь устало смотрел в одну точку – на пушистые волосы Мадлен, даже боявшейся подойти к нему. Рядом вырос улыбающийся Эдмонд. Роже обнял его. И вместо слов благодарности, которые никак не складывались в подобающую фразу, сказал:

– Что собираешься делать после гонки?

– Что делать гонщику, когда заканчивается сезон? Жениться!

– Есть подходящая кандидатура?

– Есть... Сестра милосердия. Мы с ней года два встречались только на гонках.

– Наверно, присмотрелась к нашему быту – и не захочет?

– Захочет... – Эдмонд улыбнулся.

Роже потрепал его рукой по затылку.

– Ну-ну... – И устало пошел к машине.

– Итак, подведем итог, – радостно потирая руки, подскочил Оскар. – Ты в трех минутах фавора. Гастон стал пятым... Эдмонд и то влез в десятку. Славно! А как все дурно началось утром!

– И днем было не лучше, – поддакнул Роже.

– Да, и днем, – словно вспомнив о событиях на этапе, вяло согласился Оскар. Он погладил Роже по спине и вдруг очень тихо произнес: – Ничего, старина. Главное сделано! И выше нос! Гонщик такого класса, как ты, должен постоянно помнить о своем поведении. Каждый твой жест может родить новую легенду.

Оскар повернулся и пошел прочь, а Роже долго смотрел на его удаляющуюся спину. Потом его окружила прорвавшаяся сквозь оцепление толпа. В руки совали портреты, программы, блокноты. Крокодил подписывал их сосредоточенно, словно подписывал крупные чеки на предъявителя. Кругом стоял рев восторга, а он был пуст. Да, да, не устал, а просто пуст. Разве это победа?!

В столовой папаша Дамке встретил его объятиями и тортом, на который, кажется, пошли все сырьевые запасы кондитерских фабрик Вашона. Потом появился и сам Вашон. Потом дочка. Потом еще кто-то. Крокодила посадили за отдельный стол и, окружив плотным кольцом, допустили репортеров. Он так и ел, толком не сознавая, то ли ест, то ли позирует за едой фотографам и кинооператорам. Он многократно переживал эти минуты после победы и каждый раз был не в силах подавить дрожь лихорадочного возбуждения, когда самая простая шутка смешит, самая нелепая мелочь запоминается, а все детали, нанизываясь одна на другую, образуют некую праздничную, цветастую гирлянду.

– Вы довольны победой?! – просовывая откуда-то из-за плеча руку с микрофоном, почти в ухо прокричал белозубый громила.

Роже поморщился: скорее от глупости вопроса, чем от громкости крика.

– Нет. Огорчен...

– Что вас волнует больше всего?

– Переполненная гонщиками дорога – опасаюсь каждого, кто сидит на велосипеде хуже меня.

– Сколько вам лет?

– С удовольствием бы ответил, но могу ввести в заблуждение – мой возраст ежесекундно меняется.

– Вы часто ошибаетесь в жизни?

– Редко. Но боюсь ошибок постоянно.

– Говорят, у вас было трудное детство?

– Не могу назвать его счастливым, но оно было достаточно долгим.

– Какой для вас этап был самым трудным?

– Последний. К этому времени все уже так надоедает! В том числе и репортеры.

– А как относится к вашей победе жена?

– Лучше спросить об этом у нее.

– Каковы ваши планы в дальнейшем?

– Собираюсь разводить картофель и салат. А если удастся – и ананасы.

– Вы бросаете спорт?

– Ходят слухи, – неопределенно хмыкнул Роже.

Так отбиваясь от наседавших репортеров, он отвечал на вопросы то шуткой, то серьезно, создавая ералаш информации, в котором завтра завязнет пресса.

«Чем больше запутаешь сам, – советовала Цинцы, предлагая какой-то новый характер рекламной политики, – тем дольше будут распутывать уже без тебя. Что и требуется».

Но странно, сколько ни озирался Крокодил, сколько ни всматривался в сомкнутые ряды репортеров, Цинцы нигде не было. Пришел Оскар, и Роже сразу же переключил журналистов на него. Оскар уселся за стол капитально и начал священнодействовать – рисовать журналистам гонку, какой видел ее только он. Раздавались взрывы хохота и одобрительный гул.

«Оскаровская гонка будет походить на что угодно, только не на настоящую. Какая она, настоящая, знаю лишь я, а читателям эта правда и не нужна...» Воспользовавшись замешательством, Роже выскользнул из столовой, так и не закончив обеда.

Во дворе он увидел «олдсмобиль» Кристины. Заметив его, Кристина замахала руками. Роже подошел.

– Наш славный победитель! – Кристи вскочила с сиденья и отдала честь. – Позвольте вручить вам не предусмотренный папой приз – она достала из сумочки конверт.

Роже с недоверием взял его в руки. Характерный почерк Цинцы заставил сжаться сердце.

– Письмо?

– Да, любовное.

– Чтобы написать любовное письмо, надо исходить из условия – начинать письмо, не зная, что напишешь, а когда закончишь, чтобы не знал, что написал. Цинцы на любовные письма не способна. Кстати, где она сама?

Роже не стал распечатывать пакет и постарался как можно небрежнее сунуть его в карман. Кристи смотрела на него испытующе.

– Цинцы улетела сразу же после окончания гонки. И сейчас, думаю, над океаном.

– У нее что-нибудь случилось?

– Не знаю. Очевидно, в письме есть ответ и на этот вопрос.

– На словах она ничего не просила передать?

– Нет. Была озабочена. Нам даже не удалось уговорить ее остаться на сегодняшнюю церемонию награждения.

– Странно...

– Но ты-то, надеюсь, не улетишь?

– Папочка еще не раздавал призовые...

– Получишь в «Олимпии». Там и увидимся.

Вечером к главному входу зала «Олимпия» пробиться было невозможно. Крикливая толпа забила все подступы. И Оскар, размахивая руками, стал в этом гвалте собирать команду.

– Сюда, сюда! Мы войдем со служебного входа. Все пропуска у меня! Сюда, сюда!..

К служебному входу добрались с трудом минут через пятнадцать. Но, когда они наконец уселись в партере в специально отведенном секторе, огороженном толстым красным канатом, до начала заключительных торжеств было еще далеко. Мадлен оживленно раскланивалась с десятками каких-то странных, вне возраста, людей.

«И когда она успела завести столько знакомых? – подумал Роже. – Я все время на людях, но так никого и не узнал, кроме Оскара, Жаки да Цинцы...»

При воспоминании о Цинцы Крокодил погрузил лицо в ладони, словно пытался смягчить приступ зубной боли. Но он слишком хорошо понимал, что не скоро найдется врач, который сможет избавить его от страданий, вызванных разрывом с Цинцы.

Овальный зал, в котором обычно встречались сильнейшие хоккейные команды, вмещал тысяч четырнадцать зрителей. Поскольку кресла расставили еще и в партере, вокруг высокой, утыканной микрофонами сцены, то разместилось, наверно, и все двадцать. Сколько Роже ни смотрел, пустых мест не заметил, не считая нескольких кресел для именитых гостей, оставленных организаторами в резерве.

Каждый раз на таких торжественных раутах Роже чувствовал себя, будто в первой короткой увольнительной, когда наконец сняв военную форму, с удивлением обнаружил, что так похож на всех нормальных людей. Во время гонки все, кто не был одет в трусы и майки, казались чужаками. Сейчас же одежда делала знакомых по «поезду» почти неузнаваемыми.

В первом ряду кресел Роже увидел и Вашона, и Кристину, и многих собравшихся в доме Вашона в тот далекий день отдыха, когда французов любезно пригласили в гости к устроителю. Вашон весь сиял, как начищенный Жаки велосипед. Он суетливо раскланивался с дамами, церемонно здоровался с мужчинами, упиваясь собственной значимостью. Никто из его окружения, да и он сам, не обращал внимания на эстраду, на которой сменяли друг друга артисты. Появился печальный трубач из Бразилии. Играл великолепно. А тот, кто нанял его, не слушая музыки, громко хохотал над очередным анекдотом Молсона. И только выступление Саша́, худенького и такого ранимого, заставило зал замереть на несколько минут, пока он исполнял свои тихие, грустные песни.

Мадлен, растроганная пением Саша́, взяла Роже за руку, но сразу отдернула, когда он с удивлением посмотрел на жену, как бы напоминая о неуместности ласкового жеста после всего, что произошло...

«А, собственно говоря, что произошло? Смерть Тома перед началом гонки? Не он первый, не он последний! С первым оборотом педалей все мы ставим на карту свою жизнь. Конечно, Том был моим другом, и эта утрата мне тяжелее всех других. Но и только... Я чист перед памятью Тома, чист уже тем, что после его смерти я продолжаю вертеть колеса. Неизвестно лишь одно, когда просроченные векселя судьба предъявит мне разом?! Измена Мадлен? Так она могла изменить – а может, изменяла – в любой из тех дней, когда меня не было рядом... Вправе ли я обвинить ее в том, что произошло? Вряд ли... Цинцы права – не мне судить жену. А Жаки все-таки подонок... Мы так долго дружили с ним...

И вот я потерял еще одного друга. Одного ли?.. А Цинцы? Впрочем, столько раз ссорился с ней... Правда, без такой обнажающей откровенности, как на зеленом холме, под огромным крестом. Ссорился и мирился... Мы нужны друг другу, что бы она там ни говорила...

А что приобрел в этой гонке? Новый титул? Он не радует меня, как не радует и эта победа. Уже давно я потерял вкус к славе, не ощущая, как прежде, остроту успеха. Я просто привык к победам, и они мне нужны скорее по привычке».

Роже как бы хотел подвести двухнедельный баланс потерь и приобретений, но в это время с эстрады зазвучал визгливый голос Вашона:

– Уважаемые дамы и господа! Дорогие гости!

Роже, очнувшись от своих мыслей, с удивлением посмотрел на маленького Вашона, словно не понимая, зачем и когда тот забрался на эстраду. Только что там пел Саша́...

Вашон долго перечислял славные имена устроителей гонки, тех, кто своими холодильниками, стиральными машинами, цветными телевизорами украсил рекламный караван, тех официальных государственных деятелей, которые почтили гонку своим вниманием. И наконец, под нестройный тысячеголосый вопль собравшихся выкрикнул фамилию Дюваллона.

В груди Роже приятно засосало. Он даже не успел подумать о том, что, наверно, лгал самому себе, будто потерял вкус, к славе, когда прямо, как бестактный конферансье, обращаясь к нему, Вашон сказал:

– Месье Роже Дюваллон, прошу вас сюда! – И он картинно показал на место рядом с собой.

Роже поднялся. Мадлен сделала глазами ободряющее движение. Это окончательно рассмешило Роже; и так, улыбаясь, он пошел к эстраде под гром оваций, которые как бы сгустили воздух в огромном зале.

На эстраде Вашон, захлестнув Роже шнуром микрофона, сердечно обнял его. Со стороны сцена, наверное, напоминала картину «Возвращение блудного сына». Вашон кричал в микрофон:

– Вы видите перед собой одного из величайших гонщиков Франции! В этой благословенной стране каждому известно если не имя Роже Дюваллон, то прозвище Крокодил, так соответствующее его спортивному темпераменту. Наша гонка украшена не только славой месье Дюваллона, но и той ма́стерской борьбой, которую победоносно завершил прославленный ас дорог. Ни устоявшиеся традиции, ни место проведения, даже ни деньги – люди, такие, как месье Дюваллон, делают гонку первоклассной. Я рад вручить ему первый приз.

Вой восторга оглушил Роже. Жестом клоуна Вашон извлек из внутреннего кармана пиджака конверт и грациозно передал его Роже. Потом начал вызывать на сцену следующие номера. Процедура явно затянулась. Роже стало скучно стоять, на залитом светом прожекторов круглом пятачке, на котором с каждой новой названной фамилией гонщика становилось все теснее и теснее. А Вашон называл все убывающие суммы призов и раздавал конверты, словно индульгенции.

– А теперь, – войдя в раж, кричал Вашон, – я хочу вручить специальный приз – приз лучшему канадскому гонщику! Приз, учрежденный достопочтенным месье Молсоном... – Жидкие аплодисменты, прошелестели по залу. – Приз, равный призу победителя, – пять тысяч долларов!

Фамилию гонщика он произнес уже под неистовый рев толпы.

Это было оскорбление, заставившее Крокодила вспыхнуть до корней волос. Он хотел рвануться к микрофону и закричать, что нечестно вручать приз, равный призу победителя, этому парню – в гонке-то он лишь восемнадцатый. Он, Роже, чуть не поплатился жизнью за бумажный конверт с эмблемой Вашона, а канадцу платят такие же деньги только за то, что он канадец...

Но в это мгновение на сцену вспрыгнул веснушчатый увалень, которого Роже даже не помнил по «поезду». Вашон вручил ему пакет, и парень небрежно, словно каждый вечер получал по пять тысяч долларов, сунул его в задний карман джинсов и, раскланявшись, затерялся в толпе.

Стоящий рядом бельгиец вдруг тревожно произнес:

– А чека-то внутри нет...

Роже заглянул в свой конверт. Он тоже был пуст.

– Деньги будут выдаваться после приема. Вашон ввел конверты, чтобы все пришли на закрытие. А то деньги раздашь – только вас и увидишь!..

Роже рассмеялся.

«Маленький полковник – большой хитрец! Раздача призов не что иное, как буффонада, очередной рекламный трюк. Так не все ли равно, кому что достается!»

Роже спустился в зал под аплодисменты и сел рядом с Мадлен, передав ей пустой пакет.

Она наклонилась к нему и тихо сказала:

– Придумала, что купим на призовые деньги. Знаешь, Цинцы, – при упоминании этого имени Роже вздрогнул, и это не укрылось от Мадлен, она снисходительно улыбнулась, – нашла очень милую шубку в одном из меховых магазинов. Она мне очень идет. Так считает Цинцы...

Чтобы прервать нелепый разговор, Роже сказал:

– Давай купим. Можно поехать даже сейчас.

– Сейчас магазины закрыты.

– А завтра мы улетаем...

– Я подсчитала – до отлета у нас есть время. Кристи дает машину, которую мы можем оставить прямо в аэропорту.

– Хорошо, хорошо, – пробурчал Роже.

И демонстративно уставился на сцену, словно второе отделение концерта его интересовало больше, чем завтрашний отъезд.

XVII глава
ДЕНЬ ОТЪЕЗДА

Роже вел автомобиль почти интуитивно. Мысли его витали далеко и от залитых дождем улиц Квебека, по которым, к счастью, неслись только редкие встречные автомобили, и от Мадлен, возбужденно щебетавшей рядом. Они ехали в магазин, а думал Роже о себе и своей жизни: затея с покупкой приглянувшейся Мадлен шубы его мало интересовала.

«Странная гонка! Я изменил золотому правилу – или жизнь заставила изменить ему – начал сражение, не будучи уверен, что в случае победы выиграю больше, чем потеряю при поражении. Я осуждаю людей, которые достигают малых выгод ценой больших опасностей. Где-то прочитал, что таких можно сравнить с рыболовами, удящими рыбу на золотой крючок; оторвись крючок – никакая добыча не возместит потери...»

– Здесь направо... – услышал он голос жены и в последнее мгновение сделал весьма рискованный – с пением резины – поворот.

– Здесь... – повторила Мадлен, навалившись на мужа от резкого поворота.

Он выключил «дворники», и сразу же за стеклами предметы приняли нелепые очертания.

«И как Мадлен смогла найти этот магазин в такой дождь? Видно, уже побывала здесь. Интересно, действительно с Цинцы?»

Когда Роже вошел в пустой магазин, попугай, висевший в большой голубой клетке, громко сказал: «Хэлло!» Не услышав ответа, – он рассмешил Роже, – спросил картавя: «Вы не умеете говорить?»

Радушие, с которым встретила их хозяйка магазина – перезрелая молодящаяся особа, – увешанная неимоверным количеством драгоценностей, убедило Роже, что Мадлен здесь знают.

«Папуаска! Только в носу не хватает костяного кольца, – усмехнулся Роже, рассматривая хозяйку. – И попугай есть!»

Усадив покупателей в кресла, она исчезла в служебной комнате и через мгновение вновь появилась оттуда, неся на вешалке шубку.

– Знаете, это весьма редкая шуба. Я получила их всего три. Одну купила жена нашего премьер-министра, вторую, – она с благоговением назвала фамилию Молсон. – И вот третья.

– А что это за мех? – больше чтобы поддержать разговор, чем удовлетворить свое любопытство, спросил Роже.

– Норка, – поспешно вставила Мадлен.

– Белая шведская норка, – уточнила хозяйка. – Уникальный цвет. Обратите внимание – он сахарно-белый. Ни в одной шкурке не найдете цветного волоска. Прекрасный подбор. И к тому же последний парижский фасон.

Мадлен встала и надела, скорее погрузилась в шубу; через мгновение только лицо да пушистые волосы выглядывали из длинного мехового одеяния с пышными рукавами.

Наверно, это был действительно редкий и красивый мех, но шуба показалась Роже похожей на обычный медицинский халат, под стать тем, которые позавчера плотным кольцом окружали его в госпитале. Он хотел пошутить, но промолчал, чтобы не обидеть Мадлен. Женщины ушли к примерочным зеркалам и, заговорщицки беседуя, долго вились друг подле друга.

– Месье Дюваллон, месье Дюваллон, – внезапно обратилась хозяйка к Роже.

– Простите? – поспешно откликнулся он, отвлекшись от своих мыслей.

– Ваша жена в этой шубке неотразима.

– Для меня она была неотразима, как сами понимаете, и без этой шубки, – попытался сострить Роже, но, поняв неуместность шутки, смутился. Он взглянул на часы – до отправления самолета оставалось чуть больше часа.

Роже не знал ни дороги до аэропорта, ни сколько времени до него добираться. Процедура покупки начала его раздражать, и он хотел только одного – побыстрее ее закончить.

– Продавая что-либо, скажи женщине, что не продается, а мужчине – что продано, – изрекла хозяйка. – А вы уже обсудили с женой стоимость? – мягко, как можно мягче спросила она.

Роже не успел ответить – Мадлен поспешила пояснить:

– Да, цена приемлема, хотя и достаточно высока.

– Только одна радость у мужа женщины, которая любит тратить деньги, – любить их зарабатывать! К тому же, мадам, шуба уникальная.

– Конечно, конечно, поэтому и берем, – поспешил согласиться Роже.

– Прекрасно. – Хозяйка прошла к конторке. – Я выдам вам таможенный сертификат с указанием цены.

– Не беспокойтесь, мы летим чартерным рейсом. Думаю, не понадобятся даже паспорта.

Хозяйка пожала плечами, и кассовый аппарат медленно прожевал чек и заполненный сертификат. Подавая документы Роже, хозяйка пояснила:

– Стоимость шубы: десять процентов официальной скидки, пятьдесят долларов – моей личной, только для вас...

Роже небрежно полез в задний карман брюк, достал портмоне и извлек из него зеленые бумажки достоинством по тысяче долларов каждая. Это был приз, врученный вчера поздно вечером лично господином Вашоном.

Через минуту шуба, запакованная в черную с золотом коробку, красовалась в руке Мадлен, расцеловавшейся с хозяйкой, как со старой школьной приятельницей. Под проливным дождем пробежали они несколько метров до машины. Хозяйка стояла на пороге магазина и махала рукой.

«Прилипчивая, стерва, – умеет торговать! – подумал Роже, заводя мотор. – За десять минут слопала то, что я две недели зарабатывал едва ли не ценой жизни. И довольна... Господи, я же собирался перевести призовые деньги жене Тома! Проклятая шуба!..»

Мадлен нагнулась к нему и, поцеловав в щеку, сказала:

– Спасибо, милый...

– Не за что, – ответил Роже. Пожалуй, ответ этот как нельзя точнее выразил его отношение к нелепой покупке. Ушли заработанные с таким трудом деньги, вот-вот опоздают на чартерный самолет... Мадлен внезапно разрыдалась. Роже с удивлением посмотрел на нее. И пропустил указатель поворота на аэропорт. Обозленный, он долго кружил по незнакомым, путаным переулкам, натыкался на кровавые знаки «кирпичей» и кое-как выбрался на нужную трассу.

Мадлен забилась в угол сиденья и, уткнувшись в ладони, беззвучно рыдала. Плечо ее билось о края большой черной с золотом, коробки. Роже не хотелось спрашивать Мадлен о причинах столь странного поведения – может, потому, что боялся пропустить очередной указатель за сплошной пеленой воды, которую не успевали сбивать со стекла «дворники», пущенные на полную мощность.

Опустошенность – единственное, что ощущал сейчас он. Впервые так остро почувствовал эту пустоту Роже еще в амстердамской гостинице, когда узнал о смерти Тома... А потом эта второсортная гонка, и этот госпиталь, и эта раздача пустых конвертов, и ссора с Цинцы, и эта покупка...

– Роже, прости меня, – тихо сказала Мадлен. – Мне не нужна эта норковая шуба. Я только хотела... только хотела, – ее тело вновь сотрясли глухие рыдания, – хотела узнать, купишь ты или нет... Наверно, я сделала это со зла на тебя, на себя, на весь мир. Если можешь, прости...

Признание Мадлен даже не удивило, Роже. Он лишь оторвал от руля руку и провел Мадлен по волосам. Он бы и сам не мог объяснить себе, что означал этот жест – то ли знак прощения, то ли укора...

Больше они не говорили. В полном молчании, нарушаемом лишь редкими всхлипами Мадлен, они наконец выбрались к аэропорту. До отправления самолета оставалось пять минут.

У выхода на летное поле их ждали Кристина и Оскар.

– Я вижу, все в порядке. – Она показала на коробку и расцеловалась с Мадлен. – Рада, очень рада! А теперь, пожалуйста, в самолет. Ждут только вас.

Роже попрощался с Кристиной, она не захотела шлепать по мокрому бетонному полю к самолету, распластавшемуся метрах в пятидесяти.

– Вы приедете на гонку следующего года, Роже? – спросила Кристина, позволив задержать свою руку в руке Роже.

– До следующего года еще надо дожить, – неопределенно ответил ой.

– Будем надеяться. Отец непременно решил пригласить вас на гонку следующего года. И вас, Оскар. И вас, Мадлен. Все было так мило.

Расстояние до самолета пробежали, согнувшись под дождем, и в салон влетели мокрые насквозь.

Самолет покидал Канаду с внутреннего аэродрома, и никаких формальностей – ни таможенных, ни паспортных – не требовалось. В Квебеке Вашон сам был и таможенником, и паспортным начальником. Команду самолета вообще не волновало, кто летит и зачем. Они знали маршрут и не вмешивались в остальное.

Сказать «самолет полон» – значило не сказать ничего. Самолет был набит. Роже и Мадлен, перешагивая через сумки, ящики, велосипедные колеса, наваленные где попало и как попало, – в чартерных рейсах, да еще таких дешевых, стюардессы не предусмотрены – с трудом пробились в нос машины, откуда Эдмонд махал рукой, приглашая к себе. Оскар, пробиравшийся сзади, пояснял:

– Терпеть не мог чартерных рейсов. Тут не зевай, иначе на хвосте в авоське висеть придется. На своих мы заранее места заняли.

Стоял невероятный гвалт. Кроме гонщиков, менеджеров, массажистов и механиков здесь находились совершенно непонятные люди, ни по возрасту, ни по виду не имевшие никакого отношения к гонке.

– На дармовщинку летят до Европы... – махнул рукой Оскар.

Пока они устраивались, пока рассовывали свои вещи, не заметили, как машина оторвалась от земли. Когда Роже выглянул в иллюминатор, за стеклом плыли редкие облака, а под крылом самолета, сверкала жирная лента реки Святого Лаврентия. Роже по-старчески облегченно вздохнул, словно только сейчас завершил непосильное, не по годам дело.

«А кто знает, что по годам? Гонщику столько лет, на сколько он себя чувствует. Я встречал профессионалов, которые слишком рано становились слишком старыми. Бедвелу говорили, что он очень стар для профессионала уже в двадцать семь. Тейлору было тридцать, и специалисты считали, что у Тома еще достаточно времени, чтобы совершить невероятное. Пит ван Кемпен, этот старый король шестидневок, стал профессиональным гонщиком в пятнадцать лет и выступал до пятидесяти одного. Попытался вернуться на трек в пятьдесят семь... Правда, неудачно».

Роже старался не обращать внимания на бедлам, который продолжал царить в самолете и после взлета.

Самолет несколько раз встряхивало, когда он пробивал очередное грозовое облако. Потом машина плавно повисла в воздухе. Роже осмотрелся. Самолет ДС-7, четырехмоторный, довольно подержанный, – никто не пустит в удешевленный рейс хорошую машину. Каковы деньги, таков и транспорт: кресла обшарпаны, отделка салона местами напоминала внутренность брошенного лимузина. Моторы, правда, пели ровно, и это успокаивало. Роже с грустью смотрел на шумевших парней.

«Что-то ждет их в Европе? После того как распадутся команды, многие останутся на улице. Пока они гонялись на берегах Святого Лаврентия, сформированы новые эскадроны. Парням придется кормиться на индивидуальных гонках, подвизаясь на мелких договорах с торговыми фирмами... Да, я пережил слишком многое из того, что им еще придется пережить...»

Роже взглянул на Мадлен. Жена сидела, прикрыв глаза. На противоположной стороне салона, уставившись в иллюминатор и как бы отгородившись от них грузной спиной, застыл Жаки.

«Наша память подобна ребенку, бегающему по морскому берегу. Никогда не можешь сказать заранее, что он подберет – пустую ракушку или драгоценный камень. Вот ты, – думал Роже, глядя на бельгийца, нацепившего ковбойскую, с загнутыми кверху широкими полями белую шляпу, – ведь ты наверняка максималист – хочешь покорить весь мир! Не ведаешь, что тебе, возможно, не суждено сделать и миллионной доли задуманного. Когда-то я тоже говорил себе: или я пройду гонку лидером, или не пройду ее вовсе! Потом стал скромнее... Когда это произошло? Да, после нелепого падения на ступеньках своего дома. Поскользнулся, как старая бабка, и повредил два позвонка. Падение вышибло из седла на весь следующий сезон. Лег на операцию, имевшую лишь полшанса на успех. После короткого отдыха я преподнес всем подарочек – в первой же северной гонке ушел от «поезда» и выиграл на финише пять минут. – Даже сейчас, спустя столько лет и вспомнив об этом случайно, Роже не мог удержаться от улыбки. – Странно, но с годами начинаешь понимать: мы любим наших соседей, если любим себя, ненавидим других, если ненавидим себя, поддерживаем других, если хотим поддержать себя, забываем о других, если плохо помним себя».

В салоне старой машины сиденья стояли просторно, и Роже спокойно устроил свои длинные ноги. Крутая спинка, правда, не откидывалась, и скоро заныла поврежденная рука. Роже скосил глаза в иллюминатор. За стеклом, насколько было видно в предвечернем розовом свете, лежал шоколадный океан – далекий, спокойный и загадочный. Мадлен, Оскар, Жаки – все спали в самых живописных позах, словно это был не трансатлантический рейс, а обыкновенный паром где-нибудь в Па-де-Кале.

Роже встал между кресел, чтобы размять ноги. На коленях Эдмонда увидел газету, скрученную от безделья в жгут. Развернул номер. Лениво пробежал глазами раздел политических новостей, хронику и спортивные страницы. Только одна заметка остановила его внимание:

«...Когда принцесса Паола и принц Альберт покинули после выступления гонщиков брюссельский «Спортпалас», последний раз погасли огни: трек, существовавший долгие годы и называвшийся лучшим в Европе, перестал существовать. Сейчас бульдозеры растаскивают остатки здания...»

Роже, читая, пропустил несколько абзацев.

«Причина закрытия в том, что налоги стали слишком высоки, а «звезды» вроде Роже Дюваллона запрашивают непомерные гонорары. Так, за одну из шестидневок Крокодил получил полторы тысячи фунтов стерлингов. Футбол и телевидение окончательно доконали «Спортпалас»!!!»

Самолет просыпался неохотно, будто жил только сновидениями, а действительность не интересовала и даже пугала его обитателей. Оскар, сусликом спавший рядом, долго ворочался, пытаясь устроиться поудобнее, но, видно так и не устроившись, решил проснуться. Первое, что он сказал:

– Батюшки! Красота-то какая!..

Малиновый горизонт поражал бесконечностью и щедростью тонов. В фейерверке перваншевых красок таяла граница земли и неба.

– Никогда не видел такого фантастического света! – восхищенно произнес Оскар.

Но, как человек деловой, быстро забыл о красоте и занялся будничными делами. Он достал большой блокнот, испещренный мелкими, бегущими вкривь и вкось записями, и принялся составлять отчет.

– Каковы ближайшие планы, Оскар? – спросил Роже.

– Расскажу боссам, как вы славно воевали. Сдам финансовый отчет. Выступлю по телевидению. Потом слетаю к себе в Цюрих и пару дней займусь делами. Потом поеду на «Тур Испании». В каком качестве – еще не знаю. Возможно, туристом, – больно уж надоело вас всех ублажать!

– Не говори «вас», потому что я точно не поеду в Испанию. И вообще, Оскар, я довольно здорово устал.

– Естественно. Тебе надо отдохнуть, еще нагоняешься...

– Ну в это ты и сам не веришь. Скорее я уже отгонялся. Даже когда пытаюсь думать как молодой гонщик, мне не удается опуститься моложе тридцати...

– Опять начинаешь кукситься? Ты победитель! Что же делать салажатам, которые не пришли и в первой полусотне?