Текст книги "Открытые глаза"

Автор книги: Анатолий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
У ИСПЫТАТЕЛЕЙ ВСЕГДА ВОЙНА

День Победы Гринчик встретил в Москве. Вместе с другими испытателями, которые остались живы, бродил по Красной площади, хмельной от радости и от вина. Ночное небо расцветало над ними, незнакомые люди останавливали летчиков, обнимали, целовали.

– Ну, братцы, – сказал Гринчик друзьям, – эта война последняя. Такую Германию разбили! Они ж поймут!

В тот день по радио Черчилль клялся в вечной любви к Советской России: «Наши сердца на этом острове и во всей империи преисполнены благодарности нашим замечательным союзникам». Ликовал Лондон. В Германии был взят в плен Вернер фон Браун, создатель ФАУ-2, в чьем мозгу созрел адский план обстрела британской столицы. «Вперед, Британия! – закончил Черчилль. – Да здравствует дело свободы! Боже, храни короля!» Выступил по радио и американский президент: «Я призываю моих соотечественников посвятить этот день памяти тех, кто отдал свою жизнь, чтобы сделать возможной нашу победу».

Кончилась война. Но не знали летчики, как не знали миллионы простых людей, что в те самые майские дни американские монополисты лихорадочно вывозили из Германии патенты, чертежи самолетов, бомб, ракет, а заодно и немецких специалистов, в том числе Вернера фон Брауна, который в будущем возглавит заокеанскую ракетную горячку. Не знали летчики, что в тот момент, когда Трумэн произносил свою радиомолитву, на столе его уже лежал меморандум: «Через четыре месяца мы, по всей вероятности, завершим создание самого страшного оружия из всех, известных в истории человечества, причем одной атомной бомбой может быть разрушен целый город…»

Меморандум был наисекретнейший, но уже летали над Европой новые самолеты – стратегические бомбардировщики, которые понесут на своих крыльях атомную смерть; уже строились военные базы; недавние союзники сооружали их у наших границ – многое было известно. Именно потому в мае сорок пятого года были заложены у нас проекты новых реактивных самолетов. Потому мы не оказались безоружны год спустя, когда завьюжила «холодная война».

Да, война окончилась, люди верили, что это последняя из войн на земле; для испытателей война продолжалась. 17 мая 1945 года – десяти дней не прошло после победы – случилась тяжелая авария у Сергея Анохина. Мало кто мог бы выйти живым из такой переделки. Самолет развалился в воздухе, летчик был тяжело ранен. Но не зря Сергей был заслуженным мастером парашютного спорта – выпрыгнул, раскрыл парашют. А когда друзья пришли в госпиталь, им сказали, что положение Анохина очень серьезно: у него сломана левая рука и поврежден левый глаз. Рука – пустяки, срастется, а вот с глазом дело плохо, глаз придется удалить… Еще один испытатель был выбит из авиации. И какой испытатель!

Гринчик не особенно любил признавать чужое первенство. Перед Анохиным он преклонялся. Это был пилот прирожденный, удивительный. О нем говорили: «Человек-птица». Анохин начинал и Крыму, а Коктебеле, был известным планеристом. Еще в 30-х годах он прославился на всю страну: сознательно, ради эксперимента, довел планер в полете до разрушающей нагрузки – разрушил его в воздухе. Анохин умел многое из того, что умели другие испытатели, но он умел и больше: фигуры высшего пилотажа, какие Гринчик великолепно делал на высоте тысячи метров, где всегда можно выпрыгнуть с парашютом, те же фигуры Анохин выполнял у самой земли. Те же? А вы попробуйте пройти по доске на метровой высоте, а потом по ней же – над пропастью. Страшно даже подумать об этом, не так ли? А ведь та же доска, и ширина не уменьшилась… Спокойная уверенность в себе, постоянное хладнокровие, презрение к смерти – вот чему хотел научиться у Анохина Гринчик. Он и сам умел владеть собой, скрывать волнение, но Сергей – тот действительно всегда был спокоен. Прибавьте к этому глазомер, странное, почти неестественное птичье чувство высоты. Профессор Вишневский сказал: «Едва ли с одним глазом летчик сможет при посадке правильно определить расстояние до земли. Он теряет так называемое глубинное зрение. От этого не уйти: закон физики».

Анохин вернулся из госпиталя молчаливый, замкнутый. Приходил на аэродром, сидел в летной комнате, подолгу стоял на линейке самолетов. Ему все были рады, и в то же время присутствие его как-то сковывало летчиков. Когда Сергея вызывали на разговор, спрашивали о планах, он говорил, что будет летать. Подумаешь, глаза нет! Без ног люди летают! В ответ летчики неловко улыбались, поддакивали, говорили, что, мол, время покажет, а пока ему лучше бы отдохнуть, сил набраться. Гринчик слушал эти разговоры неодобрительно: зря морочат голову человеку. Что он, кисейная барышня? Летчик, сильный мужик, можно ему и правду сказать. С Гринчиком спорили. «А ты веришь, что он сможет летать? – спрашивал Гринчик. – Молчишь? Ну и молчи. Врать – это не гуманность». И однажды сказал Анохину с глазу на глаз:

– Ты вот что, Серега, брось это. Другие тебе, может, и не скажут, а я скажу. Не ребенок, поймешь. И чем скорее поймешь, тем для тебя лучше. Что значит: «Без ног летают?» Во-первых, Маресьев самолеты не испытывает. Во-вторых, то ноги, а то глаз. Летать ты не будешь.

Анохин зло глянул на него. Сказал, что одноглазые летчики уже бывали. Он все успел вызнать. Был такой американец Вилли Пост, даже рекорд поставил в кругосветном перелете. И у нас был Борис Туржанский, потерял глаз в боях, а после этого вел испытания. Именно испытания! Чем он, Анохин, хуже их?

– Разве тогда такие скорости были, Сергей? Сравнил тоже. Летчиком, конечно, можешь быть. Но летать так, как летал, ты не будешь. Сам подумай. А переходить на вторые роли там, где был на первых, это, по-моему, не для тебя… И на земле много пользы принесешь.

– Комендантом аэродрома? – спросил Анохин. И добавил самое обидное: – Ты мне как начальство предлагаешь? Трудоустройство инвалида, да?

Гринчик опешил.

– Зачем же так? Знаешь, я тебе друг.

– А ты, – яростно спросил Анохин,– ты сам что делал бы на моем месте?

Гринчик не нашелся, что ответить. Сказал только:

– За правду бы на друзей не обижался.

Они разругались вконец. А через неделю вдвоем отправились в Крым. Гринчик ехал отдыхать, но заодно и «присмотреть» за Сергеем – тяжелое у него было настроение. Однако очень скоро выяснилось, что уследить за Сергеем невозможно. Да и не нужно. В санатории Анохин сразу установил для себя строгий режим. Гринчик всю жизнь просыпался рано, но тут, когда бы он ни встал, Сергей был уже на ногах. Спал Сергей на открытой веранде, начинал день гимнастикой. У него были какие-то особенные упражнения для рук, плеч, корпуса. Он проделывал их всегда на прибрежном утесе, повисшем над морем. «Вид оттуда, как с планера»,– объяснил Гринчику. Сделав зарядку, нырял и очень долго плавал. После завтрака уходил в горы. Гринчику, когда тот пытался увязаться за ним, говорил: «Иди к черту, Лешка! Мне одному надо побыть. Не мешай».

Между тем ходить Анохину было трудно. Особенно по горам. Ему трудно было ходить, бегать, прыгать – мир он видел плоским, расстояния смазывались. Даже по лестнице, ведущей к морю, он шел неуверенно: то поднимет ногу выше ступеньки, то опустит ее ниже, чем надо. Иногда Гринчик, чтобы представить себе, каково приходится его другу, пробовал ходить, прикрыв один глаз. Но второй глаз быстро уставал, и Гринчик все чаше начинал спотыкаться. А Сергей часами лазил по горам, и бегал, и прыгал, и в море нырял.

Потом он придумал для себя еще одно занятие: подбрасывать и ловить камешки. Вначале прятался, занимался этим втайне, уходил в горы. Потом «детская игра» вошла у него в привычку. Гринчик внимательно следил за другом. Как-то попытался повторить и этот опыт. Закрыл левый глаз, подбросил камень и… не поймал. Снова кинул, пониже, – снова не поймал. Из десяти девять раз промахнулся. Сообразил: без «глубинного зрения» трудно определять расстояние до падающего предмета. Значит, Анохин всерьез развивает в себе это зрение, учится одним глазом видеть, как двумя. Гринчик стал помогать другу. Теперь он подбрасывал камешки – Сергей ловил. Все чаше ловил, все реже промахивался.

Вскоре они затеяли новый эксперимент, по всем правилам науки. Помогал Анохину, кроме Гринчика, Михаил Барановский, тоже летчик-испытатель, отдыхавший с ними. Он и Гринчик устанавливали на земле две длинные вешки. Анохин отходил шагов на тридцать, отворачивался. Тогда одну из палок они выдвигали вперед, и Сергей должен был с одного взгляда определить, которую они выдвинули: левую или правую. Метод не новый, так авиационные врачи определяют глубину зрения у летчиков. Только орудуют они при этом не вешками, а карандашами, и не в поле, а в комнате. Пилоты перенесли опыт, так сказать, в природные условия.

Тренировки шли ежедневно. А незадолго до возвращения в Москву Гринчик сказал Анохину, что сам пойдет с ним на медкомиссию и будет требовать, чтобы его допустили к полетам.

– Теперь верю, Сергей.

Они сидели на своем любимом месте на берегу. Впереди лишь небо и море; море было сродни небу – они любили море.

– Помнишь, Сергей, ты спросил: что бы я стал делать на твоем месте? Я тогда не ответил.

– А теперь?

– Понимаешь, я врать не хотел, а сам для себя не мог решить. Откровенно скажу: плохо думал. Вначале решил: что угодно, но на аэродроме не остался бы. Флажком махать на полосе? Полетные листы подписывать? Нет, не для меня это! Лучше, думал, в деревню податься. Землю большими пластами переворачивать… Вот что я тогда думал.

– А теперь?

– Думал еще: война окончилась, можно и отдохнуть. Пенсию нам богатую дают. А приходил на аэродром и видел: нет мне отсюда дороги. Отравлены мы с тобой, Сергей, авиацией. И это уж до гроба. Нет, решил, пусть техником, пусть мотористом, но от самолетов не ушел бы. Хоть воздухом этим дышать. А на тебя погляжу, и страшно становится. Мне жалеть человека – нож острый. Я тебя не жалел, я злился. Такому летчику под крылом загорать? Нет, думал, я бы на месте Сергея куда угодно махнул, но здесь бы не остался!

– А теперь? – в третий раз спросил Анохин.

– Что теперь? – Гринчик широко улыбнулся. – Я ж тебе всего этого не говорил. И не сказал бы… Слушай, ты меня укорял тогда моим начальственным положением. Так я тебе теперь «как начальство» говорю: до тех пор не успокоюсь, пока не добьюсь, чтобы ты летал. Веришь?

Анохин кивнул.

– Лешка, – сказал он через некоторое время, – а ты мне так и не ответил. Как бы ты все-таки поступил, если б действительно выбило тебя из авиации?

– Честное слово, не знаю, – ответил Гринчик: – Я ведь так и не смог решить… Но тебя-то это не касается. Тебя-то не выбило. Ты здорово еще будешь летать!

Они долго сидели на берегу.

Солнце садилось в правом углу моря, за черной, причудливых очертаний горой. Садилось очень быстро. Видимо, потому спешило солнце, что огромный путь – все небо – надо было ему пробежать за каких-нибудь двенадцать часов: на закат оставались считанные минуты. А может, и потому, что такая нестерпимая красота не могла продолжаться долго.

Легчайшие облака разметались по небу, блеклому, нежному, розовеющему у горизонта и синему к зениту. Облака были перистые, самые красивые и ласковые – встреча с ними в небе не сулит неприятностей. Они висели совсем неподвижно. Словно чья-то щедрая рука метнула их из-за горизонта, и они разлетелись веером – тесно у земли, все свободней, воздушней к небу.

Гринчик поднялся, широко раскинул руки, словно мир хотел обнять.

– Стихия! – сказал он. – Ты мне рассказывал о своем Крыме, я не верил… Хорошая работа – жить, честное слово!

Вскоре они уехали в Москву, и там Гринчик получил свое новое задание.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Он торопился. На следующий же день после разговора с наркомом отправился на завод. Должно быть, ему казалось, что эта поездка закрепит за ним задание, окончательно свяжет его с новой машиной.

День был дождливый, а давно известно, что дождь мгновенно делит пешеходов на две части: одни пережидают его, стоя в подъездах, другие, махнув рукой, дуют по мокрому асфальту. Гринчик явно принадлежал ко второй части городского населения: когда он подходил к проходной, куртка его изрядно промокла. Впрочем, он ведь торопился.

Конструкторское бюро – КБ, как его называют, – размешалось в красивом двухэтажном здании. Гринчик сдал на вешалку свою куртку, пригладил перед зеркалом мокрую шевелюру и поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Там было тихо. Люди все были в белых халатах. Никто не слонялся без дела, никто в коридорах не курил. Гринчик невольно смирил резкость походки, перестал рубить воздух руками.

В приемной главного конструктора стояли модели самолетов: маленькие истребители с трех– и четырехлопастными винтами, одноместные и двухместные, высотные и скоростные. Гринчик улыбнулся неприметной, серой модельке, изображавшей истребитель МИГ-3. Словно поздоровался… Это был тот самый МИГ, который принял на себя первые удары фашистов в небе столицы. Тот самый МИГ, который стоял у истоков знаменитой формулы Александра Покрышкина: «Высота – скорость – маневр – огонь!» Именно на нем начал трижды Герой свой звездный путь. И Гринчик воевал на МИГе – такое не забывается.

– Здравствуйте, Алексей Николаевич! – услышал он знакомый голос.

Глава завода и конструкторского бюро Артем Иванович Микоян вышел к нему из своего кабинета, и по всему было видно, что он рад гостю. Минуя фразы, обычно служащие для разгона: «Ну, как себя чувствуете?», «Что новенького?», «Давненько мы с вами не видались»,– сказал просто:

– Все двери будут для вас открыты, Алексей Николаевич. Машину вы застаете в самой начальной стадии: идет эскизный проект. Со всеми недоумениями, вопросами в любое время прошу прямо ко мне. Желаю успеха.

Гринчик взялся за работу круто. В первый же день он встретился с руководителями многих бригад, и они принимали его с тем подчеркнуто дружелюбным уважением, какое всегда окрашивает отношение конструкторов к своему испытателю. Это обрадовало пилота: «Значит, прочно!» Он листал чертежи, слушал объяснения, запоминал цифры, и странное ощущение крепло в нем. Машина, с которой его знакомили, становилась понятнее, проще и вместе с тем сложней. Вообразите: вас приглашают лететь в космос. (Уже сказано, что именно так должно было прозвучать в те годы для летчика предложение испытывать реактивный истребитель). Вы идете туда, где строится фантастический корабль, высокие раздумья волнуют вас, вы приходите и слышите: «Товарищи! До сдачи проекта осталось двадцать пять дней. Почему до сих пор не разработано катапультное устройство? Имейте в виду: я буду ставить вопрос на партгруппе!» Все очень просто, деловито, проблемы решаются не космические, а заводские. И слова привычные: «прочность», «конструктивное удобство», «расчет», «вариант», «плановое задание» – те самые слова, которые услышал на заводе Гринчик.

Летчик-испытатель стал полноправным членом коллектива. И высокие его представления мгновенно были вытеснены вполне практическими заботами, которые волновали завод и КБ. Очень многое делалось на реактивном истребителе впервые. А впервые – это значит еще не опробовано, не бесспорно. Бесспорным все сделает летчик. Так пусть он знает… С необыкновенной дотошностью инженеры выкладывали ему свои трудности: в этом мы уверены, это еще ждет своего подтверждения, а вот это выяснится только в процессе летных испытаний. Пусть он знает все. Здесь действовал все тот же неписаный закон авиации: от летчика ничего нельзя скрывать. Он все сделает, но пусть глаза его будут открыты…

– Дине скажешь? – спросил вечером Галлай.

Гринчик ответил не сразу. Вопрос друга вернул его к тому, о чем он и сам думал, должен был думать весь этот день.

– Все равно рано или поздно она узнает,– сказал Гринчик.

– Лучше поздно, Леша. А? Скрой хотя бы на время. Иногда очень полезно помолчать.

– Марк! Это ведь старый спор.

Галлай усмехнулся:

– Ладно, не буду. Молчу. Ты ведь всегда прав. Сергею резал правду-матку – был прав, и тут прав. Иди, рассказывай. Дине приятно будет послушать.

– Конечно, лучше бы скрыть, – сказал Гринчик. – Я сам понимаю.

– Ну?

– Что «ну»? Говорю тебе, она все равно узнает.

– Ты все-таки дубина, – разозлился Галлай. – Чурка бессердечная! Ты способен понять, в каком она положении?

– Хватит! – сказал Гринчик. – Все равно я с тобой не согласен. Не согласен! Спорил и буду спорить. Мне все время толкуют насчет «открытых глаз». А она что, слепая? Молчи. Положение ее я лучше твоего понимаю. И говорить ей не стану. Ясно тебе?

– Ну и все. Больше от тебя ничего не требуется. Святым духом ей никак не догадаться.

Теперь Гринчик усмехнулся.

– Будто ты Дину не знаешь, – сказал он.

В разных семьях – по-разному. Галлай всегда держал жену в неведении, как-то ему удавалось это. Гринчик все говорил жене: какую машину взял, какие предстоят сложности, когда первый вылет. Со стороны могло показаться: не щадит Дину, не любит. А он просто привык к тому, что действительно «рано или поздно» она все узнавала. Хорошо Марку: живут в Москве, от аэродрома далеко, жена у него химик, занята на своей работе. А Дина здесь, под боком; сама хоть и ушла с лесного аэродрома, так все подружки у нее там. Чертовы кумушки, непременно прибегут, доложат, наврут еще с три короба. Нет уж, пусть лучше она от него узнает. И она узнавала, плакала, билась на плече у мужа… Будто Зоя Галлай не знает, чем занят ее Марк. Знает, и тревожится, и тоже плачет, только таит слезы, молчит, боится спросить. У них в доме тревога под запретом. Она, конечно, есть, живет – куда ей деться? – но притаилась, загнана в подполье. А у Гринчиков та же тревога бьется в открытую, кричит в голос. И Алексей сам шумит, спорит, хохочет, разбивая Динины страхи… Что лучше? В разных семьях – по-разному.

Вечер. Гринчик в своем кабинете. Он уже отужинал, шутил за столом, играл с дочкой. Теперь сидит один – считается, что он отдыхает. Гринчик думает о тонком крыле. Это крыло ставят на реактивном истребителе, так ему сказали в КБ. Крыло нового профиля, еще не испытанное. Нужно будет завтра же снова съездить на завод, познакомиться с расчетами, данными продувок, посмотреть, с чем его едят, это тонкое крыло. И прежде всего, как оно поведет себя на взлете… Тихо скрипнула дверь. Это Дина привела дочку, чтобы отец пожелал ей спокойной ночи.

– Ты кто, Ирочка?

– Сибирячка.

– А маме ты кто?

– Дочка.

– А мне?

– Землячка.

– Правильно!

Это их старая игра.

Иришка круглолицая, ямочки на щечках. А Дина похудела, осунулась, глаза у нее сухие, тревожные. Смущенно старается прикрыть руками большой живот. Да, ей совсем уж недолго осталось ждать. Гринчик целует жену и дочку. Один он снова думает о реактивной машине. Ему суждено размышлять о ней вот так, сидя за своим столом, долго, до тех пор, пока ее не привезут на летное поле. Может быть, три месяца, а может и полгода. Пока у конструкторов разработан только эскизный проект. И это здорово, что они заранее подумали о летчике: ему есть чем заняться, есть о чем подумать. Карандашом на листке бумаги Гринчик набрасывает схему самолета. Он хорошо ее запомнил: среднеплан, шасси трехколесное, крыло прямое, трапециевидное, тонкое… Карандаш задерживается там, где привычен был бы винт и где нет теперь никакого винта. Как она все-таки полетит, эта машина?

– Леша, что у тебя случилось?

Неслышно вошла Дина.

– Ты вот что, – говорит Гринчик, – Иришку уложила? Одевайся, пойдем гулять.

– Что у тебя случилось?

– Все в порядке, – говорит он.

– Я вижу, что в порядке. Новая машина?

– С чего ты взяла? – Он поворачивается к столу. – Чертежик этот? Так я ведь всегда рисую.

Но она заставляет его поднять голову, смотрит ему в глаза.

– Леша, ты ведь совсем не умеешь обманывать. Лучше и не берись.

– Динка, брось, – говорит он растерянно. – Тебе не надо об этом думать. Волноваться тебе вредно. У тебя дело есть: наследника носишь.

– А если девка?

– Мальчишка будет. Точно тебе говорю. Во-первых, в авиации все комплектами: есть дочка – должен быть сын. Во-вторых, мы с тобой везучие. В-третьих…

Но она уже не слушает его.

– Леша, я ведь вижу. Скажи, когда это кончится? Ты знаешь, как я тебя ждала с войны. Так радовалась, когда вернулся. Думала: вот оно, счастье, покой… Старый, дети у нас. Слышишь? Дети. Дочка есть, сын будет. Жили бы, как люди живут. У тебя ведь специальность есть, все говорят, ты хороший инженер. Начальником тебя поставили. Вот бы и руководил. Денег нам хватит, не в деньгах счастье. И что ты рвешься летать? Никто ведь не гонит.

Он обнял ее, прижал к себе сильной рукой.

– А я-то думал, у меня хорошая жена, думал, уважаешь меня…

– Леша, когда я узнала про Анохина, жене его завидовала. Ты не ругай меня, смотрела на Серегу, у него глаза нет, а меня одно в голове: отлетался. И Рите его уже не надо ждать.

– Зря ты, Дина, Сергей будет летать.

– Ты помнишь, – продолжала она, не слушая мужа, – помнишь, госпиталь в Серебряном переулке… Я шла к тебе и думала, сейчас выйдут врачи, скажут: «У Гринчика отняли ногу». И такое сразу счастье…

– Что ты, старая, опомнись! Я прихожу на аэродром – вижу: мой аэродром. Я поднимаюсь в воздух – вижу: моя жизнь. Мне сейчас верят, как никогда, такое задание дали. Погибать я не хочу и не погибну… Ну вот, опять ты плачешь.

Он тихо сидит рядом с нею, гладит ладонью мягкие волосы и думает о том, как все-таки трудно будет понять норов этого тонкого крыла. Машина хитрая, ее разгадать надо. Завтра же с утра – на завод…