Текст книги "Степан Сергеич"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

51

Дважды Степан Сергеич решительным шагом направлялся к Игумнову и дважды трусливо сворачивал в сторону. Извиняться он не любил, всякий раз вынуждал себя, подстегивал, а повиниться надо. Ведь он понял, что цех выпустил пятьдесят негодных «Кипарисов» не по злой воле одного человека.

Потоптавшись у стола Игумнова, Степан Сергеич неуверенно произнес:

– Я ошибался. Вы не жулик.

– Давно бы так, – равнодушно сказал Виталий, не подняв даже голову, не отрываясь от бумаг.

Обломался диспетчер или не обломался – брать его в сообщники Виталий не желал. В диспетчере хранятся неисчерпаемые запасы особой шелагинской честности. И разговор этот не вовремя. Надоело выкручиваться. Надоело.

Только и знаешь что выкручиваться. Ни одного спокойного дня. Вчера на совещании у директора хором прикидывали, как протолкнуть в плане еще десяток радиометров. Теоретически рассуждая, протолкнуть никак нельзя, физически невозможно. Труфанов подвел итог: радиометры будут, поскольку цехом руководит не кто-нибудь другой, а Игумнов. И все заулыбались. Игумнов все может, Игумнов ради плана на все способен… И пришлось выкручиваться.

Получили приборы для настройки, отвели в градуировочной угол, посадили бывших десятиклассников. Те довольны, что приобщаются к интеллектуальной профессии, и регулировщики рады. Надоело выкручиваться, а надо.

Профессиональная гордость обязывает, самолюбие – что-то есть возвышающее в приобретенной репутации человека, способного на все. Директор провернул через министерство приказ: начальнику второго, основного, цеха Игумнову В.А. в который раз повысили оклад.

– Я все думаю, думаю, думаю… – с огорчением заговорил Степан Сергеич, присаживаясь ближе, – Все думаю… («Напрасно думаешь», мысленно добавил Виталий.) Думаю и прихожу к такому выводу. Все, что делается у нас в конце месяца, это не обман. То есть это обман и в то же время не обман…

– А что же все-таки? – Виталий напрягся. Если уж Степан Сергеич оправдывает ложь, то дальше ехать некуда. – Ну, говорите.

– Наша нечестность полезна… Не во всем я разобрался, но кое-что понимаю. Если я слышу, к примеру, что строители сдали дом с недоделками, а комиссия приняла его, причем в комиссии честнейшие люди, я не бросаюсь теперь словами о взятках, о безответственности и о том, что надо кого-то отдавать под суд. Я полагаю теперь, что строители и члены комиссии – люди неподкупные и честные. Но строителей поджимали сроки, строителям вовремя не доставили какой-нибудь штукатурки, а члены комиссии знали, что если они не примут дом, то не выполнят какие-то там обязательства или – того хуже – СМУ не получит кредитов, банк не даст денег на новый дом, а дома нужны людям…

– Красиво, – одобрил Виталий и поцокал языком. – Красиво… Красиво!

– заорал он. – А о людях, которые вынуждены подписывать акт о приемке дырявой крыши, вы не забыли? Людям честным каково?

Людям этим Степан Сергеич уже дал определение. Он называл их так: стихийные диалектики.

– Они приносят свою честность в жертву общей честности.

– Что?.. – Виталий не понял. Потом расхохотался. – И долго так продолжаться будет? Сто? Двести лет? Пока специальным указом не введут единую честность? Что тогда от честности вообще останется?

Вот ведь опять не рассмотрел явление со всех сторон. Ошибся. Степан Сергеич, тяжко вздыхая, поплелся прочь. Полезно все-таки поговорить с умными людьми.

Еще есть один умный – Стрельников. Степан Сергеич как-то затащил его в комплектовку, посвятил в свои размышления.

– Забавно. – Стрельников подумал, но не согласился.

Много раз выходил Виталий из кабинета и много раз видел Шелагина.

Диспетчер, сгорбившись, сидел на ящике. И жалко человека, и посмеяться хочется. На то и другое нет времени.

52

С весной пришло неясное беспокойство. Петров просыпался рано, мыл полы, обмахивал тряпкой мебель, раскладывал книги. Появилась страсть к чистоте. На проспекте Мира запахло цветами, их продавали у входа в метро крикливые бабы в платках, гордые кавказцы.

Семь утра, автобусы редки, у магазина толпится окрестная пьянь. Петров, свернувший было к проходной, застыл на кромке тротуара. Так и есть – Котомина.

Спросил вежливо, что она делает здесь в семь утра. Ага, дежурная по цеху, а дежурных на обед не отпускают.

Петров купил булочку, колбасу, кефир Лене, сигарет себе. Медленно шли к проходной. Ничего особенного, убеждал себя Петров; он видел неприкрытые плечи ее, завитушки волос, подвернутых за ухо. Ординарная физиономия, примитивный покрой лица, худосочная маменькина дочка.

– А вы почему так рано?

– Цветы.

– Кому же они?

(О женская суть! В вопросе и удивление, и насмешка над старомодным подарком, и легкое презрение к той, кому будет преподнесен букет, и сожаление даже, что не ей, Лене Котоминой, несут в такую рань цветы.)

– Тебе.

– Серьезно?

– На полном серьезе, как говорят трагики в пивной.

Она недоверчиво взяла букет и спрятала в нем свое довольное лицо.

– Нет, в самом деле?

– Честное слово.

– Тогда помоги мне подготовить цех. Я до сих пор не знаю, где какой рубильник.

Глупенькая невинность, издевался над собою Петров, вместилище банальных истин…

В регулировку вошел Валентин, похрустывая халатом, и как можно безразличнее сказал Петрову:

– Иди угомони бабье. Сожрут они твою Ленку…

Петров посмотрел в цех и сразу же в пестроте лиц увидел большие несчастные глаза Лены. Перед нею в узком кувшинчике стояли цветы. Ясно: девчонка призналась, от кого букет, а трепливые подружки уж постарались напеть ей о нем.

Эластичным шагом подошел Петров к столу с букетом. Понюхал цветы.

Безразлично, размыто, рассеянно обвел взглядом прикусивших языки монтажниц и монтажников, смотревших на него с испугом и ожиданием. Все предвещало мат, мастерский набор слов, пробивавших барабанные перепонки, вонзавшихся во внутренности, заставлявших самого Петрова думать о безграничных возможностях великого и могучего русского языка.

Он раскрыл рот и – передумал. Погладил дрогнувшее плечо Лены и пошел в регулировку. Медленно, не раз останавливаясь, прислушиваясь.

Два звонка прозвенели – на обед, после обеда, потом, в конце работы, третий. Петров не уходил. Подмел комнату. Переделал пылесос в мощный пульверизатор и окатил цех брызгами. Молчал. Помог Лене прибраться. Помог смести в угол обрезки проводов, протереть столы.

– Все, – сказала она. – Помой руки. Мыло дать?

– Я еще поработаю. Иди. Ключи от цеха я сдам.

Он бесцельно просидел еще полчаса. Закрыл цех. Издали увидел Котомину.

Она сидела на скамеечке, ждала его, повернула голову, увидела. Ни рефлекторных движений рук, одергивающих юбку, ни взлета пальцев, чтоб убедиться в исправности прически. Девочка, еще не ставшая женщиной, встречала его так, словно расстались они сегодня утром на кухне, будто впереди у них сегодня магазины, ребенок в детском саду и еще что-то, что было до них и будет после них.

53

Когда-то было решено: диспетчера Шелагина ни в какие комиссии не вводить, ни на какие совещания (кроме производственных) не пускать. Степана Сергеича держали на привязи, временами давали ему порезвиться и возвращали на место, на обжитой шесток. Со временем страхи улеглись, и Степана Сергеича стали использовать шире. Так попал он на завод, где по труфановским чертежам делали серийные усилители и устройства для подсчета импульсов. Управился он быстро, ящик с деталями погрузил в пикап и пошел искать заводскую лабораторию – поставить еще одну подпись на пропуске. Начальник лаборатории Рафаил Мулин был Степану Сергеичу знаком: Рафаил часто наведывался во второй цех, загодя изучал капризы усилителей, расспрашивал регулировщиков, присматривался к монтажу.

С легким презрением поглядывал диспетчер современного предприятия на внутренности заштатного заводика, шел по двору с чуть виноватой улыбкой цивилизатора, попавшего на окраины планеты. Везде кучи мусора, скособоченные барабаны кабелей, какие-то ящики… Носятся взад и вперед электрокары, водители свистят по-разбойничьи. В цехе теснота, пыль, темень… «Грязновато живете, братцы!»

Зато в лаборатории совсем по-другому. Пять инженеров, среди них Рафаил, сидели тихо, как в классе, когда на задней парте возвышается директор школы.

Рафаил показал на мягкий стульчик поблизости, тихо расспрашивал о цехе, о регулировщиках. Отвечал Степан Сергеич невпопад – он увидел два рядом стоящих прибора… «Да, конечно, а как же», – вставлял он в паузах, а сам смотрел и смотрел. Приборы как приборы, обычные приборы, в кожухах, на передних панелях ручки управления – клювики, так называли их в НИИ. Но шильдики, шильдики одинаковые! На том и другом ПУ-2 (пересчетное устройство, тип второй), в НИИ оно известно под шифром «Флокс».

Степан Сергеич неуверенно погладил более крупную пересчетку.

– «Флокс»… – Он утверждал и спрашивал одновременно. – А это? – Рука легла на маленькую пересчетку, изящную и компактную.

– Тоже «Флокс», – сказал Рафаил.

– Мы, кажется, таких не выпускали.

– Это мы сделали.

– Не пойму…

– Переделали. Улучшили.

– Улучшили? – засомневался Степан Сергеич. Это уже наглость: заштатный заводик улучшал НИИ. – Ну и что же у вас получилось?

Едчайшей иронией был пропитан вопрос… Инженеры подняли головы.

– Покажи ему, Рафаил, – сказал кто-то.

Степану Сергеичу дали два формуляра – на большой институтский «Флокс» и на маленький. Взгляд направо, взгляд налево, взгляд поднимается к приборам, обегает лабораторию и, бессмысленный, замирает на Рафаиле.

– Не верю, – непреклонно сказал Степан Сергеич. Маленький «Флокс» обладал большей разрешающей способностью, он был точнее и быстрее, он был…

Степан Сергеич спросил, в чем же дело. Инженеры переглянулись.

– Хотите, объясню? – очень мягко предложил Рафаил.

– Да, да, объясняйте!

– Только не рычите на меня, хорошо? Забыл, простите, как зовут вас…

(Степан Сергеич пролаял свое имя-отчество.) Я из окна вас заметил – вы так брезгливо обходили мусорные кучи. Наверное, подумали: почему не прикроют эту шарашку, да?.. Нет, товарищ представитель НИИ союзного значения, нас прикрывать нельзя. Мы будем существовать, пока не прикроют ваш хваленый институт…

– Уточните.

– Ну, если вам нужна откровенность… Ваш институт занимает в Москве первое место по бездарности. У вас образовался особый стиль – грубый, неумный и дорогой. Ваши инженеры не утруждают себя думанием. Кто-то когда-то набросал схему – и шпарят по ней одни и те же узлы, одно и то же исполнение. Не потому, что такие уж бездари собрались под крылышком Труфанова, а потому, что стиль выгоден институту – вашему НИИ выгодно изготовлять дорогостоящую дрянь.

Инженеры вставали, разминаясь, улыбаясь. Диспетчер веселил их детским недоверием. Один из них, тощий и желчный, рассказал, как упрощался «флокс».

Худые и быстрые пальцы инженера бегали по старой схеме, вычеркивали ненужные лампы, браковали надуманные цепи, ноготь расправлялся с формирующими каскадами, узенькая ладошка разрубала геометрически правильные линии соединений…

Ни линий, ни обозначений уже не видел Степан Сергеич… Схема дрожала, расплываясь в неразрешимый лабиринт-головоломку. Как же так? Насмешки над своим заводом он перенес бы легко, сам знал цеховые грешки. Но – союзный научно-исследовательский институт!

– А «Примула»? Слышали о «Примуле»?

– Труфанов пальцем не шевельнул для «Примулы», она родилась на энтузиазме Стрельникова.

Мешанина ломаных линий рассасывалась, появились баллончики ламп, прямоугольники сопротивлений, тонкая вязь дросселей и трансформаторов. Схема восстановилась. Степан Сергеич увидел, что он в лаборатории.

– Кто же виноват?

Тощий инженер потерял охоту к ниспровержению схем и догм. Потрогал нос и, слова не сказав, сел за свой стол.

– Никто не виноват. – Рафаил пожалел диспетчера. – Нам, то есть серийному заводу, нельзя делать дорогие вещи… В массовом производстве приборы должны быть проще. Я знаю ваших регулировщиков, у нас таких нет, у нас таких и не будет: у нас платят мало, жилья нет.

– Я вас спрашиваю: кто виноват?

– Вы, – разозлился Рафаил.

– Я?

– Вы, вы виноваты, Труфанов виноват, все вы, как говорится, из одной футбольной команды. Сюсюкают о НИИ, кричат о достижениях НИИ… Не хотят видеть правду. Сидят на шее государства, рвут по бюджету деньги…

– Государство – это я!

Лаборатория непочтительно заржала.

– Вы еще меня узнаете! – пригрозил им Степан Сергеич.

Тощий и желчный инженер поболтал в воздухе пальцами. «Ах, не смешите нас!» – вот что говорил его жест. Диспетчер ничего уже не видел и не слышал – он бежал к пикапу.

54

Шелагин ворвался в кабинет Игумнова и с подробностями рассказал обо всем.

– Люминофоры-то привезли?

– Какие еще люминофоры? Люминофоры ему нужны! Люминофоры!

Виталий машинально отодвинулся подальше, ему показалось, что Шелагин сейчас в него вцепится. Но он не прерывал Степана Сергеича, находил даже удовольствие, слушая его. Работы в цехе невпроворот, а диспетчер опять ищет справедливость.

Упершись коленом в край стола, Игумнов покачивался на задних ножках стула, посматривал, улыбаясь, на буйствующего диспетчера. Тридцать шесть лет человеку, пора бы и остепениться.

– Успокойтесь, Степан Сергеич, успокойтесь… Эти инженерики, эта мелюзга мыслит кое в чем правильно, кое в чем… Предположим, что институту выделили на разработку радиометра два миллиона рублей. Мы уложились в миллион. На следующий радиометр нам дадут меньше.

– Правильно сделают!

– Следующий радиометр, предположим, не пойдет, ему миллиона мало. Что тогда?

– Обоснованно просить. На трех-четырех радиометрах определить норму.

– Кто ее определять будет?..

– Вы жулик, Игумнов, вам торговать на базаре.

– Как начальник цеха…

– Молчать! – крикнул Шелагин.

Снарядом, рассекающим податливое инертное пространство, летел он к парторгу, пробил дверь кабинета и вонзился в Молочкова.

– Прекратите обывательские разговорчики! – закричал парторг. – Я не позволю вам мазать дегтем достижения славного коллектива наших инженеров!

Не вышло у парторга – выйдет у директора. Тем более что Молочков намекнул: без директора вопросы технической политики не обсуждаются. Степан Сергеич так бурно повел себя в приемной Труфанова, что Анатолий Васильевич приоткрыл дверь, посмотрел, кто же там хулиганит. Не удивился, увидев Шелагина (парторг предупредил), пригласил войти. Непроницаемо спокойно выслушал, делая в блокноте какие-то пометки.

– Вы абсолютно правы, Степан Сергеич. До тех пор, пока все коммунисты не проникнутся ответственностью за наше общее дело, до тех пор мы не сможем работать с полной отдачей. Но поймите, нахрапом, навалом, наскоком здесь ничего не решить. Нужен трезвый подход к делу, всесторонний учет обстоятельств.

«Слова, – думал Степан Сергеич, – слова».

– Как я понял…

– Придет время – займемся и вашим предложением.

– Займемся… время… обстоятельства…

Бормоча невразумительное, Степан Сергеич бегал по коридору второго этажа мимо дверей разных начальников. Безумные мысли озаряли его. Ворваться в райком! В горком!

Вдруг он увидел, что стоит перед дверью главного инженера НИИ и завода.

Всем телом налег он на нее, дверь даже не скрипнула.

В конце коридора показался сам главный инженер – Владимир Николаевич Тамарин, здоровенный, под потолок, детина. Шел он с белокурой женщиной, начальником лаборатории.

– Нет, Наталья Сергеевна, инженер нынче пошел не тот. Инженер нынче как…

Подбирая сравнение, главный нетактично отвернулся от собеседницы и остановился. На него бешеными глазами смотрел незнакомец.

– Делом заниматься надо, делом!

Главный освободил рот от сигары, это возможно, обостряло его слух.

– Простите, что вы сказали?

– Делом, говорю, надо заниматься!

– Это вы мне?

– Да, да, вам!

Неизвестный кричал сдавленным фальцетом. Главный дал собеседнице знак: простите, я буду занят. Вернул сигару на место, одной рукой открыл дверь, другой заграбастал пьяного вдрызг негодяя и мощно втолкнул его в кабинет.

Повернул ключ. Принюхался. Нет, это не алкоголь.

– Если вы плохо себя чувствуете…

– В этом здании не я сумасшедший! Вы! Директор!

– Я за критику. Говорите.

Снаряд взорвался. Осколки просвистели в воздухе. Главный инженер уцелел чудом. Он нашел себя на диванчике полулежащим. Стряхнул с груди пепел.

Встал.

– Как ваша фамилия?.. Так, так… Помню. Возмутитель спокойствия. Вас кто-нибудь знает в КБ, в отделах?

– Мошкарин, Стрельников.

Тамарин успокаивался. Фамилии эти принадлежали тем немногим людям, которых он знал хорошо и ценил. Телефон Мошкарина… вот он: 2-45.

Услышанное от Мошкарина вполне удовлетворило главного. Когда же тот спросил, что еще там натворил Шелагин, то ответ был такой:

– Беда, Владимир Афанасьевич, низы дерут глотку. Опыт прошлого показывает, что верхам нельзя затыкать себе уши. Приходи, послушаем Савонаролу. Авось что полезное придумаем.

Степан Сергеич встретил Мошкарина неловкой улыбкой. Он уже стыдился своей несдержанности. Тамарин, экономя силы, пересказал речь диспетчера.

– Конечно, – заключил он, – я за легкий бардачок на работе, в легком бардачке работать приятнее и продуктивнее, мы не гвозди делаем, у нас творческая обстановка, но бардачок, сознаюсь, перерос в средний…

– Вы-то работаете? – прервал Мошкарин.

Главный застыл в долгом молчании… С Труфановым, думал он, когда-нибудь надо сцепиться. Вопрос так стоит: когда? Сейчас или в более выгодной обстановке? Сейчас вообще-то несвоевременно. В энергетическом экзамены, вечерникам не дочитаны сорок с чем-то часов. С другой стороны, что ему, Тамарину, терять при поражении? Уйдет в тот же энергетический. Бояться нечего.

Тамарин рыскал по ящикам стола. Где же эта гильотинка?.. Вот она, завалилась. Тамарин нюхнул сигару. Щелкнул гильотинкой, проверяя ее. Швырнул сигару в коробку. Машинка для обрезки, сигара, щелчок – это все междометия, вводные слова, скрывающие нежелание говорить прямо и честно. Этот, спрашивается, диспетчер Шелагин – он ведь не прикидывал ничего, он равнодушен к судьбе своей, он шел к директору, не заручась поддержкой начальников отделов.

– Садитесь поближе, могучая кучка. Могу с прямотой римлянина заявить: с нас могут содрать полоски покрытой волосами кожи, их называют скальпами.

Чтобы этого не произошло, надо действовать сообща и дружно. Я исхожу из того, что инженеры не сборище лапотников, а мыслящая публика. Есть предложение пригласить Баянникова, тем более он пронюхает обо всем.

Степан Сергеич уже освоился в этом кабинете и пылко согласился. Виктор Антонович, сказал он, настоящий коммунист. Тамарин позвонил. Ждали заместителя в полном молчании.

Баянников не удивился, застав Шелагина в кабинете Тамарина, он непринужденно сел рядом. Цель совещания понял сразу.

– Я не инженер, не конструктор. Я мыслю общими категориями. Борьба мнений, столкновение интересов необходимы. – Он направил на Тамарина окуляры. – Студентов придется бросить.

Главный пришел к тому же, проживет и без него юная поросль, хватит!

– Начнем, – беззаботно произнес Тамарин. – Послушаем меня.

Степан Сергеич знал только производство, он и не подозревал о сложности взаимоотношений всех отделов НИИ. А главный предложил реорганизовать ООСН отдел отраслевой стандартизации и нормализации. Чертежи и схемы прежде всего поступали туда. Здесь их проверяли, здесь устанавливали, что хомутик ЖШ такой-то, изобретенный конструктором таким-то, изготавливать нельзя, потому что вся радиотехническая промышленность применяет аналогичную по назначению деталь НЖШ такую-то. Много чего возложено на ООСН. Фактически же семь инженеров и шестьдесят техников занимаются не тем, чем надо. Инженеров по стандартизации вузы не готовят, оклад в отделе маленький, все инженеры в нем бывшие старшие техники. Сами же техники в большинстве своем люди случайные, кому надо остаться в Москве – тот и лезет в ООСН. Есть уникум: самый настоящий мукомол по специальности…

Баянников сказал, что мукомола уволит. Переставили – на бумаге техников, перетасовали инженеров. После долгих споров создали то, что впоследствии получило название «бездефектная сдача продукции». ООСН будет еженедельно представлять карточки брака на каждую группу КБ и каждую лабораторию. Одна ошибка – десять процентов премии долой. Пропустили ошибку девушки ООСН – тоже десять процентов, уже с девушек.

– Забегают, – уверенно предсказал Тамарин. – О прическах забудут.

Подкину я им одного специалиста, лекции им почитает… И пусть не обижаются.

Во многих НИИ делают нечто подобное, в соседнем начали с планового отдела!

Время требует и время создает систему, когда не рубль вообще учитываться будет, а конкретный рубль, наш, институтский, заводской. Решено?.. Можно переходить к следующему пункту, их у нас много, но, к сожалению, надо ехать к моим оболтусам в энергетический, заодно поругаться с деканом. Труфанов через неделю уезжает в Ленинград, за эти дни мы обсудим все, накидаем черновик приказа, издадим за моей подписью… Завтра соберемся, не здесь…

Степану Сергеичу рекомендовали помалкивать. Никто не должен знать о будущем приказе и пунктах его, кроме посвященных, число которых будет увеличиваться, об этом позаботятся Баянников и Тамарин.

Пропахший сигарным дымом возвращался Степан Сергеич на завод. Радость омрачалась некоторой незаконностью всего происходящего. Почему, спрашивал он себя, честные коммунисты должны таиться, задумывая хорошее дело? Некрасиво, поймите, интриги плести за спиной Анатолия Васильевича, строить козни. Надо бы сказать ему прямо: так и так, товарищ Труфанов, хочу предупредить вас честно, что мы против…

Игумнов спросил диспетчера, чем кончились поиски справедливости.

– Ничем, – буркнул Степан Сергеич.

– Что и требовалось доказать, – сказал Виталий. – Что и требовалось… Иного ожидать нельзя. Нас, фантазеров, двое на заводе, мы нетипичны, мы отсталые.

Мелкой рысцой Шелагин побежал в отдел снабжения. На разговоры у Тамарина ушло драгоценное время, а работа не ждет.