Текст книги "Степан Сергеич"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

30

В зимние дни солнце редко заглядывало в регулировку, но самодельный индикатор пиликал безостановочно. Бодрое потрескивание индикатора навевало приятнейшие мысли. Регулировщики вспоминали прошлое, время текло незаметно.

Три кандидата наук, три старые девы, три сестры Валентина Сорина, обучали брата жизненной премудрости, заставили его кончить десятый класс, следили за ним, как за ребенком, знакомили, просвещая, с умными женщинами.

– Баб не понимаю, – пожаловался Сорин под пиликанье индикатора, что им от меня надо. Познакомили недавно с одной врачихой, смотрит она мне в рот, ждет чего-то, а что – не понимаю. Слов, наверно, любовь и чувства…

Их у меня нет, а говорить что-то надо. Где их найти – слова?..

Спрашивал у Петрова, тот любил поговорить.

– Если слова нужны тебе, чтобы охмурять ими баб, то незачем знать их – слова, конечно, не баб. Говори что придет в голову. Это действует. В некоторых интимных ситуациях дурацкое слово приобретает величественность почти шекспировских размеров. Что ближе к природе, к естеству – то и верней. Пушкина читай.

– Мне сестры тоже советуют Пушкина прочитать для общего развития.

– Можно и Пушкина, отчего же нет… Пик усвояемости у человека где-то между шестнадцатью и двадцатью годами, ты уже на пологом участке. Брось.

Учись у девок, слушай, что они плетут…

Фомин вдруг расхохотался и умолк, прервав смех где-то посередине. Он никогда не досмеивался до конца.

Петров с минуту рассматривал его. Засвистел.

– Ты, Фомин, представитель шестой колонны. Говорю это глубоко осознанно, с полным пониманием… Шестой колонны. Пятая колонна обычно создается заблаговременно, инструктируется и оплачивается. Шестая растет самопроизвольно, в тиши и так же незаметно и тихо уходит в могилу – при обычном течении жизни. Но стоит потянуть ветерком перемен – вчерашний тихарь превращается в бандита. Все палачи и начальники контрразведок банд и белых армий читали в юности Северянина и Бальмонта, пощипывали гитарки, писклявили романсики, вообще от убийств были так же далеки, как пионерка от грехопадения. Недавно читал брошюрку о подавлении венгерской коммуны. Вылез там в диктаторы бывший агент по продаже недвижимости некто Дьендеш Дундаш, личность примитивная, злобная, хорек, скучавший в норе. Начался разброд в стране – и пожалуйста: диктатор квартала. Широкий жест: «Вешай коммунистов!» Автор брошюрки колотит себя авторучкой в лоб: кто бы мог подумать? Ведь честным человеком был до девятнадцатого года. Здесь не надо думать. Такую мразь к стенке – и умыть руки дегтярным мылом.

Фомин опять рассмеялся и замолчал на той же клекочущей ноте. После долгого раздумья Петров сказал тихо:

– Решено: отныне я буду звать тебя Дундашем. Без Дьендеша. Дундаш внушительнее. В самом имени заложена его судьба. От Дундаша можно образовать и «дундашизм» и «дундашист». Моя фамилия не корневая, от меня самого ничего не останется, жизнь моя – ничтожный эпизодик на фоне пуска сорок третьего агрегата Верхнелопаснинской ГЭС…

Впустив на секунду в регулировку цеховой шум, вошла Сарычева. Она часто заходила сюда, отдыхала от звона молоточков на сборке. Скромненько садилась в стороне – так, чтобы Петров не мог ее видеть.

Стараясь не растягивать в улыбке пухлые мальчишеские губы, Крамарев небрежно спросил:

– Скучаем, Нинель?

Сарычева молчала: Крамарева она считала молокососом.

– Есть идея: провести на пару вечерочек. Вино, фрукты. – Крамарев давился смехом. Он подражал выдуманному им стиляге Сорину. – Музыка, интимный полумрак.

– Вы щенок.

– Зачем же так грубо, моя дорогая? Мы же не одни…

Хамили безнаказанно. Знали, что защиты Нинель не найдет нигде. Игумнов и Чернов выслушивали ее жалобы и рекомендовали «технически грамотной работой наладить отношения с коллективом». Баянников отказывался разбирать конфликты, утверждая, что дирекция не вправе заниматься частными делами сотрудников НИИ и завода. Степан Сергеич Шелагин, партгрупорг цеха, изредка стыдил регулировщиков.

– Идея мне нравится, – сказал Петров.

Острые локти Сарычевой выпирали из-под шали, глаза казались заплаканными, блестели… Она вяло отругивалась, скорее подзадоривала. Ушла, когда Фомин приступил к деревенским анекдотам.

– Ходит, ходит… – проворчал Сорин. – К тебе она ходит, Сашка.

– Возможно. Болонкам всегда нравились издали свирепые волкодавы… У кого есть спирт? Тонус упал…

Фомин долго ковырялся в сейфе, звенела посуда, булькала жидкость.

– Поднимем голубой стакан за труд рабочих и крестьян. – Петров выпил, надкусил и высосал лимон. Почесывая ястребиный нос, разглядывал Фомина. – Такие, как ты, Дундаш, – редкость, раритет, приложение к тебе обычных человеческих мерок – бессмысленно. Гадалки что тебе ворожили?

– Разное. И все не то.

– Естественно… Если уж и угадывать твое прошлое и будущее, то не по линиям рук, как это у всех людей, а – ног. Я, кстати, когда-то успешно подрабатывал на этом поприще. Какой-то немец выразился: «Глаза суть зеркало человеческой души». Заявляю официально: ноги – то же зеркало. Я по незнакомым ногам прошлое угадывал… Дундаш! Разуй ногу, погадаю!

Фомин запротестовал. Сдался, когда Сорин пообещал ему денег в долг, а Крамарев достал пузырек со спиртом. Скинул полуботинок, снял носок, закатал штанину до колена. Обнажилась мучнисто-белая, без единого волоска, сытая и пухлая кожа. Петров заложил руки за спину, наклонился. Сорин и Крамарев стояли по кругу.

– Так… Покажи подошву… Отлично. Пошевели большим пальцем… Давно стриг ногти?

– Не помню.

– Великолепно. – Петров приосанился перед заключительным диагнозом.

– Внимание, члены комиссии. Можете записать и проверить. Данная левая нога принадлежит человеку, который до шестнадцати лет не носил городской обуви, используя сапоги и валенки. Воспитывался он в деревне, в богатой семье с хорошим достатком – в годы войны, учтите. Кое-что мне показывает, как ухищрялась семья скрывать от посторонних запасы муки и сала…

Фомин-старший, не ошибусь, был в колхозе кладовщиком, то есть узаконенным расхитителем. – Петров еще раз попросил показать подошву. – В сорок четвертом году папу арестовали за воровство, семья лишилась верных доходов, а припрятанные запасы были конфискованы. На поредевшем семейном совете решили начать новую жизнь, и самый младший, Семен, отправился в город на заработки, в Москву. Оставив у семафора лапти, он натянул на ноги прахаря и вошел в столицу с мстительно-завистливым взором Растиньяка. Кое-что ценное, килограммов десять сала в мешке, он нес с собой, потому что надо было ему прописаться в столице. В ремесленном училище он испортил себе ноги, с выгодой обменяв выданные ему ботинки на худшие и номером меньше. К восемнадцати годам в его жизни наступила полоса благоденствия, он много и жирно кушал, пристрастился к спиртным напиткам. Не знаю, кто поил его…

Это, боюсь, в компетенции угрозыска… Кожа, обратите, внимание, девственно чиста, вены не проглядываются, Семен Фомин не ширялся, то есть морфинистом не был. Ряд иных признаков убеждает меня в мстительности, скрытности и карьеризме. В половой сфере патологических изменений не наблюдается. Более того, он однолюб, он или до сих пор сохнет по оставленной в деревне Параське, или не нашел еще предмета преступной страсти. Добавлю, что Семен Фомин осужден не был, в белых армиях не служил,, на оккупированной… пардон, временно оккупированной территории не проживал, колебаний в проведении генеральной линии партии не испытывал. Он ждет своего часа, но не дождется, эпоха смут и метаний кончилась, он развернулся бы в Южной Америке, но туда не пустят даже с пудом сала. У нас же он едва ли дотянется до начальника отдела снабжения, потому что, исходя из горького опыта, страшится должностей, связанных с материальной ответственностью. Как вы могли убедиться, Фомин никогда не расписывается за лампы, приносимые в регулировку, отвечать ни за что не хочет… И последнее: ему надо мыть ноги раствором формалина.

Сорин и Крамарев смеялись. Фомин, внимательно слушавший, молча обувался.

– Отец на фронте погиб, – сказал он бесцветно, – а маманя умерла, ночью полезла за колхозной картошкой и простыла.

– А тетка? А дядя? А кум? А сват?

– Богато жили… Жмоты, куска хлеба после урожая не допросишься.

– Как же ты прописался?

– Не люди в милиции, что ли? Люди. Земляка нашел.

31

Невелика ноша заводского диспетчера, требуется с него самая малость ругаться с другими цехами за недоставленную деталь ЖШ 008652, составлять дефектные ведомости, регулярно получать премии, равные трем четвертям оклада, сдавать контрольные и зачеты в институте, почитывать книги в свободное время и проверять, хмурясь, тетрадки сына. Многие так и живут.

Но плавный ход событий нервировал Степана Сергеича, он заскучал, не выстругивал больше сыну в свободное время замысловатые игрушки, и Катя верно решила, что ее Степан вот-вот влипнет в очередную неприятность. Так оно и случилось.

Начальник ОТК Светланов после истории с «Эвкалиптами» с завода не увольнялся, ожидал, когда его выгонят. Солидная пенсия обеспечивалась ему при любых обстоятельствах, но главк (ему подчинялся Светланов) пока молчал, а Труфанов напоминал о скорой расплате ежемесячным лишением премий.

Светланов объявил Туровцеву выговор, браковал направо и налево, носился по механическому цеху, задевал всех торчащим из кармана штангенциркулем.

Однажды утром на доске объявлений появился художественно разрисованный плакат, оповещавший о проводах на пенсию талантливого инженера и умного организатора производства начальника ОТК Светланова Юрия Савельевича.

Светланов прочел приказ, поругался с Баянниковым, потом посидел в президиуме торжественного заседания, получил именные часы и много других ценных подарков; Труфанов произнес одну из своих замечательных речей, сказал, между прочим, что Светланову на днях вручат постоянный пропуск на завод, и трогательно обнял высокоуважаемого пенсионера.

Но еще при Светланове во втором цехе стало одним контролером больше пришел человек с внушительным восьмым разрядом. Туровцев обрадовался, устроил этому человеку походя легкий экзамен, после чего позвонил Светланову и сказал, что новенький в радиотехнике слаб. Светланов понимающе хмыкнул в трубку. Звали новичка Дмитрием Ивановичем Кухтиным. Труфанов подобрал его в главке с головы до ног облепленного выговорами, предупреждениями и денежными начетами. Совсем недавно Кухтин работал начальником ОТК магнитофонного завода и был пойман на краже деталей, из которых собрал на дому дорогостоящий аппарат. Деяние это, имеющее в Уголовном кодексе точное название, именовалось в главке «неправильным отношением к государственной собственности».

Баянников беспрекословно выполнил указание директора и зачислил Кухтина контролером, а в частной беседе рассказал кому-то об украденном магнитофоне.

– Нет, радиотехнику он все-таки знает, – серьезно заметил Туровцев, – собрать и настроить магнитофон в домашних условиях – на это решится не всякий инженер.

Кухтин принял у Светланова дела, но вел себя тише и незаметнее уборщицы. Вытянутое лицо его жалко помаргивало. Кухтин вечно жаловался: поставили новый зуб, деньги содрали, а зуб вывалился, и, кстати, они с женой вместе ходят на строительство инициативного дома – как будет учитываться, что они работают вдвоем?

Туровцеву новый начальник нравился полнейшей неспособностью решать что-либо самостоятельно.

В конце октября Петров подозвал Туровцева и показал лицевую панель блока, пришедшего в регулировку. Туровцев задержал палец на вмятине, отметил что-то в блокноте и позвонил диспетчеру. Степан Сергеич немедленно прибежал, глянул на панель и возмущенно заголосил: «Быть не может!» Он полез в свои журналы, затыкал ногтем по строчкам и нашел: панель он отвергнул еще на выходе ее из механического цеха, где-то в лаборатории типовых испытаний ей нанесли касательное ранение.

– Как она попала сюда?

Вызвали контрольного мастера первого цеха, мастер помялся, вспомнил и рассказал, как забраковал он панель, как Кухтин после звонка директора приказал отправить ее во второй цех – без сопроводительной, минуя ОТК и диспетчера.

– Возмутительно! – кричал Степан Сергеич. – Неслыханно! Туровцев, зовите вашего начальника!

Пришел Кухтин, глянул на панель, как на человека, с которым не хотелось бы встречаться, проговорил невозмутимо:

– Так надо.

Стены регулировки слышали много скандалов. В батальных сценах участвовали уважаемые люди, сам Труфанов не стеснялся в выражениях.

Разработчики огрызались в меру сил, знаний и нахальства. Но соблюдалось правило: касаться только технических сторон. Степан Сергеич нарушил джентльменский уговор.

– Вы не имеете морального права носить в кармане партийный билет! заорал он. – Вы позорите партию своей бесхребетностью и беспринципностью!

Кухтин втянул голову в плечи, но вспомнил, что перед ним всего лишь скромный диспетчер, то есть существо, находящееся много ниже его по любой табели о рангах, вспомнил и приободрился.

– Не вам судить обо мне, товарищ Шелагин… Здесь не место говорить о подобных вещах.

– Вас смущают рабочие? – еще пуще взъелся Степан Сергеич. – Да перед кем как не перед ними мы в ответе! То, что вы сделали, это не ошибка – это преступление перед рабочим классом!

Таких слов Кухтин еще не слышал ни от кого, они тем не менее испугали его. Степан Сергеич бросил ему вдогонку еще много фраз и в изнеможении опустился на стул – рядом с Петровым.

– Вы поспокойнее, Степан Сергеич… Он же неисправим, это у него навечно…

– Это не пустяк – обманывать государство, дорогой товарищ… Петров, вы обнаружили дефект? Вы правильно поступили. Позвольте пожать вашу руку.

Все знали: Степан Сергеич увидит брак – и оскорбляется, будто ему в глаза наговорили подлостей и неправды. Поэтому монтажницы, провинившись, бежали к Чернову: «Ефим Григорьевич, между нами, ошибку нашли у меня в регулировке, вы уж Степану Сергеичу не говорите…»

Посидев в регулировке, Степан Сергеич окончательно уверился в том, что рабочий, то есть человек, делающий какие-то вещи, по природе своей не может быть бракоделом. Если уж такой скользкий и сложный человек, как Петров, радеет за производство, то можно представить себе моральную полноценность всего общества.

Замены лицевой панели не нашлось. Яков Иванович, мастер на все руки, зашпаклевал шрам, искусно подкрасил. Степан Сергеич сказал, что будет жаловаться на Кухтина.

Ни к кому он, конечно, не пошел, слово «жаловаться» часто соскакивало с языка его, и тем обида кончалась. В армии так: солдат напьется в отпуске, а наказывают командира его. Покричав, наобещав черт знает чего, Степан Сергеич утихомиривался и уже во всем винил себя: недосмотрел, не пронаблюдал, не проконтролировал. После случая с панелью, ободранной в лаборатории типовых испытаний (ЛТИ), Степан Сергеич расширил район своей деятельности, стал захаживать в ЛТИ. Отсюда и началась известность Шелагина, здесь он впервые увидел ГИПС. До истории с ГИПСом мало кто знал, что есть на свете человек такой – Степан Сергеич Шелагин.

ГИПС – сокращение от «гамма-индикатор переносный», "с" прибавили для благозвучия. Схему его разработал старший техник третьего отдела Сергей Шестов. ГИПС был первым его прибором, он грезил им, прикидывал так и эдак, печатный монтаж завод еще не освоил, индикатор приходилось делать по возможности примитивным, малодетальным, схему придумывать скромную, но надежную. Шестов добился, чтоб конструктором ГИПСа назначили многоопытного Мошкарина, и бегал к нему по пять-шесть раз на день, а тот гнал его от себя – мало ли что взбредет на ум мальчишке. После месячных бдений схема оформилась вчерне, еще через месяц макетная мастерская получила чертежи Мошкарина, начали не спеша делать образец – прообраз будущего ГИПСа. Когда же макет испытали и предъявили директору, главному инженеру и начальнику третьего отдела Немировичу, тех взяла оторопь: по весу, простоте эксплуатации и прочим тактико-техническим данным индикатор не имел себе равных в мире. Вид, конечно, был у него ужасающий: корпус прибора не окрашен, в монтаже и схеме куча дефектов. Но если, прикидывал вслух главный инженер, индикатор пропустить через малярку и гальванику, если уничтожить в зародыше кое-какие детские ляпсусы разработки да еще сунуть его в изящный кожаный футлярчик, то получится вещь ценная. Того же мнения был и директор.

К Шестову срочно прикрепили для консультаций старшего инженера отдела, Мошкарину объявили благодарность. В создавшемся шуме никто не услышал язвительного замечания начальника ЛТИ, предрекавшего ГИПСу быструю гибель на вибростенде или на климатических испытаниях.

Окольным путем узнали, что другие НИИ тоже продвинулись вперед, выполняя тот же заказ, головные образцы их индикаторов уже сделаны, они, правда, весили раза в три больше. Приходилось спешить. Макетная мастерская еще не приступила ко второму экземпляру ГИПСа, а цех Игумнова уже монтировал двадцать индикаторов, готовил их к испытаниям. Труфанов играл ва-банк, о приборе уже знали в министерстве. Двадцать ГИПСов прошли регулировку, и Туровцев, как это требовалось по техническим условиям (ТУ), отправил серию в ЛТИ на типовые испытания. Там они вопреки пророчествам прекрасно выдержали ударную тряску и вибростенд. В камере тепла они вели себя тоже достойно, но на холоде «поплыли» – отказались работать. Шестов и Мошкарин торчали в ЛТИ, как у постели больного родственника, и не ругались потому лишь, что контрпретензии отложили на будущее; выскажут их либо после смерти ГИПСа, либо по выздоровлении его. Оба знали уже твердо, что причиною провала стали миниатюрные газовые счетчики СТС-12, коронный разряд которых наступал не вовремя при низких температурах. Паспорта же на счетчики утверждали иное.

Неопытный Шестов принял на веру печатные обещания, а Мошкарин слишком увлекся компоновкой деталей, счетчиков до ЛТИ он в глаза не видел. Теперь, спохватившись, они съездили на завод, выпускавший счетчики, отозвали кое-кого из знакомых в сторону, и знакомые шепотом, оглядываясь, поведали им, что продукция их, счетчики-то, дрянь, брачок, недоделка, «вот так-то, дорогие, удивляемся мы вам, не барышни же вы, чтоб верить обещаниям, мало ли что наобещали, план горел, обязательство взяли, остальное понятно, не первый год на производстве…»

Тут-то до Мошкарина и Шестова дошло, почему другие НИИ отказались от счетчиков, заменив их ионизационной камерой, опробованной и безотказной.

Расчет правильный, основанный еще и на том, что лишний килограмм радиометристу не помеха. Шестов же в самом начале разработки предупредил Мошкарина, что ГИПС должен весить триста граммов. Тот согласился из благородного тщеславия, в мыслях представлялось: конкурсные испытания индикаторов, громоздкие экземпляры их и – сбоку изящный ГИПС… Завистливые перешептывания, хорошо разыгранное удивление конструктора: не понимаю, мол, ваших восторгов, я, Мошкарин, делал все-таки прибор, не кто другой…

Отступать было поздно и некуда. К счастью, в семье не без урода. Среди сотен паршивых счетчиков попадались и на совесть сделанные. Проворные руки Шестова изготовили специальный стенд для их проверки. Счетчики десятками гибли в камере холода, их замерзшие трупики сотнями хрустели под ногами, выживали единицы – стойкие бойцы, не боящиеся арктического холода. Их бережно укладывали в коробочку, запирали в сейф. В разгар отборочных испытаний и пришел в ЛТИ Степан Сергеич.

Он быстро вник в суть требований к ГИПСу, его посвятили в историю создания индикатора и его мытарств. Степан Сергеич загорелся. Цикл испытаний длился ровно сутки. Мошкарин приболел. Шестов сдавал экзамены в заочном. О своих экзаменах Степан Сергеич забыл и подменял новых друзей, дежуря по ночам у камеры холода.

После выматывающих циклов отобрали сорок безукоризненных счетчиков, наскребли еще столько же для ЗИПа (запасные инструменты и принадлежности), оптом проверили все ГИПСы, и Туровцев понес Кухтину паспорта на них.

Начальник ОТК поломался («Почему не приглашали меня на испытания?») и корявым детским почерком подмахнул свою роспись, придав индикаторам право законного существования. ГИПСы аккуратно, как куриные яйца, уложили в ячеистый ящик и унесли на склад готовой продукции. Оттуда – в лифт, ящик спустился на первый этаж, и грузчики швырнули его в кузов автомашины.

32

О ГИПСах в НИИ скоро забыли: кроме ГИПСа шли параллельно десятки других заказов для геологов, врачей и строителей. И вдруг о них заговорили на заводе и в институте. Из осведомленных источников стало известно, что индикаторы блестяще выдержали испытания, оттеснив своих собратьев, рожденных в лабораториях соседних и не соседних НИИ. Новость приняли остро. Из еще более осведомленных источников узнали, что ожидается колоссальная премия. О том, чтобы выдать ее непосредственным исполнителям, то есть Шестову, конструкторской группе Мошкарина и второму цеху, не говорилось: такое не принято и так не положено – хотя бы потому, что вредно поощрять рваческие тенденции. Все – от грузчиков до машинисток планового отдела подсчитывали возможную сумму, достающуюся на их долю, оптимисты под нее влезали в долги. Мошкарин, зайдя как-то в цех, сказал Степану Сергеичу, что если премия будет, то они с Шестовым добьются немалой суммы – специально для Шелагина. Степан Сергеич поблагодарил, скрывая смущение и радость.

Деньги были нужны: двухкомнатная квартира пустовала, мебель стоит так дорого!

Наконец пришла телефонограмма: представителям НИИ и завода прибыть в министерство. Все приятно оживились, забегали. Труфанов, Баянников и Молочков засели в кабинете над списком делегации. Начали сверху: директор и главный инженер – обязательно, то же самое – парторг, затем Мошкарин, Шестов, два-три человека из главка (пусть сами решают, кому ехать) и желательно кого-нибудь из цеха. Труфанов предложил Сорина, парня красивого, видного, модного, и Круглова. Заупрямился Молочков. Он не мог забыть, как освистали его на собрании. Перебрали несколько фамилий и согласились на Игумнове и Шелагине; на последнем настаивал Молочков.

Степан Сергеич затрепетал, когда узнал, зачем и к кому он поедет. К самому Ивану Дормидонтовичу! К маршалу! В былые времена его приезд в округ предварялся тревогами, учениями, осмотрами техники, личного оружия, тумбочек в казармах, волнение офицеров и генералов передавалось солдатам, солдаты готовились предстать перед ним сытыми, лихими и обученными. А теперь (Степан Сергеич взволнованно ходил по комнатам в пижаме, Катя гладила ему брюки), а теперь к маршалу запросто в кабинет. Как держаться, во что одеться?

В назначенный час делегация собралась в зале для пресс-конференций НИИ.

К ней, уже вне выработанного списка, присоединились плановик и начальник третьего отдела. Мошкарин наотрез отказался ехать, не объяснив причин.

Главный инженер, преподававший не то в МАИ, не то в МЭИ, как всегда, отсутствовал. Труфанов осмотрел делегацию и повел ее к министерским «Волгам». Расселись. Но Анатолий Васильевич вдруг засуетился, он то снимал, то надевал перчатки, то заносил в кабину ногу, то ставил ее обратно на мерзлый асфальт. Неожиданно для всех Труфанов сказал Немировичу, начальнику третьего отдела, что не поедет. Сами управитесь, сами сумеете все разъяснить. Немирович крикнул шоферу:

– Давай!

Труфанов остался на тротуаре. Он смотрел вслед машинам и думал, что становится мудрым, старым и хитрым, как зверь, не раз попадавший в капканы.

Делегация быстро получила пропуска, адъютант ввел ее в кабинет. Степан Сергеич в парадном черном костюме постарался упрятаться подальше, за спины делегатов. Ведь кто он в конце концов? Диспетчер – и только, величина почти нулевая. Не разработчик, не конструктор, не начальник отдела, не представитель главка. Диспетчер цеха.

Иван Дормидонтович поднялся из-за стола, обошел делегацию. Немирович представлял каждого. Фамилии Степана Сергеича он не знал и ограничился неопределенным:

– Из цеха.

– Хорошую вещь вы сделали, товарищи. – Иван Дормидонтович подошел к столику у стены, на столике по ранжиру стояли ГИПСы – не единоутробные братья, самым маленьким, самым последним был индикатор Шестова.

Тяжелая мужская рука легла на светло-коричневый корпус прибора, пальцы ласкали гладкую поверхность. Иван Дормидонтович нажал на кнопку под резиновым колпаком, стрелка вольтметра поползла к красной риске. Немирович многозначительной скороговоркой перечислил тактико-технические данные ГИПСа.

Продемонстрировал, как с помощью крошечной радиоактивной пластины, вмурованной в корпус, убедиться в работоспособности индикатора. Иван Дормидонтович понимающе наклонил голову в седом бобрике. Немирович вложил индикатор в футляр с ремешком, повесил на плечо себе.

– Легко и удобно. Как фотоаппарат.

– Чудесно. Чудесно, – залюбовался Иван Дормидонтович. – Скромно, хорошо и… то, что надо.

Он не знал (да и знать ему не полагалось) существа схемы, новизны конструкции. Он знал больше: что за океаном еще не додумались до такого прибора, за океаном он появится через год, не раньше; что ГИПС легче банки консервов; что индикатор испытывался в самой взаправдашней обстановке и результаты испытаний подписаны людьми знающими и честными.

Иван Дормидонтович открыл формуляр и паспорт на ГИПС, взглядом заскользил по фамилиям на последних листах.

– Шестов… Кто это… Вы? Поздравляю… Мошкарин?.. Болен. Сожалею…

(Адъютант уловил что-то в голосе его, приготовился записывать.) Их мы отметим особо. Остальных – как всегда.

Он перенес индикатор на свой стол, сел, продолжая любоваться долгожданным подарком. Поднял голову.

– Как вы думаете – в массовом производстве они не подведут? Нам не двадцать штук надо, больше.

– Это исключено, – почтительно и скромно заверил Немирович с некоторым превосходством человека науки, посвященного в тайны глубокие, недоступные иным смертным.

Потом заговорил Молочков, до этого помалкивавший. Малогабаритный переносный индикатор Молочков видел впервые. Кроме того, подавляло величие человека за столом. Молочков вообще робел в кабинетах людей, занимавших ответственные посты. И сам подавлялся собственной значимостью, сидя в своем кабинете.

– Партийная организация НИИ придаст особое внимание технически грамотному и своевременному оформлению документации, позволяющей… э… которая позволит выпустить индикатор…

– Понятно, – кивнул Иван Дормидонтович.

Представители главка вступили в легкий спор между собой, обсуждая, какому заводу поручить изготовление массовой серии. Все прислушивались, стараясь разобраться в отличиях одного завода от другого.

– Эх, поручили бы нам! – воскликнул завистливо плановик. Иван Дормидонтович усмехнулся, делегаты усмехнулись… Не все: Степан Сергеич сохранял на лице выражение нетерпеливой внимательности. Он ждал – ждал, когда кто-нибудь из делегатов скажет о разнесчастных счетчиках. Чтобы отобрать их нужное количество из сотен тысяч единиц заведомого брака, потребуются десятки лабораторий типовых испытаний, сотни квалифицированных людей. Почему же об этом молчат? Молчит Немирович, начальник третьего отдела, молчит Шестов, молчит Игумнов – а они ведь знают о счетчиках! Не может быть, чтобы преданные родине люди пытались скрыть истину, обмануть государство. Забыли, запамятовали. Надо сказать, а то придется потом краснеть перед Иваном Дормидонтовичем!

Степан Сергеич, не плечом, а грудью раздвигая делегатов, приблизился к столу и – сердце, бухнув, остановилось – доложил:

– Диспетчер второго цеха Шелагин. Индикаторы в массовое производство запускать нельзя.

Все обомлели. Застыли в полнейшей растерянности.

– Ка-ак? Что вы сказали? – опомнился Иван Дормидонтович. Тяжелая, властная рука, гладившая индикатор, сжалась, потом инстинктивно потянула индикатор к себе, словно защищая от беды, будто опасаясь, что человек, подошедший к столу, сейчас отберет его. – Ка-ак! Почему? – прогремел голос, заглушавший в свое время танковый мотор.

Степан Сергеич знал, чем грозит ему этот голос. Он вздохнул глубоко, как перед мученической смертью, грубо, внятно и кратко доложил о счетчиках.

– Это правда?

Делегация безмолвствовала. С горестным сожалением Иван Дормидонтович убрал руку с индикатора, отодвинул его от себя. Костяшкою согнутого пальца надавливал на ребро стола, не чувствуя боли. Потом сплел пальцы, посмотрел на них. Ему было обидно… Немилосердно и грубо окатили его холодным душем.

Хочется (а кому не хочется?) повитать в пространстве над грешною землей, помечтать, но чем дольше витаешь, тем выше забираешься, тем больнее будет, когда шмякнешься оземь. В молодости, всего шестнадцать лет назад, Иван Дормидонтович, тогда еще офицер штаба армии, посылал отступавшим в июне войскам приказы «отбросить», «контратаковать», «стоять насмерть», а войска отходили, танки и авиация куда-то пропадали. Этот кошмар начальных дней войны казался сном, вот-вот наступит пробуждение, вот-вот появятся многомиллионные резервы и остановят, а потом опрокинут врага. До сих пор стыдно о собственной слепоте вспоминать. Жить – значит, определять границы сна, набираться умения видеть все так, как оно есть, воспарять мыслями, не отрываясь от земли родимой. На ней не все гладко: дорогу преграждают валуны несползаемые, пни, вросшие намертво, бугры непропаханные. Где обойдешь, где перепрыгнешь, где покорчуешь, если почва позволяет, где приложишься, споткнувшись, носом о рассыпанные осколки и обрубки. Зато путь ясен и преодолим, держи глаза открытыми.

Так что, подумал Иван Дормидонтович, очень хорошо все складывается, узнать вовремя правду – это половина победы.

– Как ваша фамилия? Простите, не расслышал.

– Шелагин.

По сдержанности ответов, по позе Иван Дормидонтович догадался, что перед ним бывший офицер. Он совсем подобрел.

– Давно из армии, товарищ Шелагин?

– Три года как… – слегка замялся Степан Сергеич.

– Индикаторы пустим в массовое производство… после того, как отработаем вопрос о счетчиках… Благодарю вас, товарищ Шелагин.

Иван Дормидонтович протянул руку, и Степан Сергеич пожал ее так, как умеют это делать офицеры-строевики: в четкости и стремительности движений руки и тела ничего похожего на подобострастие, и в то же время рукопожатие исполнено беспрекословной готовности совершить все, что прикажут.

С другими делегатами Иван Дормидонтович простился поворотом головы в их сторону, жалко было смотреть, как они заторопились неизвестно куда, покидая скорее кабинет, наступая друг другу на ноги. Степан Сергеич вышел последним: его задержал адъютант, записал имя-отчество и адрес.

Держась ближе к стене, Степан Сергеич спустился не по той лестнице, долго блуждал по коридорам, пока кто-то добродушно не разъяснил ему, как правильно пройти в центральный вестибюль. Шелагин стремительно оделся, выскочил на улицу. Все три автомашины, доставившие делегацию, уже уехали.