Текст книги "Степан Сергеич"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

47

Ко всему безучастный, вялый и погасший садился Степан Сергеич по утрам за свой стол в комплектовке. Зачем бегать по цехам, зачем суетиться, зачем воевать с кем-то? Все уже предопределено.

Кто-то пустил слух, что диспетчер запил. Выдумке, конечно, не поверили.

В семье что-то неладно, решили тогда в цехе. Но жившие в одном доме с Шелагиным утверждали обратное: в семье тишь и благодать, а если жена и приходит домой поздно, так это потому, что учится. И вообще только дура может обижаться на свою судьбу, имея такого мужа: не пьет, получает много, на других не смотрит.

В институте же, на заводе происходили события, которые в другое время возбудили бы живейший интерес Шелагина.

Два года назад семнадцатая лаборатория получила тему и все два года кропотливо разрабатывала ее. Инженеров семнадцатой прозвали в институте «кротами». Занимали они полуподвальное помещение, имели отдельный выход во двор. Однажды, когда инженеры вышли из прорыва и решение темы близилось к концу, Труфанов заглянул в лабораторию, посмотрел расчеты, схемы, дал с благодарностью принятые советы и поспешил удалиться. Оставшись наедине с собой в полутемном коридоре, Анатолий Васильевич провел рукою по взмокшему лбу. Случилось дикое, непредвиденное: семнадцатая лаборатория второй год сидела над темой, которую давно уже разработала двадцать восьмая. Труфанов и не пытался разобраться, кто виноват, виноватым будет он – в любом случае.

Вспомнил, как кто-то из семнадцатой робко возражал, что-то доказывал…

Труфанов оборвал его: «Вам дана тема – вы и работайте!» Да, да, именно так и было, Труфанов припомнил фамилию робко возражавшего. И главный инженер с его дурацкой памятью, оттренированной на студентах, тоже как-то промолвил, что не худо бы разобраться, над чем пыхтит семнадцатая.

«Что делать? – думал в коридоре Труфанов. – Тут же отменить разработку? Немедленно спросят: почему? Дойдет до министерства – полетят головы. Если бы тему сделал другой институт – тогда обошлось бы, тогда можно свалить на плохую информацию. Случаи параллельных разработок темы нередки. Но здесь-то правая рука не знала, что делала левая, и вообще не представляла, где эта самая левая…»

В мрачном коридоре и мысли мрачные. В расшторенном кабинете Анатолий Васильевич, обдумав все еще раз, принял решение: молчать. Засекретил тему.

Напуганные подписками инженеры семнадцатой рта не разевали, таинственно помалкивали, когда друзья спрашивали «кротов», чем же они, черт возьми, заняты.

Но скандал назревал – медленно и упорно. Была, правда, слабая надежда, что выводы разработки хоть чем-нибудь да будут отличаться от результатов двадцать восьмой лаборатории. Чуда, однако, не произошло. Труфанов спрятал отчет в сейф, утверждать его не стал. Это не четыреста «Эфиров», не двести сорок тысяч, тут потянуло самое малое на полмиллиона. Пятнадцать инженеров плюс одиннадцать техников два года получали деньги – на себя, на тему.

Полученную сумму следует умножить на два, нет, на три, учитывая убытки от неразработки более нужной темы. Да еще прибавить неизбежные потери от огласки. Ясно ведь, что инженеры отныне увлекаться работой не станут. В какую сторону ни гляди, выхода нет.

Но и молчать нельзя. Надо первому нанести удар – по товарищу в главке, опекавшему НИИ.

Он посовещался с главбухом, семнадцатая лаборатория получила премию за разработку и забыла о старой теме, занявшись новой. Никто пока ничего не знал в институте, в министерстве же началось легкое брожение. В тот день, когда сведения о возникших там подозрениях достигли Труфанова, в кабинет его влетел жизнерадостный Мишель Стригунков. После «Эфиров» его, несмотря на протесты Баянникова, сделали старшим инженером третьего отдела. Занимался же он прежним – пробивал непробиваемое, снабжал отделы и цеха остродефицитными деталями.

– Как жизнь, Миша?

– Нормально! – Стригунков заулыбался и взял «Герцеговину».

Труфанов без улыбки рассматривал вытащенного им из грязи человека, старшего инженера Стригункова. На каких только мерзавцев не опираешься!

Двадцать восемь лет парню, а похож еще на юного энтузиаста, руководителя кружка «Умелые руки». Все прогнозы и вопли врачей опровергал своей нетленной молодостью. Беззаботность – мать долголетия. Редкостный талант достался человеку.

Директор подошел к десятипудовому сейфу, отключил сигнализацию и бросил Стригункову четыре тоненькие папочки.

– Это – тематические планы института за прошлые годы. Никаких записей не делать, все – в памяти. Приду через час.

Он проверил, вернувшись. Стригунков сыпал цифрами, датами, терминами, названиями. Труфанов дал ему командировочные предписания. Объяснил, что требуется от старшего инженера отдела.

За две недели Стригунков облетел и объехал все НИИ министерства.

Настала очередь Труфанова запоминать цифры, даты, названия. Когда же опекун в главке раскричался, Анатолий Васильевич скромно заметил, что стиль работы его, Труфанова, не является исключением. Что он хочет этим сказать?! А вот что: над темой номер восемь работают два НИИ, над темой четырнадцатою – три НИИ, над темой… Опекун смешался, сказал, что разберется. В главке зашевелились, осторожно проверили скромные замечания директора НИИ, быстренько разорвали черновичок намечаемого приказа о «недостатках в работе научно-исследовательского института, руководимого тов. Труфановым А.В.».

Разорвали неслышно и невидимо, так, что следов черновичка не осталось, ни клочка бумажки, ни разговоров о бумажке. Существует, однако, удивительное свойство у всех уничтожаемых за вредностью документов: они изъяты, сожжены, пепел развеян ветром времени, а написанное сохраняется вживе каким-то неестественным образом. Опекающего товарища потащили к ответу – не за мягкость к Труфанову (о нем уже забыли), а за твердость в желании скрыть свои ошибки.

Труфанов со стороны посматривал на поднятую им бурю. Своих дел в институте полно. Анатолий Васильевич продиктовал секретарше приказ о назначении Стригункова заместителем Немировича по техническим вопросам.

Немедленно прибежал Баянников – объясняться и возмущаться.

– Ты не психолог, Виктор, странно, что ты не психолог… посмеивался Труфанов.

Все же и ему стало неловко, когда приказ лег перед ним. Подписывать или нет? Разговорчики начнутся, шепоток поползет. Не беда. Все – к лучшему.

Руководитель (Труфанов усмехнулся), руководитель должен иметь слабинку, какой-то недостаток, обладать простительной слабостью. Он недосягаем, он свиреп, но он – свой. Неспроста некоторые директора рьяно опекают футбольные команды, вопят на стадионах. За вопли прощается холодная вода в душевых и ругань в переполненной столовой.

Новый заместитель начальника отдела не стал лоботрясничать, как предполагали некоторые. Он никого не дергал, на доклады к себе не вызывал, демократически обходил по утрам лаборатории, кого-то продвинул, кого-то снял. У Немировича сразу образовалось так нужное ему время для проталкивания докторской диссертации, и когда однажды директор спросил его о Стригункове, он ответил с воодушевлением:

– Без таких проходимцев наука обойтись не может.

– Ты хочешь сказать – организаторов…

– Ну, это уже детали.

Настоящие организаторы не засиживаются в кабинетах – Мишель Стригунков зачастил во второй цех. Он обрел финансовую независимость, в долг у Шелагина денег больше не брал.

– Послушайте, майор, – вопрошал он, когда Шелагин заходил в регулировку. – Что с вами? Где ваш пыл? Где горение на работе? Я начинаю приходить к мысли, что вы попали в сети иностранной разведки…

Ни словечка в ответ… Степан Сергеич отворачивался, уходил. Надо ли давать отпор, нужно ли гнать нахала?

48

Валентин Сорин надумал жениться. Дундаш украл где-то фотографию Лены Котоминой, сестры Валентина одобрили ее внешность, благословили брата. Сорин не щеголял отныне в грязных халатах, не пил даже после получки, мата от него не услышишь, переиначивал его в совсем необидную брань.

– Остепеняешься? – сквозь зубы спросил Петров.

– Пора. Девка она что надо.

– Ну-ну… – И Петров засвистел.

За полтора года Лена осмелела, танцевала на институтских вечерах, получила четвертый разряд, работала по пятому, умела поругаться с нормировщицей из-за десяти копеек в наряде. Ей не десять копеек нужны были, она отстаивала свою юность, свою независимость, хотела, как все девушки цеха, получать больше и одеваться лучше: купила английские туфли и югославскую кофточку за четыреста рублей, часики «Эра». Она еще слабенькая, и Чернов посадил ее к самому окну, здесь не так душно, здесь светлее. В цехе красавиц много, подружки не ссорятся – некого делить, – а Лена вовсе не красавица, просто хорошенькая, в ней «что-то есть». У нее много знакомых по школе. Если задерживается в цехе – идет к комплектовщице, Степан Сергеич всем разрешает звонить. Лена говорит в трубку сухо и кратко: «Сегодня не могу». По вечерам и ей, как другим девушкам, звонят из города, девушки дают знакомым телефон комплектовщицы, в цехе два телефона подключаются к городской сети, не будет же Виталий Андреевич бегать подзывать тебя, а комплектовщица крикнет, Степан Сергеич, тот тоже подойдет, скажет, что просят к телефону.

Практичный Валентин не столько готовился к женитьбе, сколько подготавливал невесту к замужеству. В том, что Котомина будет невестой, он не сомневался: все женщины теряли благоразумие от его киноулыбки. Пока же он по совету сестер следил за нравственностью Котоминой, обрывал вредные для нее знакомства.

В конце месяца, как всегда, день тяжелый, работы навалили часов до десяти вечера, домой ушли только сборщики. Дважды комплектовщица кричала:

«Котомина! К телефону!» Дважды Сорин ругался на всю регулировку. Наконец пригрозил:

– Так дело не пойдет… Охмурят ее разные стиляги.

– Что предлагаешь?

– Пусть только еще раз позвонят. Я с ними поговорю.

Он пошел к комплектовщице и предупредил ее, чтобы его позвали к телефону, если позвонят Лене. Вдруг Петров засмеялся, давясь и всхлипывая.

Выбежал в коридор, увидел Туровцева, потащил за собой. Быстро договорились.

Туровцев тоже смеялся.

Петров ковырялся в блоке и вместе с тем прислушивался, часто поднимался, следил за Валентином. Вот к Сорину подошла комплектовщица, что-то шепнула. Тот бросил все, помчался к телефону, не заметив, как Петров выскользнул следом за ним и скрылся в комнате Туровцева.

– Вам кого? – спросил Валентин Сорин.

– Ленку, – измененным голосом сказал Петров.

Минутою раньше Туровцев набрал местный номер комплектовки, сказал же, прося Котомину, что звонит из города.

– А кто это говорит, кто ее спрашивает?

– Тебе, сука, какое дело?

Сорин обалдел от наглости собеседника. Не такими он представлял себе друзей Лены.

– Ты мне не сучи, подонок… Я с тобой по-культурному хочу поговорить.

Брось закручивать Лене шарики. Она не для тебя, подонок.

– Уж не для тебя ли, фраер ты распоследний…

Валентин кипел. Вспомнил любимые выражения друга Саши и пообещал подонку «обломать рога».

– Когда же? – последовало уточнение.

«Толковище» продолжалось еще пять минут. Сорин изощрялся в каторжном фольклоре, собеседник вполне квалифицированно отвечал тем же. Договорились: метро «Новокузнецкая», десять часов вечера, по три человека с каждой стороны. Комплектовщица слушала все это, зажав уши.

– Все? – Валентин терзал ворот рубашки.

– Нет. Не забудь захватить с собой клочок газеты.

– Зачем?

Петров сразил его известным выражением Бенвенуто Челлини:

– Завернешь в бумагу свои уши. Это единственное, что останется от тебя.

Сорин шмякнул трубку о стол, руки тряслись от злости и обиды.

– Хороших же знакомых ты выбираешь себе…

Лена слушала его, в детской забывчивости приоткрыв рот… Вдруг она заплакала горько и недоуменно. В ее светлый мир десятиклассницы влезли страшные слова, грязные намеки. Она плакала, спрятав лицо, и паяльник дымился в руке ее, а кругом возмущенно галдели девушки. Ничего не понимавший Сорин не мог перекричать их и ушел.

– Позасорили Москву блатными, куда только милиция смотрит… Кто пойдет со мной? – спросил он.

– В чем дело? – осведомился, позевывая, Петров. Он имитировал длительное сидение на жестком стуле: вытягивал руки, ноги, выгибал спину.

Сорин сообщил о разговоре по телефону. Петров тоже рассвирепел:

– Я еду. Нужен еще один здоровый кулак. Дундаш, ты как?

Фомин сидел тихий, озябший: не видел, не слышал, не понял.

– Ввязываться не хочу. Милиция есть. Туда и обращайтесь.

– Это правильно с точки зрения представителя шестой колонны. Шестая колонна соблюдает законность, пока законность крепка. Как только дала она трещину – творить беззакония можно. Так?

– Не поеду.

Крамарев кричал, что драться так драться. Надо сбегать в первый цех, выточить ножи подлиннее и повострее. Где наша не пропадала, не дадим Валентина в обиду.

Нашли третьего – здоровенного монтажника Колю Чистякова, бывшего моряка, потому у него и прозвище было – Боцман. Запасным в команду вызвался Туровцев, непонятно чему смеявшийся.

– Нечего зубы скалить! Силами общественности пора покончить с хулиганьем!

– Что – я? Я ничего… – Туровцев присмирел.

Крамарев определился в провожатые, суетился больше всех. Но Петров неожиданно заартачился, надо, сказал он, идти пораньше, чтоб успеть в магазин. Выпили в отделе соков. И добавили. Тут Петров раскрыл секрет, а Туровцев подтвердил.

Сорин – ни улыбки, ни ругани. Озабоченно полез в карман за деньгами.

– Зря Лену обложил… Бери еще две и пойдем в «Чайку», там по вечерам одно сухое вино.

С этого дня Крамарев перестал подражать Сорину и переключился на Петрова, а Лена Котомина звонко на весь цех сказала Сорину, чтоб он к ней не приставал.

49

Из-за рубежа пришла рекламация на «Кипарис». Оказалось, что в комплект запасных частей к радиометру не доложили десять ламп. К рекламации прилагался документ из Внешторга, он требовал, чтобы приняли меры, то есть наказали виновника.

А виновник один – Туровцев, начальник БЦК. Просчитать все лампы он, конечно, не в силах. Жалко наказывать парня за просто так, но надо, не накажешь – такой шум поднимется, что сам себя захочешь выгнать с работы.

Труфанов и Баянников готовили грамотный, аргументированный, глубоко принципиальный приказ (копия его должна была пойти во Внешторг).

Степан Сергеич пожалел Туровцева. Не Туровцев виноват, а обстоятельства. И кто такой вообще начальник БЦК? Человек на производстве не лишний, но и не обязательный. Директор определяет ему только часы работы, а о том, хорош радиометр или плох, судит сам Туровцев. Но чтобы он, чего доброго, не стал браковать их направо и налево, так и об этом подумали и постановили: премию ОТК получает вместе с цехом за выполнение плана.

По старой привычке Степан Сергеич пошел к Баянникову, пожаловался на несправедливость. Жаловался и возмущался собою: да за кого же это он ходатайствует? Говорит о Туровцеве – честный, а с позволения честного Туровцева в цехе происходят все нечестности. И тем не менее Туровцев честный человек.

Все рассказанное мало удовлетворило Виктора Антоновича, и он порасспрашивал о Туровцеве еще и еще поподробнее. Остался доволен – не столько ответами, сколько тем, что получил ценную информацию, и обнадежил:

– Разберусь. Наказывать надо, тут все ясно – традиция, не мы накажем – так нас накажут… Но я разберусь.

Разобрался. Ударил по Туровцеву глубоко принципиальный приказ, ударил со страшной силой, вихрем налетел, а когда пыль рассеялась, то увидели Туровцева живым и невредимым. Не начальник БЦК теперь, а контрольный мастер, то есть оклад на сто рублей больше.

Степан Сергеич удивился. Ловко устроил Баянников! Вот в чем дело-то!

Приспосабливаются люди к обстоятельствам. Вроде бы и наказали человека, но так наказали, что повысили его. Начинал догадываться Степан Сергеич: все эти перемещения, повышения и понижения – от неумения, нежелания или невозможности изменить обстоятельства. А слово «наказали»… слово само по себе не раскрывает всего того, что в нем содержится, слово конкретно значимо только в окружении других слов, слово привязано ко времени написания или произнесения его, когда еще в силе принятый смысл его.

Зато глагол «приспосабливаться» вечен в своей первородности. Институт, завод, цех, рабочие под себя, под нужды свои подгоняют одежду, сшитую для них портными, умеющими кроить по одному общегосударственному фасону. Сам Труфанов тоже упражняется в портновском ремесле, но с оглядкой на цеховые пристрастия и вкусы, и так умело наприспосабливался, что худого слова о себе не услышит. Установилось какое-то подобие джентльменского соглашения между администрацией и рабочими. Всем своим поведением монтажники и регулировщики второго цеха вбивают в сознание Труфанова такую мысль: у нас есть кое-какие грешки, мы, в частности, помаленьку пьем на работе, но зато мы не вопим во всю глотку о сверхурочных, о суточных бдениях в конце месяца, о радиоактивных препаратах, которые, возможно, подорвут здоровье наших детей, – мы, короче говоря, помалкиваем, и вы, Анатолий Васильевич, будьте добры, закрывайте свои директорские глазенки на наши, не скроем, дурные шалости, можете, никто не возражает, для виду, для комиссии разных громыхнуть приказом о решительном искоренении чего-то там, с алкоголем связанного, но не более, а то, не ровен час, позвоним в ЦК профсоюзов и пригласим кое-кого, пусть они вскроют склад готовой продукции и убедятся, что заприходованные радиометры не у заказчика, а в цехе на переделке, – ну, лады, Анатолий Васильевич?

Степан Сергеич впервые подумал о себе как о человеке, лишенном в значительной мере способности к приспособлению. Подумал и отогнал эту мысль, но она возвращалась, она подпитывалась другими размышлениями и наблюдениями.

Многие – на заводе, в КБ, в лабораториях, – приспособившись, ныне пугаются последствий своего соглашательства и с надеждой посматривают на Степана Сергеича: а вдруг что получится?..

50

Не одного Степана Сергеича возмущала готовящаяся расправа с Туровцевым.

В цехе кричали о том, что нашли стрелочника, что наказывать надо кого-то другого. Кого? Никто не знал.

Единственный, кто рта не раскрыл, руки не поднял в защиту, был сам Туровцев. С прежней неторопливостью обходил он контролеров, подсаживался к регулировщикам, заполнял в своей комнате формуляры, паспорта, сертификаты на качество. Вежливо улыбался, когда слышал причитания монтажниц, прослышавших о будущем приказе.

– Ну, а ты как смотришь на все это? – спросил его Петров. – Говорят, понизят тебя до контролера шестого разряда. Тыщу рубликов, не больше, получать будешь.

– Ну и что? – Туровцев удивился. Посмотрел на Петрова так, словно сомневался, нужно ли продолжать, способен ли Петров понять его. – Чепуха все это.

– Что – чепуха?

– Все. – Туровцев обвел рукою цех и то, что за цехом.

Петров так поразился, что даже не присвистнул по своему обыкновению.

– А что же не чепуха?

Тем же сомневающимся, оценивающим взглядом Туровцев посмотрел сверху вниз на него (Петров сидел).

– Надо так: служить людям, обществу. Остальное – довески, окурки, обрезки, чешуя.

– Служить… – как эхо повторил Петров. – Служить… М-м-м… это интересно весьма.

– Кому-то да. Но не тебе.

– Это почему же?

– Потому что ты трепач.

Эта его уверенность обидела Петрова. Весь день он наблюдал за Туровцевым, якобы случайно оказывался рядом с ним. Что за человек Туровцев, которого он знает почти три года? Ничего, в сущности, выдающегося… Как-то поставил себя так, что никто его не обманывает. Наряды на градуировку и регулировку закрывает, веря на слово. Вспыльчив, но умеет сдерживать себя…

Иногда обидится, покраснеет, желваки заходят по широким скулам… Нет, пересилил себя, уже спокоен… Есть у него – это точно – какая-то цель, существуют какие-то принципы, какая-то система взглядов…

Сколько ни бился Петров, Туровцев захлопывался, оставался непознанным.

За обыденностью, за простоватостью – дичайшая сложность, не выплеснутые наружу драмы, борьба упорная, тихая и незаметная. Человек живет, самый пройдошистый корреспондент ничего о нем не придумает, до того этот человек кажется примитивным, а он – личность выдающаяся, частица мира…

Противными стали Петрову собственные шуточки навынос, вымогательство.

Он выволок из-под кровати все запасы спирта – три канистры. Зачем они ему?

Пусть лежат, запихнул он канистры обратно – авось пригодятся.

Вот так вот. Считаешь себя исключительным, уникумом (как же, всю жизнь в бегах), отказываешь другим в праве на исключительность (тоже мне сосунки из пионеротряда!). Вот так вот. Каждый прожил столько же, сколько ты.

Есть в лагерях такая категория – «один на льдине». Одиночка, оборвавший все связи с другими заключенными. Не говорит ни с кем, неизвестно, где спит, не работает, своей ложки-миски не имеет.

Петрову приснилось, что здесь, в Москве, он – «один на льдине».

Прогонял наваждение явью, твердил себе, что он работает вольно, у него есть работа, он передовик даже какой-то, бугром назначен, бригадиром.

Утром пришел в цех, увидел Котомину и сразу поверил в то, что сна не было.