Текст книги "Мир без милосердия"

Автор книги: Анатолий Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

40

Они сидели в кабинете Стена уже больше часа. Составляли единственно возможный план борьбы.

– Дон, надо ударить на самом процессе в верховном суде. Было немало случаев, когда дело закрывалось на этой стадии. Если же верховный суд не остановит дело, мы проиграли.

– У нас есть Мэдж Эвардс – мать Джорджа. Может быть, она все-таки согласится выступить. Прошлый раз я не рискнул предложить ей... Барбара Тейлор...

– Ты уверен, что она выступит?

– Надеюсь. Еще Гарднер и Тиссон.

– Неплохо бы услышать Марфи.

– Исключено. Он отказался наотрез.

– Это правда, что после рождества он уезжает в Италию?

– Да, он уезжает.

– Чудовищно! Но в таком случае он охотнее пойдет на выступление. Ему теперь все равно.

– Нет. Марфи не будет выступать. Он сказал, что у него нет сил для большой драки... Остался я. Если что-нибудь значу теперь для присяжных, – сказал Дон. – Ты со своей речью...

– Я не могу выступать, поскольку принимал участие в подготовке дела на предварительных этапах.

– Вот как...

– Но это не имеет значения. Больше трех-четырех свидетелей с одной стороны и слушать не будут. Поскольку процесс через пять дней, нам надо поговорить со всеми свидетелями. Стоит завтра всех поодиночке пригласить ко мне – благо я свободен. И мы расставим акценты... Это я беру на себя. Сложнее другое. Предстоит везти столько людей до Лондона, поместить в отель, кормить... На это нужны деньги. Они есть у нас?

– Есть кое-какие запасы... Думаю, на этот вояж хватит. Что касается поездки на заседание королевского суда, то, пожалуй...

– Я тебе еще раз повторяю: королевскому суду достаточно разбирательства верховного суда. Свидетели ему не нужны.

Обговорив точные сроки завтрашних встреч, Дональд поехал к себе. Он не успел раздеться, как внизу хлопнула дверь. Дональд бросился вниз и через мгновение столкнулся с Барбарой в коридоре. Он обнял ее и прижал к груди.

– Барбара, милая, я так ждал тебя, так хотел видеть... Как хорошо, что ты пришла...

Она поцеловала его в губы и, отстранившись, прошла в гостиную. Дональд засуетился, бросился к бару. Достал бутылку. Потряс ее. Пустая. Достал вторую. На дне было немного коньяка. Он поставил пару тяжелых пузатых стопок на серебряный поднос вместе с остатками коньяка и все это подкатил на маленьком столике к Барбаре. Она сидела в кресле и со скрытым любопытством следила за его суетой.

– Что ты так смотришь? – спросил он, поймав на себе взгляд Барбары.

– Так... – Она затянулась сигаретой и медленно сцеживала дым, отчего ее накрашенный рот напоминал действующую модель вулкана.

Черные глаза Барбары запали еще глубже. Землистая кожа на щеках и шее как-то сразу стала напоминать о возрасте.

– Нельзя сказать, что ты здорово выглядишь, – осторожно проговорил Дональд.

– Увы, и я должна сказать тебе то же самое.

– Я-то понятно...

– Большие неприятности?

– Пока небольшие, – не желая расстраивать Барбару, сказал Дональд. – Вот только бы выиграть дело в верховном суде.

– Ты проиграешь, Дон...

– Почему ты так думаешь? Впрочем, ты будешь права, если откажешься выступить...

– Дело не во мне, – уклончиво ответила она. – Лоорес сказал, будто ходят слухи, что тебя могут посадить в тюрьму за вымогательство. Это правда, Дон?

– «Ходят слухи». Ты не первая, кто спрашивает об этом.

– Какие у них есть основания для обвинений?

– А какие есть у тебя основания верить всякой чепухе и спрашивать меня о ней с серьезным видом? – Дональд говорил уверенно, даже тоном своего вопроса стараясь успокоить Барбару.

– Мне не безразлично твое будущее.

– Спасибо. Но тебе нечего волноваться. Ты же знаешь, что я родился «под счастливой звездой». И только с успехом связываю свое будущее.

– Это похоже на юмор приговоренного к казни...

– Ты так думаешь? – Он внимательно посмотрел на Барбару. – Если так, то плохи мои дела.

– Выпьем за твои успехи.

– За наши общие успехи.

Барбара промолчала. Сделав глоток в полрюмки, поставила ее на поднос. Прошлась по комнате, по-утиному раскачиваясь всем телом.

Теперь Дональд наблюдал за Барбарой. Он чувствовал, что в душе ее происходит какая-то внутренняя борьба, которая началась давно. С этими сомнениями она и пришла к нему. Но все не решается заговорить о самом главном.

– Скажи, Дон, – спросила она, стоя у окна. – Если скала должна упасть, зачем сидеть и ждать обвала?

Он подошел к ней и повернул ее за плечи к себе. Лицо ее было залито слезами.

– Ты что, зачем же плакать? Я тебя обидел?

– Я так... Я ничего... Пройдет...

Она плакала и глядела мимо него.

– Дон, я очень прошу тебя – будь осторожен! А еще лучше – брось все! Давай завтра же уедем куда-нибудь подальше. Пусть провалятся и этот процесс и этот Манчестер! Неужели мы не найдем кусок земли, на котором будем спокойны хотя бы две послерождественские недели?! Дональд, прошу тебя, давай уедем! Я устала ждать тебя. Мне страшно, понимаешь, страшно... Ты борешься против падающей скалы, и она раздавит тебя. Они – и Мейсл и Лоорес – хитрее тебя. Они всесильны...

«Так вот оно, главное!»

– Ты за этим пришла? Кто наговорил тебе столько разумных вещей? Мейсл? Лоорес? Или Джордж произвел на тебя неотразимое впечатление, и ты думаешь, что этот толстяк, нашпигованный деньгами, действительно сильнее всех? Эх ты... Я надеялся... Думал, хотя бы память о человеке, которого ты любила, заставит тебя помочь мне. Так нет. Ты приходишь и в минуту, когда мне так нужна твоя помощь, поддержка, уговариваешь отступить. Какими же глазами я буду тогда смотреть людям в лицо? Как же оправдаюсь перед своей собственной совестью? Ты...

Он задохнулся, не находя слов. Барбара воспользовалась паузой.

– Ты черствый эгоист. Сумасшедший. Ты готов ради сумасбродной идеи пожертвовать любовью, человеком, которого любишь... Я дура, дура... Сколько же надо меня учить. Что можно ждать от мужчины?.. Ну, так вот. Хватит... Или завтра мы уезжаем, или я ухожу совсем! Выбирай.

Она разрыдалась. Дональд погладил ее по волосам и тихо сказал:

– Но это невозможно, Барбара, чтобы я бросил борьбу на полпути.

Он был так потрясен ее ультиматумом, что даже не шелохнулся, когда она подняла голову и медленно пошла к двери.

Он ждал, что она вернется. Хотя бы оглянется.

Она шла тихо, ожидая, что он позовет ее, скажет хоть что-нибудь.

Но оба молчали, словно завороженные тишиной дома. Это была безмолвная борьба характеров. Только когда внизу хлопнула входная дверь, он опомнился, вскочил и сбежал по лестнице вниз. Но ее «моррис» уже поворачивал за угол.

– Барбара! Бар-ба-ра!.. – закричал он.

Двое прохожих с удивлением посмотрели на него. Дональд смутился и ушел в дом. Сел в кресло, в котором любила сидеть Барбара. И подавленный, обессиленный происшедшим, он впал в какое-то жуткое забытье...

Странный мир разворачивался перед ним. Словно он знал его раньше и все-таки никогда не видел.

Дональд шел сквозь каменный лес узких и высоких колонн. Потом они превратились в две сплошные белые крепостные стены, сходившиеся где-то вдали, у горизонта. Сначала ему казалось, будто это перспектива. Он шел и шел, упрямо согнувшись и преодолевая какие-то противоборствующие силы, которые бывают только в снах. Но стены сдвигались и сдвигались. И вот почти сомкнулись. А он должен идти вперед. Белые холодные стены стискивают его, готовые вот-вот раздавить. Он судорожно глотает воздух, упирается руками в стены и... раздвигает их.

Перед ним большой зал. Человеческие фигуры, приютившиеся у основания своих гигантских теней, двигающихся по стенам, одеты в судейские мантии. Черные мантии. Белые парики.

Барьер из мореного дуба ограждает загон. Загон с белой овцой. Он смотрит на загнанное животное. Овца оборачивается, и он видит испуганное лицо Барбары. Она сидит на скамье подсудимых, с удивлением глядя на него своими большими черными глазами, как бы спрашивая: «За что? За что?..»

Дикий хохот судей несется из-за стола: «Ага, попался, вымогатель?!» А на стене возникла и расплывается черная точка. Разрастается во всю стену. Заполняет всю бескрайнюю полость зала. Как круги по воде, расходятся видения лиц. Тейлор, Эвардс, Лоу... Их лица мертвенно-бледны. Глаза неподвижны, и только губы шепчут что-то заглушаемое хохотом судей. Прокурор от хохота становится все краснее и краснее. Тело его, извиваясь в конвульсиях, вытягивается, принимая чудовищные размеры. И вот уже откуда-то из-под потолка длинный перст костлявой руки почти упирается в грудь человека, прижавшегося к стене у самого входа.

– Дональд Роуз, ха-ха, ты жаждал слова! Ну что ж, иди и говори. Но если не докажешь своей правоты, ты пойдешь за ними, ха-ха! – И он показывает другой рукой на стену, на которой, как на экране немого кино, сменяются портреты погибших в Мюнхене.

Дональд сопротивляется какой-то неведомой силе, упирается ногами, но костлявый палец манит его к высокой кафедре. Остается один шаг – на последнюю ступеньку. Он поднимает ногу, чтобы сделать этот шаг. Но вместо ступеньки – клубок кишащих змей. Он хочет вскрикнуть. Но не слышит собственного голоса. Он хочет отпрянуть назад. Но кто-то настойчиво толкает его в спину. Он старается задержать ногу на весу – только бы не наступить на этот клубок шевелящихся гадов. Но нет сил остановить последнее движение. Он чувствует, как его нога погружается во что-то скользкое и это скользкое обволакивает ногу. Он с надеждой смотрит в зал через пюпитр. Но зал пуст. Лишь темные ряды незанятых кресел уходят во мрак. И некого позвать на помощь... Он вскрикивает – то ли от ощущения мерзости под ногой, то ли от острого, как боль, чувства обреченности...

Дональд очнулся в холодном поту. Судорожно шарит по вороту рубашки. Нейлон скользит под потной рукой, и он рывком распахивает ворот, оторвав пуговицы. Ошалело смотрит вокруг. Но темнота окружает его, и ему кажется, что продолжается все тот же кошмар. Дональд включает свет и идет в ванную. Поспешно срывает с себя мокрое белье и становится под струи горячего душа. Они упруго хлещут по телу. Дональд постепенно успокаивается.

41

В городе солнце всходит внезапно. Оно вдруг повисает на углу башни аббатства или высокого здания.

Уже было около десяти утра, когда резкий луч солнца заглянул в спальню и ударил по глазам Дональда. Покрутив головой, Дональд просыпается. С трудом вспоминает вчерашнее.

Дональд встает и, не одеваясь, выполняет несколько упражнений. Потом достает из тумбочки книгу Вебера с атлетическими комплексами.

«Да, какой сегодня день?»

Он смотрит на календарь с полуобнаженной красавицей, подаренный ему недавно шведским фоторепортером усатым Гунардом.

«Вторник, вторник... Через три дня рождество...»

Раскрывает книгу Вебера на комплексе упражнений для вторника. Тяжелые двадцатифунтовые гантели заставляют бицепсы вздуваться буграми.

«Фу, какая гадость! Дряблая грудь... Живот... Месяц, если не два, уйдет на то, чтобы вернуть былую форму...»

Но Дональд прекрасно знает, что он все равно не сможет прозаниматься два месяца кряду: закрутят дела... Так было, так будет.

При воспоминании о Барбаре настроение его портится. Звонит телефон.

«Готов заключить пари – Тиссон. Сейчас начнет подбивать на партию бриджа. И вдвоем мы, как дураки, будем искать партнеров в такой ранний час».

Дональд знает, сколько бы ни длились эти поиски, Тиссон не отступит, и непременно соберется полная четверка.

Он снимает трубку.

– Это ты, Дон? – в голосе Стена волнение.

– Что случилось, Стен?

– Ты не читал сегодняшние утренние газеты?!

– Нет еще...

– Я всегда говорил, что журналистов, которые не читают газет, надо расстреливать из пушек. Дон, наши дела совершенно дрянь...

– Что случилось, Стен? – повторяет Дональд.

– Процесс в верховном суде будет закрытым, без свидетелей. Возьми газеты – там сказано подробно. Я пытаюсь связаться с секретариатом суда, чтобы выяснить, нет ли здесь ошибки. Как только переговорю с Лондоном, сразу же сообщу тебе...

Короткие гудки несутся из трубки. Дональд спускается вниз и торопливо идет к газетному киоску. Купив «Гардиан», тут же пробегает глазами первую полосу, вторую... Отдел судебной хроники... Ага, вот!

«Полуфинал судейского матча. Вчера коллегия верховного суда в составе лордов Келлона, Честерфильда, Нельсона, Уоймена и Стернера, обсудив и тщательно взвесив поступившие просьбы от истца и ответчика, на предварительном заседании приняла решение провести разбирательство дела, касающегося четверти миллиона фунтов стерлингов, востребованных дирекцией клуба «Манчестер Рейнджерс», закрытым порядком – без свидетелей и представителей прессы. Причина кроется в том, что на суде будет приведено слишком много данных относительно финансового положения двух крупных предприятий – компании БЕА и клуба «Манчестер Рейнджерс». Прессе будет предоставлено право ознакомиться с окончательным решением. Если иск будет отвергнут как необоснованный, то клуб оплатит судебные издержки. Если же верховный суд найдет иск клуба справедливым, то дело будет передано в королевский суд для окончательного утверждения. А это значит, что практически не будет никакой возможности компании БЕА уйти от выплаты требуемой суммы.

На следующем заседании верховный суд закончит свою работу и будет распущен на рождественские каникулы».

Дональд свернул газету. «Как же так? – мучительно соображал он. – Значит, все усилия ни к чему? Как же так?! Нет, – он замотал головой, – этого не может быть!..»

Ему сразу вспомнилось предостережение Марфи о том, что Мейсл готовит удар в спину. «Так вот на что рассчитывал Мейсл!»

Дональд бросился к себе. Набрал номер Стена.

– Алло, Стен? Я прочитал газету – неужели это правда? Но ведь это конец...

– Да, Дон, и, к сожалению, это правда. Я говорил с Лондоном. Решение принято. А это значит, что мы уже не в силах повлиять на ход заседания верховного суда. Остается ждать и уповать на высокую нравственность нашего правосудия.

– У нас нет ни правосудия, ни нравственности. А ждать... Ты уже советовал мне ждать верховного суда. И вот дождались. Нет, это не укладывается у меня в голове. Как можно принять такое чудовищное решение?! Как можно судить, если будут только те свидетели, которые влияют на процесс в нужном направлении?!

– Я уверен, Дональд, что ты сделал ошибку, обрушившись на клуб в печати раньше времени. Очевидно, следовало пожертвовать оглаской, но нанести удар прямо в зале суда. Не будь такого шума вокруг процесса в печати, может быть, не было бы такого ограничительного решения.

– Ты считаешь, что виноват я...

– Да, Дон... Ты погорячился. Поспешил. А такие люди, как Мейсл, не прощают легкомыслия...

Дональд не слушал уже, что говорил Стен. Он медленно положил трубку на рычаги. И опустился в кресло. Что-то словно оборвалось у него внутри. И он почувствовал, что теряет сознание. Сказалось нервное напряжение последних месяцев. Скорчившись, Дональд упал на ковер. Он бредил, тихо шевеля губами, точно боясь поведать кому-то тайну, которую хранил давно и о которой не должен знать ни один человек.

Он не помнил, как добрался до кровати и сколько пролежал в забытьи.

А за стеной размеренно текла жизнь. Открывались и закрывались магазины. Щелкали падающие флажки в такси. Ревели моторы, исторгая на улицы чадящий дымок. Торопливо шагали по тротуарам люди. И никому не было дела до затемненной спальни, в которой лежал на кровати человек. Лежал в полуобморочном состоянии. И не было человека, который знал бы, как ему плохо, и хотел помочь... Все, с кем он соприкасался в жизни, были заняты собой, своими заботами.

Марфи собирался в дорогу. Он наносил последние деловые визиты. Отправил в Италию пакет с заполненными бланками контрактного договора о переходе в клуб «Милан». Обговорил с женой условия сдачи в аренду своего дома – на то время, которое их не будет в Манчестере.

Марфи провел свою последнюю тренировку и сдал дела Брисбену, старшему тренеру, временно назначенному менеджером. Несмотря на уговоры ребят, отказался работать с командой в субботний вечер, сославшись на свое недомогание.

Накануне состоялась грандиозная демонстрация у входа в клуб. Ее организовал совет болельщиков. Несколько тысяч человек собрались перед зданием клуба и требовали Марфи. На плакатах было написано: «Марфи, не смей уезжать! «Беби» не могут жить без тебя!» И прочая подобная чепуха. Марфи понимал, что субботний матч станет такой же демонстрацией, и Мейсл согласился освободить его с субботы.

Барбара писала Дональду рождественскую открытку. Ее он получит через два дня.

Стен виделся с Мейслом. Их разговор мог бы окончательно добить Дональда, если бы он его слышал.

Стен, перебрасываясь шуточками с президентом клуба, рассказывал ему, как воспринял весть о закрытом процессе «борец за правду». Мейсл, в свою очередь, сообщил, что Роузу приготовлен еще один «рождественский подарок» – ему будет официально предъявлено обвинение в вымогательстве.

Стен напомнил, что он, на его взгляд, выполнил все условия заключенного между ними договора о нейтрализации действий Дональда. И даже сделал больше, чем было оговорено.

На что Мейсл ответил ему, что учтет это, когда закончится процесс.

Оба не сомневались – процесс будет выигран. А вся эта детская интрига спятившего журналиста лишь пощекотала нервы организаторам большого дела. И под конец беседы Мейсл, провожая Стена Мильбена до двери, сказал: «Роуз был талантливым журналистом». Единственное доброе слово, сказанное в его адрес за всю беседу, звучало, как поминание покойного.

Лоорес поспешно заканчивал дела, которые следовало завершить до рождества. Наносил последние рождественские визиты. Несколько раз пересматривал списки лиц, которым надлежало разослать рождественские поздравления, проверяя, не забыл ли кого из нужных людей. Барбару он в эти дни оставил в покое. Хотя билеты на Ямайку лежали уже в ящике письменного стола его огромного служебного кабинета. Согласие Барбары на поездку было получено.

Мать Джорджа Эвардса ровно в десять вышла из дому и уселась на скамье, обращенной к солнцу. Она грелась в его лучах и, щурясь, смотрела, как играют на аллее дети.

Команда находилась на сборе. Бен Солман, замкнутый еще больше, чем обычно, читал детектив за детективом, бросая прочитанные книжки прямо в огонь камина или в огромную бельевую корзину, до краев наполненную потрепанными томиками.

Рыжий Майкл разглагольствовал о жизни. Чем прочнее занимал он место в команде, тем безапелляционнее становились его высказывания обо всем на свете.

Фрэнки Клифт лежал на тахте и, поставив японский транзистор «Стандарт» на живот, слушал музыку, почему-то предпочитая заунывные восточные ансамбли. Остальные слонялись по клубу, играли в пинг-понг и делали вообще все, что делали уже десятки раз накануне субботнего матча.

Рандольф Мейсл с приятелем и двумя подружками на борту своей семейной яхты полдня торчали на мели в горловине залива, пытаясь выйти в море. Сначала неудачливые мореходы ругались, ища виновного. Потом легко смирились с положением и, заперевшись в каюте, принялись за обед. Рандольф рассказывал истории из своей богатой приключениями «журналистской» практики. Девчонки сидели у парней на коленях и слушали басни, рожденные в конюшнях ипподрома Лоореса, кабинетах «Гадюшника», на дружеских попойках газетчиков, к которым удавалось примкнуть и Рандольфу.

А Дональд лежал в своей спальне, то приходя в себя, то вновь погружаясь в забытье. Если бы еще пять месяцев назад кто-нибудь сказал, что он может вот так свалиться лишь от одной дурной вести, он бы рассмеялся.

Дональд, как ему показалось, пришел в себя от чувства голода. Осторожно поднялся на ноги и нетвердой походкой добрел до кухни. Открыл холодильник, взял несколько ломтиков голландского сыра, две копченые рыбки, бутылку сока и потащил к себе в спальню. Поставив тарелку с едой на тумбочку, он улегся в постель. Изредка высовывая руку из-под одеяла, брал с тумбочки что попадалось и жевал, жевал, словно в этом монотонном проявлении жизни только и было его спасение.

42

Вечером за день до рождества нагрянул Тиссон. Заглянув в гараж через окно и увидев машину на месте, понял, что хозяин дома. Долго и настойчиво гремел звонком.

То ли молчание вызывало у него желание все-таки добиться ответа, то ли он почувствовал что-то недоброе, однако даже принялся колотить кулаком в дверь.

Дональд знал, что это Тиссон. Никто другой прийти не мог. Шаркая домашними туфлями, он спустился вниз и открыл дверь.

Мельком взглянув на осунувшееся, побледневшее лицо Дональда, Тиссон понял, как много пережил за последнее время стоявший перед ним человек. Потом лицо Саймона залила улыбка. И он загудел:

– Ну, отшельник, ты никак собираешься и рождество встречать в одиночку? Заперся и не показываешься. Телефон, как сообщили на станции, отключен хозяином. Я уже думал, ты подался в Лондон, на процесс. Но потом прикинул, что ты знаешь о бесполезности такого вояжа...

Он по-хозяйски распахнул окно. Подошел к тумбочке, попробовал кусок сухого сыра и отложил.

– У, голоден, как крокодил! Собирайся, поедем ужинать в «Гадюшник».

Он принялся шарить в гардеробе, выкидывая на кровать белую сорочку, черный костюм и светло-серый жилет – любимую выходную пару Дональда. Тот смотрел с улыбкой на суету друга.

«Гадюшник» был полон. Он кишел людьми, которые в будние дни не имели никакого желания посещать таверну. Но сегодня журналистская братия устраивала по традиции неофициальную встречу рождества. Завтра же все будут в кругу своих семей.

Двухместный столик в большом зале забронирован. Ясно, что Тиссон приехал за Дональдом специально.

Дональд благодарно посмотрел на Тиссона.

– Спасибо, Саймон!

Тиссон сделал вид, что не расслышал слов Роуза. Он крикнул через весь зал распорядителю, что они пришли. Тот кивнул издалека и пошел к их столику.

Тихая музыка, полившаяся с эстрады, показалась Дональду после тишины его спальни чересчур громкой. Мелодия выворачивала душу наизнанку. Дональд сидел, понуро уставившись на скатерть, и молча слушал болтовню Тиссона. Ему казалось, что, подними он глаза, увидит вокруг насмехающиеся лица.

Налив полный стакан воды со льдом – не столько хотелось пить, сколько успокоиться, – он украдкой взглянул вокруг. И не увидел того, что опасался увидеть. Дружный гвалт веселья нарастал, со всех сторон. За соседним столиком четыре изрядно подвыпивших парня, гогоча, рассказывали друг другу о своих похождениях с женщинами. Справа сидела пожилая пара, слишком интимно прижавшись друг к другу, чтобы обращать на кого-то внимание.

– Дон, не унывай, право... Ты же понимаешь, что сломать эту машину невозможно. На их стороне все – деньги, закон, на твоей – только честность. Это бой тяжеловеса с «мухачом». И только...

Дональд махнул рукой: дескать, что об этом толковать.

– Знаешь, ведь в жизни, как в боксе: с одной стороны пьяный от удачи победитель, с другой – обезумевший от горя побежденный. О, я никогда не забуду одного процесса! Шутка ли – слепой боксер Тео Нолле возбуждает дело против французской федерации бокса!

Еще совсем недавно этот молодой мартиниканец приехал в Париж за славой и деньгами. Когда он надел перчатки и вышел на ринг, острота его зрения составляла десять десятых в одном глазу и столько же в другом. Теперь перед глазами у него был вечный мрак...

И он обвинял руководителей французского бокса в своей слепоте и предъявлял судебный иск на пятьдесят миллионов франков одновременно федерации бокса, ее президенту доктору Брандону, своему бывшему менеджеру Тракселю и врачу Фавори за то, что они заставляли его боксировать, когда медицинские правила даже самой федерации запрещали ему доступ на ринг. И он был прав. У него были неопровержимые доказательства вины своих работодателей. Он смог, согласно букве закона, рассчитывать на выигрыш процесса.

Дональд слушал Тиссона, но думал о других фактах и других цифрах. Семнадцать цинковых гробов... Двести пятьдесят тысяч фунтов... Сговор Мейсла и Белла... Обвинение в вымогательстве...

– В течение четырех часов в зале Дворца правосудия, украшенном торжественной и холодной лепкой, два адвоката мусолили жизнь Тео. Мсье Гримальди, человек пылкий, экспансивный, с эффектной внешностью, но неточными формулировками, защищает интересы Нолле. Он осуждает бокс с позиций абстрактного гуманизма.

Затем на трибуну поднимается мсье Флорио и от имени федерации старается доказать, что слепота боксера наступила после того, как он кончил драться на ринге. Он зачитал официальную справку, в которой утверждалось, что выступать мартиниканец бросил в конце 1954 года, и о нем, дескать, ничего не было слышно до июля 1956 года, когда Тео Нолле направили в больницу для операции в связи с отслойкой сетчатки глаза...

– Да, – перебивает Дональд, – и мсье Флорио был блестящ в своем выступлении, слишком блестящ. И тебе было горько и обидно от сознания, что ораторский талант может произвести давление на чашу весов правосудия.

– Ты дьявольски прав, Дон! Именно такое чувство было у меня в ту минуту.

– И судьи сделали все, чтобы нельзя было ничего выяснить.

– Да, да, именно так, – подхватил Тиссон. – Ты словно присутствовал со мной на процессе. Но поверь, еще ужаснее было самое зрелище... На жесткой, истертой задами деревянной скамье, поставив свою палку между коленей, сидел бедный Тео. Он невозмутимо слушал все, что говорят. И в том числе многие оскорбительные для него слова. Но ринг приучил его к самообладанию, приучил к вещам и похлестче этого процесса...

– А может быть, он на заседании почувствовал все то же омерзение, которое не раз доводилось ему испытывать за кулисами ринга?

– Вполне возможно...

– В судебной процедуре, – Дональд хмелел, но продолжал глотать виски, словно у него не было в этот вечер другой заботы, как напиться, – в равнодушном к человеческой участи анализе «объективных» фактов, в гнусных взлетах профессионального красноречия, от которого порой зависит судьба человека, есть что-то преступное.

Дональд наклонился над столом и, глядя прямо в глаза Тиссона, прошептал:

– И Нолле был безумцем, надеясь на успех. Точно таким же безумцем, каким был я. Нолле должен был знать, что суд встанет на сторону сильного. Так же, как это должен был знать я. А виновным сделают Нолле, и только его... Но он был велик в своем безумстве!

– Дон, ты бы попридержал и не наливал себе так много. – Тиссон взял Дональда за руку, видя как тот опустошает рюмку за рюмкой.

– Пустяки, – уже пьяно чеканя каждый слог, проговорил Дональд и ударил ладонью по столу.

Фужер, жалобно звякнув, лег на тарелку и раскололся надвое. Дональд даже не заметил, как подскочивший официант молча убрал осколки.

Дональд откинулся на спинку стула и умолк.

Он сидел, качая головой, и не видел ничего. В сизоватом дыме прокуренного зала все посетители были на одно лицо. И напоминало оно лицо Уинстона Мейсла. Оно смотрело на него, гримасничало, и Дональд, стиснув зубы, с трудом сдерживал себя, чтобы не встать и не ударить по отвратительной ухмыляющейся физиономии.

«Ладно, ладно, корчи рожи! Мы с тобой еще сочтемся, Мейсл! И мсье Флорио, говорун мсье Флорио, не поможет тебе! Ты станешь на колени перед Тейлором и ребятами и будешь просить прощения, но они не простят! И вы все, эй, слышите, в «Гадюшнике», будете просить у меня прощения! За ваше свинское равнодушие, за вашу чванливость, продажность...»

– Будете просить прощения! – громко произнес он.

Тиссон испуганно посмотрел на Дональда и понял, что тот совершенно пьян. Подозвал жестом официанта и, заказав такси, расплатился. Выходя из зала и спотыкаясь на крутой длинной лестнице, ведущей будто в рай, на седьмое небо, Дональд продолжал повторять:

– Вы будете просить у меня прощения!

Это же он повторял в такси. Это же повторял, когда Тиссон, опрокинув его силой на постель, стаскивал с него туфли и брюки. И, уже засыпая, Дональд бормотал:

– Вы будете просить у меня прощения!

На его лице вдруг появилось удивленное выражение, словно он недоумевал, почему же никто так и не просит прощения. С таким выражением он и заснул...