Текст книги "Степан Сергеич"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

68

Командировочная жизнь научила Степана Сергеича некоторым приемам.

Выходя из вагона или самолета, он не мчался сломя голову на нужный ему завод, а находил прежде всего койку в переполненной гостинице и узнавал фамилии ответственных товарищей. Вообще же он устал от разъездов, от одиночества в шумных гостиницах, от унылого и тошного запаха ресторанов. Рад был поэтому, когда попал на кабельный завод. Еще одна заявка – и можно лететь в Москву.

Здесь, однако, он застрял надолго. Руководили заводом тертые люди, замученные бесконечными совещаниями. Они презрительно щурились, слыша воззвания Шелагина, и в смертельной усталости просили его не разводить дешевой демагогии: у них своих демагогов полно.

Орава толкачей сновала по заводскому двору, пила в гостинице, шумела в приемных. Самые умные подзывали рабочих, всучивали им деньги, и те несли под полою мотки проводов и кабелей. Завод, кроме массовой продукции, выпускал мелкими партиями какие-то особые сорта тонких кабелей, за ними и охотились толкачи. Степану Сергеичу всего-то и надо было сверх заявок двадцать метров кабелечка со сверхвысокой изоляцией. Покупать его он не хотел, поэтому буянил в коридорах заводоуправления.

Спал он плохо, и когда по утрам встречал в столовой соседку по этажу, то краснел, хватал поднос и торопился упрятаться в очереди. Соседка, девица лет двадцати пяти, тоже что-то выколачивала и по вечерам шаталась по гостинице в брючках, незастегнутой серой кофте, помахивая хвостом модной «конской» прически. Однажды перед сном Степан Сергеич нарвался на нее в пустынном коридоре. Девица грелась: вытянула правую ногу, прислонила ее к гудящей печке, а ногу осматривала, будто она чужая была, поглаживала ее, поглядывала на нее критически и так и эдак, присудила ей мысленно первый приз, дала, одобряя, ласковый шлепок, убрала от печки, бросила на обомлевшего соседа странный взгляд, крутанула хвостом прически и пошла к себе.

До утра ворочался Степан Сергеич, вспоминал дальневосточный гарнизон, столовую, Катю. Ни страсти не было в той любви, ни даже, если разобраться, голого желания, ни слов своих, глупых от счастья. Сводил официантку два раза в кино, на третий – сапоги начистил черней обычного, подвесил ордена и медали, шпоры нацепил из консервной жести. Тогда приказ объявили: всем артиллеристам – шпоры, а их и не доставили, вот и вырезали сами из чего придется. Так и не помнится, что сказано было после сеанса, все о шпоре на левом сапоге думал – съезжала, проклятая!..

Утром он, злой и решительный, прорвался в цех. Из конторки, где сидел начальник, его выперли немедленно. Степан Сергеич любопытства ради остановился у машины, из чрева которой выползал кабель. Присмотревшись внимательней к движениям женщины-оператора, он поразился: машина часто останавливалась, женщина решала, что будет лучше – исправить дефект или признать его браком, и почти всегда нажимала кнопку, обрубая кабель, отправляя его в брак.

– Немыслимо! – возмутился Степан Сергеич. – Почему?

Ему ответил чей-то голос:

– Потому что платят ей за метраж больше, чем за исправление дефекта.

– Так измените расценки!

– Не имеем права. Сто раз писал – не изменяют.

– А кто вы такой?

– Диспетчер.

Степан Сергеич с чувством пожал руку коллеге. Им оказался белобрысый юноша в очках. К лацкану дешевенького костюма был вызывающе прикручен новенький институтский значок. Юноша повел Шелагина в какую-то клетушку, показал всю переписку о расценках, пригрозил:

– Умру – но не сдамся!

Он забрал у Степана Сергеича все заявки, сбегал куда-то, принес их подписанными, а когда услышал сбивчивую просьбу о двадцати метрах запустил руку в кучу мусора, вытянул что-то гибкое, длинное, в сверкающей оплетке и наметанным взглядом определил:

– Двадцать один метр с четвертью.

Хоронясь от девицы в брючках, Степан Сергеич пробрался в номер, схватил чемодан, расплатился и рысцой побежал к автобусу.

В аэропорте – столпотворение. Снежные бури прижали самолеты к бетону взлетно-посадочных полос, в залах ожидания – как на узловой станции перед посадкой на московский поезд. Кричат в прокуренный потолок дети, динамики раздраженно призывают к порядку, информаторша в кабине охрипла и на все вопросы указывает пальцем на расписание с многочисленными «задерживается».

Очередь в ресторан обвивает колонны и сонной змеей поднимается по лестнице на второй этаж. Все кресла и скамьи заняты. Степан Сергеич обошел аэропорт, поймал какого-то гэвээфовского начальника и потребовал собрать немедленно в одном зале пассажиров с детьми, зал закрыть, организовать детям питание. На хорошем административном языке Степана Сергеича послали к черту.

Ночь он провел на чемодане, боясь возвращаться в гостиницу, а утром аэропорт охватила паника, пассажиры штурмом брали самолеты. Улетел и Степан Сергеич. Через пять часов приземлились – но в Свердловске, заправились, еще раз покружились над Москвой, и так несколько раз. Глубокой ночью самолет опустился на резервном аэродроме. Свирепо завывал ветер. Голодные пассажиры спросили робко у подошедшей бабы с метлой, где тут столовая. Баба указала на тусклый огонек, к нему, спотыкаясь, и побежали все, ввалились в теплое строение. Две казашки, кланяясь по-русски в пояс, повели к столам, Было только одно блюдо, но такое, что его и в Москве не сыщешь, – жаркое из жеребенка. Пассажиры восхищались, вскрикивали. Когда насытились – громко потребовали ночлега, вмиг разобрали матрацы, раскладушки.

Самый робкий, Степан Сергеич проворонил и раскладушку и матрац. Одна из казашек пожалела его, увела в соседний домик, подальше от храпа.

Кровать с кошмой, подушки, теплынь – спи до утра. Но Степан Сергеич не прилег даже – как сел на кровать, так и просидел до рассвета. Это была особенная ночь в его жизни.

Едва он вошел и сел, как поразился тишине. Ни единого звука снаружи не проникало в теплое пространство. Стих ветер, за окном – ни снежинки. Ни один самолетный мотор не ревел и не чихал. Ни скрипа сверчка, ни мышиной возни по углам. Жуткая, абсолютная, как на Луне, тишина. Подавленный ею, Степан Сергеич боялся шевелиться.

И не сразу, по отдельности, приглушенные отдалением и все более становясь слышимыми, в тишину прокрадывались звуки… Шумели заводоуправления, крича, что нет возможности удовлетворить заявки; отругивались снабженцы, суя под нос какие-то бумаги; истошно вопил Савчиков; главные инженеры с достоинством внушали что-то просителям; угрожающе скрипел пером белобрысый юнец; визжали секретарши, отражая приступы толкачей; чавкала машина, обрубая кабель; «Дорогой мой, – увещевали директора, – да я же всей душой, но сам посмотри…»

Накат новой волны звуков – и уже различается звон молоточков на сборке, гудение намоточных станков, подвывания «Эфиров», стрекотание счетчиков бесчисленных радиометров… Ухмылка Игумнова сопровождается чьим-то резким хохотом, Стригунков идет под победный марш, а молчание Анатолия Васильевича Труфанова – на фоне рева тысяч заводских гудков…

И везде – план, план, план… Он простерся над громадной территорией, он стал смыслом существования многомиллионного народа, и люди живут только потому, что есть план, он – сама жизнь, от него не уйти, он жесток, потому что ничем иным его пока не заменишь, и выжить в этой жестокости можно тогда лишь, когда за планом видишь людей и пользу для людей.

Много лет назад Степан Сергеич принял на работу, нарушив запрет Баянникова, беременную женщину. И, нарушив, пошел виниться к нему, он даже прощен был.

Теперь Степан Сергеич не чувствовал своей вины. Но, однако же, и не пытался кричать на весь мир о том, что такое план и что такое люди.

69

Цех выполнял еще месячные планы, а Виталий каждое утро спрашивал себя: неужели сегодня? Он носил в кармане заявление об уходе, оставалось только поставить дату.

Сентябрь, октябрь, ноябрь… И вот начало декабря, день седьмой. Как и несколько лет назад, Анатолий Васильевич усадил его за низенький столик, предложил «Герцеговину», сплел пальцы, сказал мягко:

– Вы нравитесь мне, Игумнов, честное слово… Это значит, что нам надо расстаться. В моем распоряжении много средств воздействия, сегодня, – он надавил на это слово, – я применю одно лишь: дружеский совет. Сейчас вы напишете заявление об увольнении по собственному желанию, я подпишу его.

Глаза его, всевидящие, всезнающие, были грустны. Директор, кажется, вспоминал о чем-то.

– Мне будет трудно без вас, но еще труднее мне было бы с вами в следующем году. Человек имеет право на ошибки, на поиски. Они – это мое убеждение – не должны отражаться на работе. Я понимаю, что происходит с вами, и со мной это было когда-то… раздвоение, скепсис, желание найти себя в чем-то якобы честном… Но есть силы, которые уже вырвались из-под контроля людей, надо послушно следовать им, они сомнут непослушного… Вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю, – откашлялся Виталий. Он шел к Труфанову разудалым остряком, заранее смеясь над собственными остротами. Теперь же сидел пай-мальчиком.

– У вас будет чистая трудовая книжка и много свободного времени. Ни один отдел кадров не поверит вам, что вы по собственной охоте ушли с такого почетного, высокооплачиваемого места, сулящего в будущем должность заместителя директора НИИ по производству. Разрешаю вам давать мой телефон… Впрочем, они и мне не поверят. Но я никоим образом не хочу, чтоб вы опускались до какой-то шарашки, вы должны хорошо устроиться. Поэтому не сдавайтесь. Я впишу вашу фамилию в список на премию, завтра получите деньги, это поможет вам быть или казаться независимым… Поймете мою правоту – возвращайтесь. Всегда приму. Задерживать вас не буду, дела сдайте Валиоди.

Он проводил его до двери, прошел с ним через приемную, вывел в коридор.

– Благодарю… – смог пробормотать Виталий.

Его спрашивали в цехе, правда ли это, и он отвечал, что правда, и принуждал себя к безмятежной улыбке. Валиоди уже заперся с комплектовщицей и щелкал на счетах.

– Жаль, – произнес Петров. – До чего ж хорошо быть работягой.

Никаких интеллектуальных излишеств.

А цех продолжал работать. Монтировались блоки, растачивались отверстия в кожухах, настраивались рентгенометры. Монтажники, сборщики, регулировщики приняли новость и с прежней размеренностью делали то, что делали вчера и будут делать завтра. На их веку сменится еще много начальников, а работа всегда останется, всегда надо будет кормить и одевать себя, детей.

Не таким представлялось Виталию прощание с цехом. Все знали, почему он уходит, и никто не осуждал его, но и никто не одобрял его. Эти сидящие с отвертками и паяльниками люди были много мудрее его и Труфанова, одинаково отвергая и понимая обоих. Сам ли труд делал их такими или осознание незаменимости привило этим людям чувство превосходства над тем, что делается в кабинетах, но они никогда не желали вмешиваться в дрязги, споры, оргвыводы и перестановки. За ними – правда, которая лежит в самом укладе их жизни. Им можно позавидовать: они независимы, у них есть руки, у них сила.

С некоторым стыдом признал сейчас Виталий неразумность свою, когда был неоглядно щедр к этим людям. В них бродят большие желания, не только стремление получать все больше и больше денег.

Много лет назад он прощался с училищем и думал, что вот какая-то часть жизни прожита, и – оказывается – напрасно. Нет, не напрасно, сказал он теперь, не напрасны и эти годы. Истину можно доказывать разными способами.

У Баянникова он получил обходной листок и с той же натянутой улыбочкой ходил по отделам, складам, библиотекам. Из окна увидел: у проходной остановилось такси, вылез в помятом пальто Степан Сергеич Шелагин, по-уставному – вперед и чуть вправо – надвинул шапку на лоб, подхватил чемоданчик и зашагал.

70

Скупо, по-военному доложил Степан Сергеич директору о командировке.

Предъявил заявки. Достал из чемодана кабель.

Это и сломило Труфанова. Ни заводу, ни институту кабель был не нужен.

На него Анатолий Васильевич надеялся выменять у радиолокаторщиков ценную аппаратуру, без которой гибли, не дав ростков, две темы в четвертом отделе.

– Я рад. – Анатолий Васильевич поднялся, бесцельно походил по кабинету, разбираясь в своих чувствах к диспетчеру. Талантливый человек, это от него не отнимешь. Ни один снабженец не смог бы провернуть так блестяще канитель с заявками. Наконец кабель. Уму непостижимо, как он его добыл.

– Игумнов увольняется, – вдруг сказал директор. – Не хочет у нас работать, трудностей убоялся.

– Он дезертир! – выкрикнул Шелагин, бледнея.

Анатолий Васильевич обдумал это слово, одобрил его, кивнул, соглашаясь.

– Валиоди будет… Так о чем я вас попрошу…

Долго тер лоб Анатолий Васильевич, потому что ни о чем он не хотел просить… Просто ему пришло в голову, что талантливого диспетчера надо как-то приблизить к себе. Он вспоминал все глупости Шелагина, начиная с ляпсуса в кабинете Ивана Дормидонтовича, и находил в них какую-то систему.

Приблизить к себе, то есть привязать, сделать послушным.

– Вот что, Степан Сергеич… – Он подошел к нему, взмахнул рукой, намереваясь положить ее на плечо Шелагина, и передумал. – Степан Сергеич, ранее – винюсь в этом – я относился к вам с некоторым предубеждением.

Зачеркнем это, забудем… Вы живете ведь в нашем доме? Я – в соседнем.

Почему бы вам не зайти ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, поговорили о том о сем… С супругой приходите, разумеется, и жена будет рада, она много о вас слышала…

– Со мной, товарищ директор, вы можете встретиться здесь, в цехе, на партсобрании.

Не по себе стало Труфанову от скрипучего голоса, полного уверенности и достоинства.

– Да, да, конечно… – любезно согласился он. – Отдыхайте после командировки. Завтра поговорим.

Обида кольнула его. Труфанов усмирил себя, не дал ей разыграться.

Диспетчер, без сомнения, как был, так и остался человеком невоспитанным, грубым, недалеким. К его хамству надо, однако, привыкать. Шелагин – частица завода, а завод дорог директору, завод вырос из мастерских, от завода и пошел институт, завод дорог и планом выполненным, и слезами облагодетельствованной Насти, и переходящим знаменем, в завод душа вложена, а она скорбит, когда заводу плохо.

– Это с какого же фронта я дезертировал? – учтиво осведомился Виталий. Он приготовился к встрече с Шелагиным, хотя было такое желаньице прошмыгнуть через проходную.

Устал Степан Сергеич за последние дни, две ночи не спал, и не кричать прибежал он к Игумнову, не возмущаться.

– Подумай, Виталий, еще раз подумай… – просил он. – В тыл захотелось? Так тыл потому и тыл, что есть фронт. Вечная борьба, исход которой предопределен… Добро, которое со злом, которому надо способствовать. Уменьшать зло, возвеличивать добро…

Похохатывая, с одесскими прибауточками вошел Валиоди, и сразу пропала напряженность, можно было не отвечать, улизнуть – не вставая с места.

Виталий расписывался и любовался собственными подписями.

– Все, – сказал Валиоди. – Ты на свободе.

Прощание с регулировщиками (Дундаш услужливо протер стакан), «желаю удачи!» – всему цеху, визит к кассиру. Виктор Антонович подает трудовую книжку и:

– Звонил ваш бывший начальник, Фирсов Борис Аркадьевич. Организует новый институт, приглашает вас помощником… Кстати, вот адреса, рекомендую сходить.

Крупный мокрый снег лениво опускался на землю, и казалось из окна квартиры, что в гигантский аквариум кто-то сыплет белые крошки и они равномерно покрывают дно. Разом вспыхнули фонари. Виталий отошел от окна и решился: полез под этот снег, шел под ним до центра, отряхиваясь и отдуваясь. Шарф намок, шапка отяжелела, когда он увидел себя на улице Кирова.

Вот и переулок Стопани, вот Асин дом, вот лестница, где целовал он Асю много лет назад и где она грозила раскровенить ему туфлей морду. Та же дверь со старорежимной табличкой «Для писемъ». Ася Арепина. Фамилия не изменилась.

Ясно.

– Проходи, – сказала Ася, отступая.

День сплошных разочарований еще не кончился. Нет старого диванчика, нет шкафа вагонных размеров. Все изменилось в этой комнате, и Ася тоже. На новеньком пианино стопкою лежали ноты, засохшие цветы морщились в вазе. Ася упрятала руки за спину, касалась ею стены, улыбалась чему-то своему.

– У тебя мокрое лицо, можешь взять полотенце.

– А нельзя ли так: «Утрись, позорник»?

– Можно… Вались дрыхни, фраер ты, больше никто…

Тахта не уступала в мягкости диванчику. Виталий приподнялся, заглянул под стол, искал что-то.

– Где швейная машинка? Пострекотала бы.

– Усохнешь… Ишь чего надумал. Нет машинки. Продала.

Старые чувства, неотделимые от этой комнаты, от Аси, понемногу проникали в него, хотелось вновь стать открытым, откровенным, не оставить в себе ничего темного. Он рассказал Асе обо всем.

– Как жить будешь?

– Не знаю… Где-то я ошибся. Или другие ошибаются.

А может, и не ошибка вовсе, а – судьба, которая то приближает его к Степану Сергеичу, то удаляет. Первая встреча с ним вспомнилась – там, в кабинете Набокова, чуть ли не клятва Шелагина сделать из него, Виталия Игумнова, человека. Так кто кого перевоспитал? Кто к кому пойдет теперь на довоспитание? В каком цехе сойдутся они вновь?

71

В цехе Степану Сергеичу рассказали о том, как фиглярничал последние месяцы Игумнов, как натужно выполнялся план, как из-за какой-то ерунды подрались Петров и Дундаш.

С Игумновым ясно: дезертир. А Петров? А Дундаш? Регулировщики чем-то отличались от остальных рабочих, и не только тем, что больше зарабатывали. В свободные минуты Степан Сергеич присаживался в регулировке, всматривался, прислушивался. Здесь исчезла откровенность прошлых лет, Петров уже не пускался в былые рассуждения, ограничивался невнятными замечаниями, и когда Шелагин поздравил его с женитьбой, ответил так, что непонятно было, о семейной жизни говорит он или о лежащей перед ним схеме.

– Да… Любопытный вид обратной связи.

Сорин потеснился, рядом с ним устроился Крамарев. Они тихо переговаривались, они отъединились. Дундаш совсем упрятался в свой угол, не хихикал, не разражался отрывисто-клекочущим смехом. Ключ от сейфа со спиртом доверили ему. Как всегда, в регулировку заходили разработчики объяснить, показать и старались поскорее уйти, на них гнетуще действовало пытливое молчание Дундаша, его угрюмое внимание ко всему тому, что происходит в остекленной комнате и за нею.

Возобновились вечерние прогулки отца с сыном. Коля припас много вопросов, отвечать на них было трудно и радостно.

Однажды возвращались к дому после затянувшегося похода по окрестностям, подошли к подъезду, и Коля, испугавшись, вцепился в руку отца. Вся осыпанная снегом, в тени стояла Катя, поджидая их, стояла давно, не шевелясь. Увидела их, шагнула навстречу, схватила Колю, стала жадно целовать его. Степан Сергеич переминался с ноги на ногу, смущенно помалкивал, будто знал за собой какую-то вину.

Что-то случилось в Катиной жизни, решил Степан Сергеич. Отныне все вечера проводила она дома, гремела на кухне, стирала, гладила, с мужем говорила грубо, с сыном – разнеженно. Навалит посуду в раковину, пустит воду и задумается так, что одну и ту же тарелку в десяти водах моет. В эту зиму ей минуло тридцать лет, она похорошела, округлилась, когда к мужу заходили знакомые – стремительно вскидывала на них глаза и тут же отводила.

Людей Степан Сергеич начинал воспринимать обобщенно, группами (это монтажный участок, это – плановый отдел), что происходит с Катей – не хотел допытываться. Придет пора – .сама расскажет.

Мысли его были заняты планом и качеством. Он чертил на бумаге кружочки, соединял их прямыми и волнистыми линиями, высчитывал, и получалось, что единственный выход – заинтересовать рабочего денежно во всем том, что определяет деятельность завода. И сделать это так, чтобы всякий плохо работающий в песках радиометр ударял по зарплате. Для этого надо связать завод особыми отношениями с поставщиками и заказчиками, а часть дохода выплачивать рабочим.

В расчеты свои он никого не посвящал, знал, что будет жестоко высмеян.

А где же, спросили бы его, присущая нам сознательность?

Тогда он придумал иное, и с Нового года цех перешел на новую систему работы.

Раньше было так. Готовое шасси блока сборщик сдавал контролеру ОТК и мастеру, те закрывали ему наряд. Потом смонтированный блок ставился на стол старшего мастера, тот бегло осматривал его, передавал девушке из ОТК, выписанный монтажнику наряд закрывался. Почти всегда оказывалось, что в блоке – масса ошибок, чаще всего их устраняли регулировщики, потому что монтажнику было уже наплевать на них: наряд закрыт, денежки выписаны. Блоки они переделывали из-под палки, кое-как, споря с регулировщиками, с нормировщицей, призывая в свидетели монтажную схему, полную описок.

Теперь все наряды закрывались только после регулировки и градуировки.

Валиоди, рвавшийся обратно в макетную мастерскую, пламенно поддержал Шелагина, надеясь на оглушительный провал.

Систему ввели. В цех часто наведывались Труфанов, Тамарин, Стрельников.

Монтажников было не узнать. Они обхаживали регулировщиков, по нескольку раз на дню справлялись, как идет настройка, сами подсказывали, где может быть ошибка, каждый готов был немедленно перепаять и переделать. Они не получали прогрессивки за выполнение плана, но стали кровно заинтересованы в нем.

В начале февраля подвели итог. Производительность труда резко скакнула вверх. Брак исчез.

– Разумно, – сдержанно произнес Тамарин. – Идейка недурна.

С еще большей сдержанностью отозвался о системе директор. Шелагинские порывы он считал прожектерством, хотя и признавал полезность их "для производства. А раз так – пусть играет в солдатики.

Мнение это – о шелагинской игре в солдатики – Анатолий Васильевич высказал осторожно, всего несколько фраз на узком совещании. Тем не менее слова его до Степана Сергеича дошли, в урезанном виде звучали они примерно так: «Чем бы дитя ни тешилось…» Диспетчер не оскорбился, не возмутился: в сравнении с тем, что временами обрушивалось на начальников отделов и цехов, такой отзыв мог даже радовать.

К тому же Степан Сергеич отчасти признавал справедливость отзыва.

Слабым местом его системы было то, что изготовленные приборы оседали на складе, и все призывы, печатные и устные, о необходимости и срочности оборачивались болтовней, рабочие ходили мимо склада и никогда не видели его пустым. Мучило Степана Сергеича и опасение: а не вертушку ли опять изобрел он? И, быть может, единственный на заводе, предугадывал он, что система будет действенной всего лишь несколько месяцев, потом в ней неизбежно возникнут противоборствующие силы, рабочие начнут гнаться за планом во что бы то ни стало…

Своими тревогами он поделился со Стрельниковым. Парторг выбросил палочку вперед, навалился на нее, посмотрел на диспетчера в упор.

– Сколько вам лет, Степан Сергеич?

– Тридцать семь. В следующем году защищу диплом.

– Давно я к вам присматриваюсь. И до сих пор не пойму, кто вы. Человек прошлого? Будущего? Настоящего?..

Не ожидавший такого вопроса, Степан Сергеич ворчливо заметил, что никогда не ломал голову над подобными пустяками. Все это философия на пустом месте. Не болтать надо, а работать.

Сам же он решил доказать всем и себе тоже, что система его наивыгоднейшая для института и завода. По крайней мере, на ближайшее время.