Текст книги "Мир без милосердия"

Автор книги: Анатолий Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

28

Барбара была в растерянности. Предложение Лоореса провести вместе рождественские каникулы, да еще в таком заманчивом месте, как Ямайка, растравило ей душу.

Она живо представила себе экзотическое побережье бескрайнего океана. Высокие валы прибоя, накатывающиеся на берег. Пальмы, покачивающиеся на ветру. Солнце, ласкающее тело, и она, лежащая на песке... Потом вечер. Уютный отель, двумя корпусами-крыльями протянувшийся из рощи к морю. Танцующие пары. Они с Лооресом сидят на открытой веранде, обращенной к воде. Надвигается черная тропическая ночь. Горящие фонари теряются в листьях фантастических деревьев. На сцене национальный ансамбль исполняет жгучий танец под звуки ритмического джаза. Они с Лооресом танцуют. И на душе у нее спокойно, спокойно, спокойно...

Барбара даже засмеялась, настолько зримой получилась картина, нарисованная вчера Лооресом. Она встала с дивана и прошла по комнате. Невольно она задумалась над отношением Лоореса к себе.

«Славный старикан. Он относится ко мне так хорошо! Чуток и внимателен. Конечно, он был когда-то порядочным донжуаном. Да и сейчас не прочь поволочиться за женщинами. Но теперь, я понимаю, ему просто хочется иметь рядом с собой женщину для души. Призрачную мечту его холостяцкой жизни. Чтобы он мог позаботиться о ней, проводить с ней время, быть с ней на людях. Почему бы мне не стать такой женщиной?»

Барбара посмотрела в зеркало, привычным жестом поправила прическу. «Ну, а что мешает мне прочно войти в жизнь Лоореса? Я не так уж дурна.

Конечно, старый холостяк лучше женатого мужчины. По крайней мере ты хоть знаешь, что от него можно ожидать. А от женатого просто нечего ждать. Он никогда не возьмет развода. Субботние вечера, воскресные и праздничные дни проводит с семьей. В ресторане вечно ныряет под стол, когда видит друзей жены, входящих в зал. Он никогда не представит тебя людям своего круга.

В то время как ты должна довольствоваться этой краденой любовью, он поднимает скандал при любом взгляде на другого мужчину...»

Она сидела в кресле, поджав ноги, кутаясь в плед и глядя на потухший камин. Встать и разжечь огонь ей было лень. Потом она вспомнила, что сегодня еще ничего не ела; встала и, не снимая пледа с плеч, прошла в кухню. Открыла холодильник. Он был почти пуст. Взяла оставшийся кусок кекса, открыла бутылку молока и вернулась в гостиную.

Ей было сиротливо и в то же время приятно, что она может ничего не делать. Что она свободна. И никто через час не будет требовать у нее обеда. И она может забраться в постель и заснуть.

От выпитого молока ей стало еще холоднее, и она вновь вспомнила о Ямайке, о жгучем солнце и белоснежном песке.

«Правда, мы с Дональдом договаривались рождество провести вместе. Он предлагал поехать на юг Англии. Куда-нибудь в Свонси... Или перебраться на континент и прокатиться по Франции. О, опять эти отели, дороги... К тому же Дональд стал совершенно невнимателен ко мне. Он так редко появляется. Даже не вспоминает о рождестве и наших планах, как будто до праздника еще полгода. Хорошо, но если я решусь ехать с Лооресом, как я объясню все это Дональду? Он ведь так добр был ко мне в трудную минуту».

Она гнала от себя мысль, что вопрос с их женитьбой вообще когда-нибудь будет решен. Словно сама эта мысль была ей уже неприятна. Она стала лихорадочно перебирать события последних недель и выискивать, что сделал ей плохого за это время Дональд. Но не могла найти ничего, не считая начавшейся было, но сразу же потушенной уходом Дональда ссоры. И это злило ее. Она все больше чувствовала себя виноватой перед Дональдом. И чувство это росло с каждым новым разговором о предстоящем судебном разбирательстве. Ей хотелось, чтобы Дональд хоть чем-то обидел ее, и она могла этой обидой объяснить свой отъезд с Лооресом и бегство от процесса.

«Проклятый процесс! Он опять вернет нас к тем ужасным дням... Нет, надо бежать...»

Звонок у двери заставил ее встать. Она подошла к окну и выглянула на улицу. У подъезда стояла «волво», и Дональд ожидал перед дверью. Она спустилась вниз и открыла. Дональд сразу сгреб ее в объятия и начал целовать, приговаривая: «Ага, попалась!»

– Ты сошел с ума! Дай хотя бы закрыть дверь... – Она высвободилась из его рук и, закрыв дверь, пошла наверх в гостиную.

– Ну вот, я решил – мы едем в Свонси. Я договорился с одним приятелем. Он уезжает во Францию. Дом у него пустой. Стоит прямо на берегу. Он оставляет нам все, вплоть до яхты. Представляешь, каждый день море?! Сами будем готовить. Спать сколько угодно! И никого кругом. Только мы одни. Ну как?!

– Что же ты меня спрашиваешь, если все решил сам? И зачем тебе нужно мнение безголосой куклы?

– Ба-ар-бара... – укоризненно протянул Дональд.

– И ты себя ведешь так еще до женитьбы... А что же будет, когда ты станешь хозяином в доме? Я буду у тебя на правах «подай, убери и поди вон»?

– Барбара... – снова повторил он.

– Ну что «Барбара»? – передразнила она, еще не осознав, что хочет.

И вдруг смутно почувствовала, что единственным выходом из создавшегося положения может быть только... Да, да, только ссора с Дональдом. Тогда она сможет поехать на Ямайку. Да и с какой стати из-за него она должна отказывать себе в таком удовольствии? Раздражение поднималось в ней, росло, и она уже не делала ни малейшего усилия, чтобы сдержать его.

– Барбара, Барбара! Ты вспомнил, наконец, о Барбаре, когда тебе потребовалась партнерша для поездки на море. А когда я одна сидела в доме и, как дура, ждала тебя целыми днями и вечерами, ты был занят. Ты ездил в Мадрид! Ты борешься за справедливость! А я – жди...

– Но я же тебе звонил столько раз! И тебя не было дома...

– Конечно, в твоем представлении я должна быть привязанной к конуре послушной собачкой, ждущей возвращения своего хозяина. А мне надоело ждать! Ты понимаешь – надоело ждать! Пять лет я ждала Дункана. То он на тренировках. То у него поездка. То ответственная игра. И он сидит себе в лагере. Я была замурована в этом проклятом доме. Обречена на ожидание. А ведь я тоже человек. Я тоже хотела видеть жизнь. Он объехал весь мир. А мой мир был ограничен стенами этого дома. У меня не было жизни. Да, не было. Я жила его тревогами, его сомнениями и радостями, Дон! Мне это надоело...

Крупные слезы непроизвольно текли из ее больших глаз, хотя она и не плакала, а только сдавленным голосом обрушивала на Дональда весь этот неожиданный для него поток упреков.

– И ты не лучше. Ты такой же эгоист, каким был Дункан. Как все вы, мужчины. Только у вас дела! Только вы что-то значите в мире. А мы для вас игрушки... Ты даже не счел нужным толком объяснить мне что к чему, когда я спросила тебя, как поступить с Мейслом и процессом. Ты только стал в позу непонятно чем возмущенного человека!

– Но, Барбара, ей-богу, как ты могла всерьез даже подумать об этих грязных деньгах? Это же оскорбление памяти Дункана.

– Оскорбление его памяти, говоришь?! А когда ты остался спать у меня спустя три месяца после его похорон, ты не считал это оскорблением его памяти?

Дональд чувствовал, как краска заливает его лицо.

– Что ты несешь, Барбара, одумайся!..

– Мне нечего одумываться! Я хочу хоть немного пожить по-человечески. Подумать о себе, а не о других. Спокойно ложиться спать и спокойно вставать. Без тревоги, что вот Дункан или Дональд не вернется из поездки, что после очередной игры он очутится в больнице... И я могу стать женой инвалида... И вновь вернется нужда, которая была в детстве... А я не хочу этого, не хочу и боюсь...

Дональд сидел, опустив голову, подавленный потоком несправедливых упреков. Он шел к ней с отличным настроением, которое у него редко бывало за последнее время. И вот все растоптано...

Он тяжело поднялся, подошел к Барбаре, которая лежала на диване, уткнувшись в подушку, и плакала. Он погладил ее волосы.

– Я не знаю, что с тобой случилось, Барбара... Но ты ужасно несправедлива. Мне не хотелось бы ссориться с тобой. Когда ты успокоишься, мы еще поговорим об этом. Я ухожу. Хотел предложить тебе вместе поужинать, да теперь тебя разве уговоришь...

Он наклонился, поцеловал ее под ухо, отведя в сторону завиток волос. И вышел.

Барбара еще долго лежала одна, не поднимая лица. И плакала. Плакала уже по-настоящему, навзрыд. Плакала, потому что хотелось плакать. Плакала от чувства жалости к себе, которое переполняло ее. Потом она встала, прошла в ванную и приняла горячий душ. Причесалась, оделась и вышла на улицу. Душ освежил ее, но не успокоил.

Трогаясь с места, она так дернула свой «моррис», что тот буквально выпрыгнул на дорогу и заглох. Запустив мотор снова, она поехала по Броуд-стрит, повернула на Треффорд-роуд, затем на Стрэдфорд и сделала три бессмысленных кольца вокруг торгового центра.

Возле стеклянной коробки универмага «Лоорес» она притормозила и долго медленно колесила по переулочкам, пытаясь найти свободное место для стоянки.

Когда она вошла в универмаг, людской водоворот захватил ее и потащил по этажам. Она нередко бывала прежде в этом магазине, но до знакомства с Джорджем слово «Лоорес» было для нее лишь холодным сочетанием случайных букв. Как, впрочем, и сам магазин – только выставкой товаров, где она могла приобрести необходимые для нее вещи.

Сейчас она бесцельно бродила по его восьми этажам, испытывая гордость за великолепие стендов, за ту радость, которую магазин доставляет вон тому малышу, примеряющему нарядный костюм. Ей казалось, что все здесь принадлежит и ей.

«Хозяйка? А почему бы и нет?»

Это чувство долго не покидало ее. На шестом этаже, в отделе игрушек, она пристально рассматривала заводных человечков и зверюшек, машины, паровозики и целые железные дороги. Барбаре впервые подумалось о том, что игрушки – это те самые вещи, которых ей так не хватало в детстве. Мать не имела возможности покупать их дочери. А сейчас Барбаре они были не нужны.

Она осмотрела трещотки, погремушки, цветные шарики для самых маленьких и поняла, что не может уйти, не купив что-то. Она выбрала большого малинового кота с черным носом и черными усами. Голова кота была увенчана двумя бело-малиновыми ушами. Она взяла его в руки, слегка стиснула. Кот тихо пискнул. Она сжала еще, и кот пискнул громче. Она тискала малинового кота, и он пищал и пищал. Она даже покраснела – фу, какое ребяческое занятие! Смущенно огляделась. Но до нее никому не было дела в этом необозримом зале.

Она подошла к прилавку.

– Пожалуйста, мне вот того малинового кота.

Получив с нее деньги, продавщица подала ей миниатюрный плоский пакетик.

– Я просила вот того кота, – повторила она, недоверчиво сжимая в руке плоскую коробочку.

– Это точно такой же кот. Только он без воздуха. Хотите убедиться? Может быть, вам его надуть?

– Нет, нет, спасибо. – Неловко сунув пакетик в сумку, она заторопилась к кабине подходившего лифта.

29

...Холодный северный ветер с полудня выстудил улицы Манчестера. Но к восьми часам вечера почти четверть миллиона человек вышли из домов.

Ждут самолет из Мюнхена. На Манчестерском аэродроме рвется с флагштока бело-голубое полотнище полуспущенного клубного флага.

Немного насчитаешь в истории Манчестера событий, которые бы вывели на улицы столько людей. Город замер в скорбном ожидании. Ни говора на улицах, ни окриков... Даже свистки полицейских звучат приглушенно, будто подавленные общим трауром.

Манчестерцы, старые и молодые, стоят, подняв воротники пальто и твидовых плащей. Женщины повернулись спиной к ветру, укрывая малышей. Угрюмые людские стены одним своим концом упираются в здание аэропорта, другим – в ворота «Олд Треффорда».

Самолет задерживается в пути. «Вайкаунт-300», на долю которого выпала эта печальная миссия, вылетел из Мюнхена с опозданием. Дирекция аэропорта не хотела выпускать машину: погода над Германией нелетная. И только цифра, о которой Роуз узнал по телефону, – четверть миллиона ожидающих манчестерцев, склонила дирекцию, и она дала согласие на вылет, сняв с себя всякую ответственность за последствия.

Двадцать один гроб стоит в заднем отсеке грузопассажирской машины. После лондонской посадки их останется семнадцать.

Тело левого крайнего нападающего Лесли Уайта будет в Лондоне ждать самолета «Эйр Лингус Дакота», который доставит гроб в Дублин, где Уайт пожелал быть погребенным.

В Лондоне же выгрузят тела Сюзи Пейбл, стюардессы, которая завещала похоронить ее на берегу моря в теплом Свонси, Гелы Гидроша, агента бюро путешествий, и Дика Лоу, который спустя всего два месяца после прихода в «Манчестер Рейнджерс» возвращался домой мертвым.

Процедура оформления документов и разгрузки нерейсового самолета в переполненном Лондонском порту задержала и без того опаздывавший самолет.

В Манчестере тем временем пошел дождь. Тянулся третий час томительного ожидания. Никто не уходил. Раскрылись зонты. У колясок, стоявших вдоль тротуара, поднялись защитные козырьки. Местами скопилось столько народу, что машины пробирались в один ряд гуськом, как в траурной процессии. Многие дороги были наглухо перекрыты полицией. Дождь прекратился незадолго до прибытия самолета.

Сколько ни вглядывался Дональд в иллюминатор, огней города он так и не увидел. Машина лишь у самой земли пробила толстые облака, повисшие над крышами, позолоченными светом желтых противотуманных фонарей. Красные огни посадочной дорожки выглядели бледнее, чем обычно. Может быть, потому, что, тысячекратно отражаясь в мокром бетоне, они теряли свои очертания и мельтешили перед глазами.

Последний толчок. Щелкнула открывшаяся дверь. Свежий ветер ударил в лицо, когда Дональд вышел на трап. На галерее для встречающих виднелись темные контуры людей. Обычно незаметный для постороннего глаза обслуживающий персонал аэропорта высыпал на поле. Кучками стояли даже те, чьи смены давно закончились. Вид неподвижных людей впечатлял куда больше, чем военный оркестр, наигрывающий траурные марши. Дождь отлакировал клеенчатые плащи музыкантов, и они походили на домики, из которых высунулись лица и дули в медные трубы.

Через грузовой люк начинают выгружать цинковые гробы. Их ставят по одному на открытые площадки тупорылых «лайлендов». И машины неслышно отходят в сторону, выстраиваясь колонной за яркой вереницей венков.

Дональд садится в легковую полицейскую машину, которая будет открывать процессию. За ней должны ехать Мейсл и директора. За «лайлендами» – родственники. Машины с журналистами стоят в стороне, чтобы замкнуть колонну.

Куда-то вперед, мимо машины Мейсла, проносят зеленый венок в виде миниатюрного футбольного поля с написанными на нем именами тех, кто уже никогда не увидит настоящего игрового поля.

Картина похорон и посещение кладбища всегда удручали и подавляли Дональда. Как бы ни далек был для него человек, могилу которого он посещал, Дональд испытывал такое чувство, словно приходил на собственную могилу. И настроение его было испорчено надолго. Он не мог отделаться от мысли о суетности мира, о тщетности человеческих усилий перед лицом всепобеждающей силы небытия.

Траурный кортеж медленно вытягивается за ворота аэропорта.

На повороте Дональд видит сгорбленную фигуру Мейсла, стоявшего во весь рост в первой машине. Вновь начинает моросить мелкий дождь. Но Мейсл стоит с непокрытой головой. За время долгой дороги к зданию клуба он ни разу не меняет позы, являя собой образец покорности судьбе.

Чем ближе к центру города, тем гуще толпы людей на тротуарах. Свет желтых ламп делает мертвенно-бледными лица стоящих вдоль обочин. Зеленые газоны кажутся буро-черными. Белые и голубые георгины – цвета клубного флага, – которые бросают мальчики под колеса машин, становятся желтыми и черными.

Дональд вглядывается в проплывающую мимо стену людей. Большинство – молодежь. Мокрые головы, мокрые лица. Никто не вытирает их платком. Никто не отстраняет чужих зонтов, с которых потоки воды текут им на одежду.

Через равные промежутки времени, как дорожные столбы, вырастают почти рядом с машиной черные мундиры полицейских.

Люди медленно расходятся где-то сзади, там, где кончается колонна автомобилей. Будто у всех собравшихся сюда людей и нет сегодня более важного дела, как минуту-другую посмотреть на проходящую процессию и, толком ничего не увидев, разойтись по домам.

Несчастье объединило, вывело на улицы. Проститься – это долг даже тех, кто никогда не видел на футбольном поле ни Дункана Тейлора, ни Дика Лоу.

Уже за полночь траурный кортеж подходит к зданию клуба. Над знакомым входом обвислая мокрая лента, громко хлопающая на ветру, подобно прощальному салюту:

«Ребята дома... Мы никогда не увидим их на поле. Но они останутся в наших сердцах!»

Гробы устанавливаются в спортивном зале, через который с утра потечет поток прощающихся...

Дональд так и не спал в ту ночь. В три часа он проводил в фойе клуба необычную ночную пресс-конференцию. Наутро все газеты Англии вышли с портретами ребят, с новыми подробностями о мюнхенской трагедии, с репортажами о последней встрече в Манчестере.

В большом зале, где стояли гробы, забившись в угол, сидела Барбара.

Несколько раз Дональд с тревогой подходил к Барбаре и буквально расталкивал ее. Он боялся, как бы с ней что-нибудь не случилось. Она поднимала лицо и вопросительно смотрела на него: «Почему меня беспокоят?»

Тяжелый шотландский плед, который раздобыл для нее Дональд, закутывал ее до шеи. Издали, в полутьме, она казалась бесформенной кучей кем-то забытого мягкого тряпья.

Эта ночь для Дональда была бесконечной. Как, впрочем, и для многих других. Мейсла Дональд видел лишь мельком. Поздоровавшись, президент попросил его позаботиться о пресс-конференции и исчез в своем кабинете.

Мейсл купил мессу в Манчестерском соборе и пригласил лучших священников страны, заказав им большую поминальную службу по погибшим. Дональд тогда с удивлением и чувством невольного уважения смотрел на Уинстона Мейсла: его не брали ни бессонные ночи, ни хлопоты, которые не каждому были бы под силу.

Такое впечатление Мейсл производил не только на Дональда. В нескольких крупнейших лондонских газетах появились очерки о Мейсле – человеке, сохранившем спокойствие духа и не дрогнувшем перед лицом внезапных трудностей.

В «Обсервере» очерк о Мейсле получился куда ярче очерка о ребятах Криса Марфи. Дональд отнес это за счет того, что люди типа Мейсла ближе этой газете, чем футболисты...

Сейчас, когда Дональд обдумывал серию статей против процесса, перед его глазами вновь и вновь проходили картины тех трагических дней. Встречу манчестерцами погибших игроков, которые еще совсем недавно были кумирами толпы, он воспринял как клятву верности их светлой памяти. И Дональд знал: что бы он ни писал о футболе, это слово для него будет всегда связано с мюнхенской катастрофой...

30

Решив поработать, Дональд на следующий день не пошел в клуб. Он достал из нижних ящиков большого книжного стеллажа все старые блокноты, относившиеся к последним трем-четырем годам, и сел за работу. Он выписывал оттуда цифры, касавшиеся доходов клуба до катастрофы, поступлений в качестве пожертвований, покупок игроков в последние годы. Как старый бухгалтер, скрупулезно сводил воедино данные об экономическом состоянии клуба на сегодняшний день. Он хотел доказать, что доводы Мейсла о финансовых трудностях клуба, которые якобы толкают его на процесс, не что иное, как уловка.

Он на минуту лишь задумался, стоит ли пускать в ход данные о личных доходах членов совета директоров и Мейсла. Но потом отказался. Было бы нечестным с его стороны воспользоваться фактами, сообщенными ему в доверительных беседах.

«Надо составить список людей, которых так или иначе касается борьба против процесса».

Он пожалел, что не выполнил раньше давнишнее решение подсчитать бойцов, которые могли бы оказаться на его стороне.

После вчерашнего разговора он заколебался: на чьей стороне окажется Барбара? Но потом решил, что она все поймет, если уже не поняла.

Пришлось не включать в список союзников одиннадцать первых футболистов клуба и Криса Марфи. Получалось, что клуб невольно поддерживал Мейсла.

Рассортировав данные, Дональд принялся писать большой материал. О характере финансовых отношений в спортивном мире, о том, как деньги заставляют молодого парня отдавать здоровье в изнуряющих матчах, как разлагают его, как превращают спорт в голый бизнес, как становится возможным процесс, подобный затеянному Мейслом. Чашку за чашкой глотая крепкий кофе, он к утру вчерне закончил работу. И лег вздремнуть, чтобы со свежей головой еще раз просмотреть ее, прежде чем отправить в редакцию.

Статья «Тогда умирает футбол» пошла в следующий номер. Когда вечером Дональд пришел в редакцию вычитать полосу, Тони Гарднер покачал головой.

– Мне кажется, Дон, после такой статьи у тебя будут в клубе большие неприятности. Подумай, пока еще есть, – он посмотрел на часы, – десять минут. Я еще могу сказать дежурному метранпажу, и он сбросит полосу. Хотя шеф, старая лиса, почувствовал жареное и удовлетворенно потирал ручки, пробежав твою рукопись.

Дональд взял полосу.

– Пусть идет...

Он поискал глазами место, где бы мог присесть.

Спортивная редакция помещалась на последнем этаже под крышей. Косой потолок делал большую комнату похожей на склеп. Тони всегда сидел под скатом в углу, словно прятал тело в расщелину, не желая подставлять спину опасным посетителям. В комнате было еще три стола, заваленных подшивками старых, исчерканных карандашами и истерзанных ножницами газет.

Дональд смахнул с одного из столов тяжелые подшивки прямо на пол, подняв тучу пыли.

– Фу, черт, с таким спортивным отделом и до туберкулеза недалеко!

Сдвинул в сторону пишущую машинку и начал читать статью.

Тони сидел за своим столом, лишь изредка поглядывая на Дональда.

Роуз скрупулезно исправил все опечатки в наборе, сверил все до единой цифры со своими записями. Молча подписал полосу и подал Тони.

– Все-таки решил печатать?

– Конечно, Тони. Это, возможно, единственный стоящий материал, который я сделал за всю свою журналистскую карьеру. О чем я писал? О забитых голах. Философствовал о футбольном мышлении. Рассказывал о парнях, которые лезли головой в петлю. Я и ты играли долгие годы в игру, которая называется журналистикой. Мы строили воздушные замки, не заботясь о том, каково в них жить. Приходили в восторг от борьбы с ветряными мельницами. Я чувствовал себя чуть ли не Робин Гудом, выиграв ничтожную схватку со случайностью. Закономерность победить куда сложнее. Но и победа дороже. Так же, как выигрыш в финале кубка на «Уэмбли» дороже победы над командой местной лиги.

– Что ты собираешься делать дальше, если не секрет?

– Конечно, не секрет. Я собираюсь написать все, что думаю об истинном лице нашего футбола. Отряхнуть пыль с ушей старой сказочки о всеобщем благоденствии английского спорта.

Ты же знаешь, что наша славная спортивная традиция уже давно дышит на ладан. У нас нет будущего. Современная молодежь безучастна к спорту. Мы не можем завлечь ее в спортивные клубы, ибо там надо работать и работать. А наша молодежь отвыкла от труда.

Тысячи таких, как мы, с утра до вечера вдалбливают в головы молодых людей, что жизнь – это лакомство, только пожинай золотые плоды. Этим мы приучаем к мысли не тратить силы на учение и труд. Не задумываться над тем, что творится вокруг. Наша спортивная пресса полна легкомысленной шелухи, поверхностных суждений и низкопробного чтива.

– Дон, но ты понимаешь, что, подняв эту кампанию, ты восстаешь против святая святых спортивной индустрии. Сейчас, перед рождеством, когда спортивные страницы газет чуть ли не пусты, давать материал, который будут смаковать?! Ты можешь нажить смертельных врагов не только в лице Мейсла. Сверхкритицизм наших послевоенных спортивных журналистов не имеет границ. Раньше хоть знали меру. А теперь газеты смешают с грязью доброе имя клуба...

– Ты считаешь, что лучше молчать и пусть процесс провернут втихомолку, как делаются тысячи других махинаций?!

– Но согласись, ты выбрал слишком рискованный путь! Ты обобщаешь... Ты бросаешь обвинения не только Мейслу, но и всей системе профессионального спорта!

– Да, я против него в той форме, в которой он существует...

– Не горячись, Дон. В деле, которое тебе предстоит, нельзя терять голову.

– Спасибо, Тони. Это лучший совет, который я мог от тебя получить!

Наутро он одним из первых купил выпуск газеты и представил себе, как читают ее Мейсл, Марфи, ребята из клуба, Барбара. Хотя, впрочем, Барбара редко читает газеты...

Он пробежал статью раз и еще раз. Странное дело. На газетной полосе любой материал смотрится иначе и производит более сильное впечатление, чем в рукописи, или подсознательное чувство, что твоя рукопись размножена тиражом в сотни тысяч экземпляров, придает ей больший вес?

Статья была гвоздем «Гардиан». По крайней мере на киосках висели листки экстренной рекламы. Крупными буквами было написано:

«Дональд Роуз спрашивает: «Кому нужна четверть миллиона?»

Днем ему позвонили из Лондона. Редактор спортивного отдела «Обсервер» испрашивал разрешения перепечатать статью в воскресном номере еженедельника. Затем предложил написать для их следующего номера материал, освещающий различные взгляды на предстоящий процесс. Заканчивая разговор, он сообщил, что на Флит-стрит статья произвела впечатление и ее расценивают как одно из самых смелых и серьезных выступлений спортивного журналиста в последние годы.

– Думаю, мистер Роуз, вам теперь не дадут покоя редакции газет. Но вы не забывайте, что мы договорились первыми.

– Хорошо, я сделаю, можете не беспокоиться.

Позвонил Марфи:

– Ты все-таки решился, мой мальчик. Статья великолепна, но слишком задириста. Можно было начать помягче. Ты зарвался и сжег все мосты, ведущие к компромиссу... Дважды видел Мейсла. Он не сказал ни слова, хотя, конечно, читал. Только Мистер Детектив ходит по клубу и болтает о предательстве. Он тебя здорово не любит... Ребята только что вернулись с велосипедной прогулки за город и о статье еще не знают. Боюсь, что половина так ничего и не поймет, Я намекнул Солману, что не мешало бы ему заглянуть в газету. Я сказал ему, что бог дает человеку два уха и один рот. Почему бы нашим игрокам не слушать вдвое больше, чем они говорят?!

Потом звонили еще десятки людей. В основном журналисты, приятели. Поздравляли с отличной работой. Неожиданно в трубке послышался голос Лоореса:

– Добрый вечер, Дональд. Не без интереса прочитал сегодня в «Гардиан» вашу статью. Написана блестяще, но с каким-то чувством озлобления.

Мне о вас много рассказывал Мейсл, и в последнее время – Барбара. Я хотел бы с вами встретиться, Дональд, и поговорить о футбольных делах. Я буду в Манчестере послезавтра. Если не возражаете, мы где-нибудь вместе пообедаем.

– С удовольствием, мистер Лоорес, если буду свободен. Давайте созвонимся, скажем, после полудня, я постараюсь быть у себя.

– Отлично.

И прежде чем он успел что-нибудь сказать, Лоорес повесил трубку.

Дональд уже слышал об экстравагантности Лоореса в делах. Мейсл однажды рассказывал, как Лоорес покупал ипподром. Он позвонил владельцу из Ливерпуля.

– Вы меня не знаете, но я хотел бы купить ваш ипподром. Сколько вы за него хотите?

Когда тот назвал цифру, Лоорес сказал:

– Это несколько больше, чем я предполагал, но, думаю, мы договоримся. Пришлите вашего юриста ко мне в контору в понедельник утром по адресу...

Весь разговор занял три минуты. Ипподром стоил три миллиона фунтов стерлингов.

«Лоорес. Но что нужно Лооресу в этом деле с процессом?»

К концу дня Дональд позвонил Стену Мильбену. Тот тоже читал статью.

– Как я понял, Дон, бой начался. Могу тебе дать один совет. Завтра дело передается в верховный суд. Если удастся воздействовать на общественное мнение до начала заседания верховного суда, то на предварительном разбирательстве все может и закончиться. Было бы неплохо пригласить людей, которые повлияли бы на заседателей. Лучше всего – выступление пострадавших в самой катастрофе и родственников погибших. Жена Дункана, по-моему, твоя близкая приятельница? Ее выступление, естественно, правильно подготовленное, очень важно.

Давая тебе все эти советы сегодня, я совершаю служебное преступление, но с завтрашнего дня я с удовольствием и с чистой совестью присоединяюсь к твоей мужественной потасовке.

Слово «потасовка» резануло ухо Дональда, но он ничего не сказал. Поддержка каждого человека ему была сейчас так дорога, что он решил не придираться к слову.

Прикинув, что на сегодня хватит всяких переговоров, он отключил телефон и сел за письменный стол. Надо было работать над статьей для «Обсервер». Дональд долго не мог решить для себя, как писать, как объяснить всем, что справедлива только одна, его точка зрения, как объяснить людям, что они не имеют права во имя самого спорта смотреть сквозь пальцы на чудовищный процесс.

«Пожалуй, это должен быть рассказ о ребятах, об их гибели, о возрождении команды, о том, что творилось в душах людей после мюнхенской катастрофы».

Он порылся в справочной книге и нашел адрес матери погибшего Джорджа Эвардса.

«Завтра, и обязательно завтра, надо сходить к его матери. Вот с рассказа об этом посещении и начать статью. Да, да, только с этого и начать».