Текст книги "Открытые глаза"

Автор книги: Анатолий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Это был чудесный день, просторный, бесконечно весенний. Душистой свежестью веяло от земли, в небе висела одна-единственная желтая тучка. Хорошо в такой день быть живым, как сказал Джимми Коллинз, славный парень, талантливый человек, американский коммунист и летчик-испытатель.

24 апреля 1946 года…

Герои наши прибыли на лесной аэродром.

Гринчик выглядел именинником. Был подтянут и весел. Утром, когда он в отличном расположении духа (погода-то летная!) плескался у рукомойника и фыркал, как расшалившийся бегемот, Дина сказала: «Здоров ты, Лешка! Смотри, майка лопается». Он посмеялся в ответ: «А говоришь, в отпуск. Мне отдыхать незачем. Не во что!» Тугие мускулы перекатывались под майкой. Мозг, нервы, мышцы – все оттренировано. Никогда еще Гринчик не ощущал такой неистовой готовности к работе.

Ведущий конструктор исхудал и вид имел озабоченный. Разумеется, и он верил в успех, иначе никакая сила не заставила бы его подписать полетное задание, но… Накануне было большое совещание у Микояна. По заведенному порядку руководители групп и бригад в последний раз докладывали о готовности машины. И у каждого из них оставались какие-то колебания, сомнения. Ведущий конструктор был сосредоточием, вместилищем сомнений. Чем ближе подходил первый вылет, тем ему становилось тревожнее.

Вместе с начальником ЛИС (летно-испытательной службы завода) он составлял задание. Они записали так: «Произвести первый вылет. Набрать высоту 1500—2000 метров. Пройти по кругу в течение 10 – 15 минут. Проверить устойчивость и управляемость машины в воздухе. Произвести посадку». Начальник ЛИС твердым своим почерком переписал это в «Дневник летных испытаний» – толстую разграфленную книгу. Проставил дату. Оба молча расписались.

После этого они пошли к аэродромному начальству договариваться о полете. Встретились с дежурным, получили погоду у синоптиков. Был штиль, безветрие: взлетать разрешалось в любом направлении. Решили – и сторону реки. За рекой лежало ровное поле: в крайнем случае Гринчику будет куда садиться. Они послали даже туда человека – сказать, чтобы отогнали колхозных коров. Летное поле тоже решено было очистить полностью. Увели заправщиков, увезли все лишние машины, даже стартовую команду убрали с обычного места. Зачем убирали? Такие уж, видно, были у них представления о реактивном взлете.

Механик тем временем проводил последний предполетный осмотр машины, готовил к полету двигатели, хотя они давным-давно были готовы. Когда подошло время, они вывели самолет из ангара и повезли на полосу. В ту пору считалось, что рулить реактивный самолет не может; его вытягивали на буксире. Грузовик аккуратно довез истребитель до старта и развернул носом в сторону реки. С этого места он и будет взлетать.

Гринчик отдыхал в летной комнате. Едва он появился там, у всех пилотов нашлись неотложные дела, комната опустела, и за дверью стало тихо. «Чудаки!» – подумал Гринчик. Они обеспечивали ему покой, а на что он нужен, этот покой? Делать решительно было нечего, отдыхать не хотелось. Скорей бы уж… Гринчик прошелся по комнате, постоял у окна, включил радио. Дикторы, мужчина и женщина, ровными голосами читали сообщения из-за границы. Положение в Индонезии обострилось; английские власти подавляют национально-освободительное движение в Индии; протест Луи Сайяна против франкистского режима; бунт заключенных фашистов в миланской тюрьме; очередное послание Трумэна конгрессу…

Неслышно раскрылась дверь, вошел ведущий конструктор. С минуту постоял, прислушиваясь. Недовольно поморщился и выключил радио. Но вид испытателя успокоил его. Гринчик сидел глубоко в кресле, прикрыв рукой глаза. Казалось, спит. Конструктор осторожно тронул его за плечо.

– Пошли, Леша. Время.

Аэродром насторожился, притих. Все следили за взлетом. На балконе диспетчерской стояли работники КБ во главе с Микояном. Прилипли к окнам радисты, синоптики. Вышли из машин шоферы, высыпали медсестры из санчасти. Вдоль границ аэродрома толпились рабочие, мотористы, вооруженцы, электрики.

Летчики влезли на крышу ангара. И Галлай был здесь, и Шиянов, и Юганов, и Анохин. Сверху они все видели, с самого начала. Видели, как автотягач отбуксировал самолет на летную полосу. Следом покатили: автобус с техническим персоналом, аккумуляторная тележка и пожарная машина. Когда эта процессия добралась до старта, из летной комнаты вышел Гринчик в кремовом комбинезоне, белом шлеме, с парашютом в руках. Легковая машина уже ждала его, в ней были начальник летной части института, начальник заводской летной службы и ведущий конструктор самолета.. Гринчик сел рядом с шофером, и автомобиль понесся по опустевшей рулежной дорожке, мимо неподвижных самолетов прямо к старту… С крыши ангара хорошо было видно, как экипаж встретил летчика, как Гринчик надел парашют и полез по приставной лесенке в кабину. Потом за хвостом самолета поднялась пыль.

– К запуску! – сказал Гринчик.

– Есть к запуску! – донеслось с земли.

– Запускаю правый! Прошу посмотреть.

Конструктор, стоявший на стремянке, взмахнул правой рукой. Механик отбежал далеко назад. Следил, не появится ли огонек в черной дыре, каков будет факел; все это они считали важным.

– Запускаю левый.

Когда запели оба двигателя, Гринчик закрыл фонарь. Надвинул стеклянный колпак на себя, совсем отгородился от мира. Конструктор, помедлив еще какое-то мгновение, сошел с лесенки, ее тут же откатили в сторону. Двигатели набирали силу, гудели все ровней, громче. Наконец Гринчик сделал жест, понятный всем авиаторам и означающий: «Убрать колодки!» Это было последнее, что могли увидеть и понять остающиеся на земле. Быть может, они хотели еще что-то сказать в напутствие другу. Но рев двигателей заглушил слова. Может, хотелось им хотя бы рукой махнуть Гринчику. Но тот уже не смотрел на землю. Впрочем, они все равно бы ничего не сказали – ни словом, ни жестом. Весь круг реплик, которыми могли обменяться эти люди, был очерчен уставом.

Свист двигателей перешел в неровный рев, гуще и выше стала завеса пыли за хвостом самолета, и, наконец, он двинулся с места… Все замерли – это был строгий момент. Бурый дым стелился за самолетом, а он бежал по бетонке, бежал, бежал и никак не мог взлететь. Какой же у него долгий разбег! Странно выглядел этот самолет. Был он очень приземист, фюзеляж его, широкий спереди и резко сужающийся к хвосту, похожий на головастика, низко жался к земле – таких здесь еще не видели. Ну, конечно: он не боится задеть землю винтом, нет у него винта… Все быстрее бежит самолет, вот уже переднее колесо оторвалось от земли, он бежит по бетонке с поднятым носом, еще секунда – взлетел! Далеко-далеко, у самого края аэродрома, реактивный истребитель оторвался от земли. И начал подъем, очень пологий, постепенный, неуклонно-прямой.

Гринчик тем временем работал. Просто работал свою работу, как плотник, как сталевар, как кузнец. Машина сама карабкалась в небо, он только направлял и удерживал ее. Очень медленно набирал высоту. Медленно и осторожно. Главное для Гринчика – уйти от земли. Когда он поднимется на тысячу метров, станет легче. Тогда он почувствует себя уверенно. А пока как можно осторожней, никаких рывков, никаких разворотов. Так, по прямой, Гринчик перетянул через реку, через лес и ушел с аэродрома. Разворачивался он очень осторожно, «блинчиком», и скорость была такая, какую знали все пилоты лесного аэродрома, пожалуй, даже меньшая, и все же, когда самолет вновь подошел к границе аэродрома, сотни людей, согласно вертя головами, следили за ним. Гринчик, сделав два размашистых круга над летным полем, прицелившись издалека, пошел на посадку.

24 апреля 1946 года, середина дня… Гринчик вернулся на землю. Его поздравляли, обнимали и даже пробовали качать у самолета. Потом он доложил главному конструктору о полете, и его увели писать отчет, как полагается, на свежую память. Позвонил жене: «Дина, я задержусь. Что? Слышала? Ну, какой же это рев!.. Да, да-да, летал… Ну, говорю ведь с тобой, значит, живой. Дина, я задержусь. Нет, больше не будет полетов. Говорю, сегодня не будет! Когда я тебя обманывал? Да нет, ребята ждут, надо отметить первый вылет… Ну-ну, спасибо. Тоже целую». Друзья проводили виновника торжества в летную столовую, где были накрыты столы. Гринчик успел переодеться, на пиджаке его блестели два ордена Ленина и два Отечественной войны. Летчики заставили его полностью повторить доклад. «Особенно обзор хорош, – говорил Гринчик. – Сидишь, как на балконе». В разгар веселья, когда Юганов поднялся с очередным тостом «за моего боевого друга Лешу Гринчика, который открыл, так сказать, новую эру…», в этот самый момент распахнулась дверь, и кто-то крикнул:

– Иванов вылетает!

Тут я должен остановиться, чтобы внести в рассказ полную, как говорится, ясность. Больше всего меня занимает судьба Гринчика и судьбы его ближайших друзей. И говорю я главным образом о самолетах, на которых они летали, и о людях, которые делали эти самолеты. Автор вполне сознательно ограничил себя рамками одного КБ, потому что «нельзя объять необъятное». И автор, как он уже признался, любит своих героев. Но отсюда вовсе не следует, что они всегда и во всем были лучшими или первыми. Пойди мы сейчас путем другого конструкторского бюро, познакомься мы с другими летчиками, инженерами, механиками, и перед нами открылась бы такая же картина, исполненная мужества, верности, героизма.

Это ведь не простое совпадение: в тот же день через два часа после Гринчика сделал свой первый вылет летчик-испытатель Михаил Иванович Иванов. Он вел ЯК-15, новый истребитель А. С. Яковлева. И снова замер аэродром, теперь Иванова провожали глазами от взлета до посадки, и так же молчали все, когда он шел к земле, слоено боялись сказать ему «под руку»… Дело в том, что на новом ЯКе тоже не было винта.

И его вела в небо в небо реактивная тяга.[3]3
  Третий наш реактивный истребитель – конструкции С.А. Лавочкина – испытывал летчик Алексей Александрович Попов. И взлетел он вскоре после МИГа и ЯКа в ту же боевую весну 1946 года.


[Закрыть]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ДЛЯ СРАВНЕНИЯ

Эта глава – для сравнения.

Как-то так сложился сюжет нашей повести, что о многих летчиках лесного аэродрома мне писать почти не пришлось. По той простой причине, что в испытаниях самолета МИГ-9 они не участвовали. А хотелось бы рассказать обо всех. Это замечательные испытатели, и о каждом из них ходят рассказы на летном поле, своего рода легенды.

Легенда о Николае Рыбко рассказывается так. Был на аэродроме совсем молодой лётчик. И прибыла новая машина под названием «Стрела». Самые опытные испытатели делали на ней пробежки и подлеты и пришли к выводу: лететь на «Стреле» нельзя, самолет дрянь, слишком велик риск. И все же молодой летчик вызвался испытать «Стрелу» в полете. На него смотрели как на отпетого, как на безумца. Машина и впрямь оказалась плоха, полеты на ней были архиопасны, и все же Николай Рыбко, не убоявшись смерти, поднял ее в воздух, а так как учатся и на ошибках, полеты его многое объяснили ученым и конструкторам. Потом другой случай: он вызвался испытать новый истребитель, который до этого был в воздухе и разбился, и летчик с трудом выбросился на парашюте. Но опять Рыбко, зная, на что идет, взлетел на этом самолете и в небе изучал недостатки его. Тут мало смелости, тут надобна одержимость… У Николая Степановича Рыбко многому научились и Гринчик и Галлай, интереснейшие полеты проводил он, и я знаю, что жизнь Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР Рыбко достойна особой книги.

Мало мы говорили и о старейших испытателях – о том же Александре Петровиче Чернавском, о Сергее Александровиче Корзинщикове, Александре Ивановиче Жукове. Совсем не пришлось мне называть имя Бориса Николаевича Кудрина, а это летчик редкостной биографии. Он начал летать еще на матерчатых «Блерио», участвовал в гражданской войне, обстреливал с неба конницу Мамонтова. И он же в годы Отечественной войны летал на самолете БИ – первом в мире ракетном самолете, который испытывал до него и на котором погиб летчик-испытатель Григорий Яковлевич Бахчиванджи… Я называю здесь лишь немногих – тех, о ком знаю немало и с кем лично знаком. Список можно бы и расширить.

Как-то Дина спросила у Гринчика, кто на лесном аэродроме самые знаменитые летчики. Он улыбнулся.

– Кто самые знаменитые – читай в газете.

– А самые лучшие?

– Лучшие?..

Он так и не ответил ей. Считал, видимо, что на лесном аэродроме много лучших.

Вот, скажем, Георгий Михайлович Шиянов (мы еще встретимся с этим человеком). Он летал на самолетах ста тридцати разных систем, участвовал в доводке трех десятков опытных машин, двенадцать новых самолетов испытал сам от начала до конца. Это человек огромной выдержки, редкого хладнокровия и большой силы, просто большой физической силы – она ему немало помогла в летной работе.

Смолоду Шиянов занимался едва ли не всеми видами спорта, начиная от верховой езды и кончая акробатикой. Очень интересно рассказывал мне, как увлекся спортом (а с этого, в сущности, и начался его путь в авиацию). В школе на физкультуре его пристыдили ребята: живот у него плохой. Он пригляделся: в самом деле, плохой. У них – «дольками», а у него – гладкий, без всяких мускулов. Разозлился и начал бегать стометровку, толкать ядро, потом занялся боксом, снарядной гимнастикой, охотой (он до сих пор заядлый охотник: «На кабанов уже ходил, думаю теперь на медведя пойти. Считаю, созрел»). Потом вдруг записался в студию «Искусство движения» – тогда ему было уже лет девятнадцать. И вдвоем с напарником готовил цирковой номер: партерные акробаты, «гладиаторы».

– А дальше что было, Георгий Михайлович?

– Дальше что?.. В общем, глупо вышло и смешно. Приехали мы с партнером на дачу, в Царицыно, вышли на лужайку потренироваться, он на минуту в дом ушел за тапочками, а я лег на траву, смотрю на небо, самолет летит… И вдруг такая мысль: «Что ж это я? На всю жизнь в акробаты? Да что я, серьезно?» Партнер выходит, а я уж оделся, пиджак натягиваю, «Ты что?» – спрашивает. Видно, он до сих пор не может понять, какая меня муха тогда укусила.

Между прочим, на высоте 7200 метров Шиянов побывал впервые еще летом 1931 года (то есть раньше всех других летчиков): он участвовал в восхождении на Памир. Сильный, абсолютно здоровый, хорошо тренированный спортсмен. И следил за собой, как спортсмен, твердо решивший стать чемпионом: говорят, не было случая, чтобы он лег спать позже одиннадцати часов.

Как-то Гринчик спросил у него, пойдет ли он на «Дядю Ваню». Шиянов отдыхал перед полетом, сидел в глубоком кресле, глаза закрыл, мускулы все расслабил.

– Нет, Леша, – ответил Гринчику, – не пойду.

– Хорошая вещь… Добронравов играет.

– У меня, видишь ли, трудная сейчас машина.

– Ну и что?

– Тяжелых спектаклей лучше избегать. Всё-таки зазубрина на психике.

Когда Гринчик и Галлай пришли на лесной аэродром, Шиянов уже работал там. Он стал испытателем на полтора года раньше – и летной жизни это очень большой срок. И сейчас, четверть века спустя, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Шиянов продолжает вести испытания.

Почти не вспоминали мы и о Викторе Юганове, самом молодом из друзей Гринчика. А жаль. Уж больно интересно начало его летной карьеры.

«Баловень судьбы» – называли Виктора. Все ему давалось легко, имя отца открывало все двери. Старый большевик, отец был директором крупного московского завода. Он недоверчиво присматривался к увлечению сына самолетами. «Почему именно авиация, Витька?» – «Хочу!» – «Форма красивая, а?» – «И форма…» Помер отец, когда Виктору было пятнадцать лет. Много было друзей у отца, они занимали высокие посты, не забыли мальчика, помогли ему устроиться в жизни. Первый раз помогли, когда Виктора по молодости лет не принимали в аэроклуб. Второй раз помогли, когда он поступал в школу летчиков-истребителей. Правда, он себе прибавил лишний год, но туда и семнадцатилетних не брали. После соответствующих звонков «сверху» – взяли. Третий раз Виктору помогли, когда он рвался в Монголию, на фронт. Больше ему не нужна была помощь. Семнадцати лет отроду он сбил над Халхин-Голом три вражеских самолета, получил свой первый орден Красного Знамени, стал затем испытателем, выдающимся испытателем… Юганову не пришлось летать на первом реактивном МИГе, но впоследствии он вел сложнейшие испытания машины с ракетным двигателем, он испытывал и прославленный МИГ-15 – самолет со стреловидным крылом. Он же, Виктор Николаевич Юганов, одним из первых в стране взял «звуковой барьер».

(Замечу в скобках: точного учета рекордов у нас тогда не велось, и потому сейчас нелегко установить, кто был «самый первый». В числе же летчиков, которые на разных самолетах первыми перевалили скорость звука, были: И. Т. Иващенко, В.Н. Юганов, И. Е. Федоров, А. М. Ершов, А. М. Тютерев, И. В. Эйнис, Султан Амет-хан, Г. А. Седов… Список можно, конечно, продолжить; рубеж взят был коллективными усилиями.)

А жизнь и на этом не остановилась. Самолеты летали все быстрей, все выше… Если не ошибаюсь, первым человеком, который своими глазами увидел воздух, был Григорий Александрович Седов. Это не оговорка: столь уплотнился от скорости воздушный поток, что стал видимым – голубыми волнами набегал он на крылья самолета. Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Седов сделал у нас огромный рывок вперед – он почти удвоил достигнутую его предшественниками скорость. Дальше шли ученики Седова, летчики-инженеры Герой Советского Союза Владимир Нефедов и Герой Советского Союза Георгий Мосолов. Мосолову принадлежат последние наши выдающиеся авиационные рекорды – абсолютный мировой рекорд скорости и абсолютный мировой рекорд высоты. Он разогнал самолет до скорости артиллерийского снаряда, поднялся на нем к черно-фиолетовому небу,

девяносто секунд пробыл в состоянии невесомости…

Впрочем, кого же нынче удивишь рекордами? Когда у всех на устах полеты наших космонавтов, которые и высоту, и дальность, и скорость показали невиданную, ни с чем не сравнимую. Сравнивать можно, видимо, лишь человеческие их черты.

Вот оно и подошло, время для обещанного сравнения.

«…Самый сложный и дерзновенный полет, – писал в свое время Григорий Александрович Седов, – полет-мечта, сулит успех только тогда, когда он благодаря тщательной подготовке станет казаться будничным полетом. Если летчик чувствует перед испытательным полетом, что он идет на подвиг, значит, к полету он еще не готов».

Я вспомнил эту чеканную формулу одного из лучших наших летчиков-испытателей, когда услышал высказывание первого пилота-космонавта.

«…Работы было много на всем маршруте, – сказал Юрий Алексеевич Гагарин. – И когда шел по орбите и когда снижался для того, чтобы приземлиться в назначенном месте. Весь полет – это работа».

Не случайное это сходство. Не случайно и то, что первые наши пилоты-космонавты и сами были прежде военными летчиками-истребителями. Очевидно, именно в этой профессии наиболее полно выражены качества, которые необходимы человеку для выхода во Вселенную. В сущности говоря, космонавты готовились к своим знаменитым полетам, так же, как готовились к полетам наши летчики-испытатели. И они отрабатывали «рефлексы»; изучали конструкцию корабля и развивали свою память; обживали кабину и на специальном тренажере сотни раз «разыгрывали» полет; старались при этом, как сообщали газеты, «имитировать необычные аварийные варианты»…

Я не буду много писать об этом – каждый при желании может сравнение продолжить. Одно для меня несомненно: первые космонавты Земли выкованы из того же человеческого материала, что и Гринчик и его друзья. Гагарин и Титов, Николаев и Попович, Быковский и Терешкова – наследники всего лучшего, что годами собирали летчики-испытатели и приумножали в себе.

Что и говорить, разные люди работали на лесном аэродроме. Говоруны и молчальники, очень спокойные и не очень, имеющие инженерный диплом и не имеющие, трезвенники и такие, кто не пытался, по выражению Галлая, «выдать кефир за свой любимый напиток». Во всем, казалось, отличались они друг от друга. Но были общие черты, объединявшие летчиков, эти черты и были определяющими, их-то и восприняли первые космонавты Земли. Они взяли от земных пилотов умную смелость их, хладнокровие, уверенность, честность, силу, цепкую память, глубокие познания… И самое главное – одержимость большой идеей, ради которой люди этого толка готовы отдать свою жизнь.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ВЗРЫВ

11 июля 1946 года, в 11 часов 25 минут Гринчик стал бессмертен.

Он шел над аэродромом с большой скоростью на высоте двухсот метров. Это был его двадцатый вылет на реактивной машине. Внезапно на глазах у всех машина перевернулась и устремилась вниз. А через мгновение – взрыв. Черный след еще не истаял в небе, когда раскололась земля.

Хоронить было нечего. И никто не запомнил Гринчика восковым, с запавшими глазницами и скорбно сжатым ртом, – таким он никогда не был. Его запомнили большим, красивым, веселым – таким он был всегда.

И остался таким.

Остался огромным, прекрасным, вечным, как дело, им начатое, которому не судьба умереть.

…Недавно я был на лесном аэродроме.

Мы шли с начальником летно-испытательной службы завода в голубой ангар. Он о чем-то рассказывал мне. И вдруг показал рукой, прервав рассказ:

– Здесь.

– Что «здесь»?

– Вот здесь, где мы стоим, разбился Гринчик. Я это место на всю жизнь запомнил. А шел Гринчик во-о-он оттуда, из-за леса, видите? Шел, шел и… – Рука начальника ЛИС прочертила дугу по небесному своду и ткнулась в землю.

Земля как земля. Травой поросла. Трава седая от пыли, ветер чуть шевелил ее. Слева от нас, совсем близко, – мастерские, справа – административный корпус, впереди – летное поле; аэродром шумел, жил, гудели на нем самолеты, рулили, взлетали, шли на посадку – все они были теперь реактивные. И крест, который только что показал мне в своем кабинете начальник ЛИС, – черный крестик, оборвавший в разграфленной «книге судеб» жизнь пилота Гринчика, – давно уже затерялся среди сотен победных записей.

– Нет, – сказал мой собеседник, этого всего тогда не было. Ни мастерских, ни корпуса. Только ангар был. И день, вроде сегодняшнего, солнечный. Помню, Гринчик сказал мне: «Костя, очень это хороший самолет. Многого стоит! И летать на нем легко, веришь? Легче, чем на старых, слово даю». Он веселый был, Гринчик. Я его сам повез на полосу. Шутили, смеялись. Вечером решили встретиться, выпить. Минут за десять до взлета шел об этом разговор. Ему уж можно было, по-моему. Он, по-моему, куда-то даже уезжать собирался. Вот только куда, не помню. Все-таки пятнадцать лет прошло.

Пятнадцать лет… Вот и этот подвиг стал историей. Даже глубокой историей, если учесть возраст авиации. Древнейшей, если говорить об авиации реактивной. Ведь МИГ-9 сегодня в нашем сознании почти то же, что первый длиннотрубный паровоз. И раздаются голоса, что не худо бы сохранить его для потомков, в музей передать. Очистят его, «дедушку реактивного воздушного флота», от копоти и пыли, поставят под стеклянный колпак, и будут смотреть на него тихие экскурсанты. А где-то рядом увидят они портрет Алексея Николаевича Гринчика, летчика-испытателя первого класса, который в весну 1946 года впервые… Жизнь пилота стала достоянием истории, науки трезвой и спокойной, но как же больно перелистывать последние страницы этой живой, еще не остывшей жизни!

Вот рассказ механика экипажа, еще одного очевидца.

– Мы в тот день особенно тщательно все проверяли. Заправочка, предполетный осмотр, двигатели я гонял – все честь по чести. Полет-то был демонстрационный, приехал наш министр, приехал маршал авиации, еще какие-то генералы. И вот, километра не доходя до всей капеллы, а до меня метров четыреста оставалось, – я ведь выехал, как всегда, к месту приземления, – вижу, отрывается что-то от самолета. Черной точечкой падает вниз. После оказалось – элерон. А машина перевернулась на спину – и тоже вниз. Едва в ангар не врезалась. Однако Гринчик до конца боролся – это можно было понять. Сколько времени это продолжалось? Ну, полсекунды, секунду. Взрыв был страшный… Что? Да нет, какие предчувствия. Веселый был перед вылетом. Я его сам сажал в кабину. Есть, кажется, снимок, снимали нас в тот день.

Снимок мне показали; он и впрямь был сделан в тот самый день, за полчаса до катастрофы. Ясное небо, чистое поле, машина, а перед нею – веселая группа. Улыбается механик, смеется начальник ЛИС. Гринчик впереди. Красивое русское лицо, открытое, с ясными глазами. Комбинезон на Гринчике, краги, белый шелковый шлем. Слева стоит ведущий конструктор, худощавый, простоволосый, рядом с Гринчиком совсем неприметный. Тоже улыбается. Видно, сказал им Гринчик что-то смешное, тут и щелкнул фотограф. Через секунду оживет этот кадр, распадется группа. Мотористы закурят, начальник ЛИС пойдет к своему «газику», механик поможет летчику влезть в кабину, конструктор скажет: «Можно запускать», Гринчик взлетит и… никогда не вернется.

С ведущим конструктором мне долго не удавалось встретиться. Все-то он был в разъездах, в командировках. А встреча с ним была необходима. Ведь он ближе других стоял к Гринчику, руководил испытаниями. Да и дружил с пилотом. Наконец и эта встреча состоялась. Мой собеседник с тех дальних времен, о которых он сейчас ведет рассказ, несколько располнел, но лицо его по-прежнему худощаво. Правда, волосы поредели и виски совсем белые. Говорят, он и поседел в тот день. Беседу нашу часто прерывают, я даже начинаю нервничать: посетители мешают рассказчику сосредоточиться. Но что поделаешь, у него теперь всегда много дел, он стал секретарем парткома завода.

– Помню ли последний день? – говорил он. – И хотел бы забыть, да не выйдет. По гроб врезан в память… Дали мы Алексею полетный лист. Сам я писал задание. Могу сейчас повторить слово в слово. «Демонстрационный полет. Набрать высоту до полутора тысяч. Сделать несколько кругов над аэродромом. Снизиться до четырехсот метров. Дать горизонтальную площадку». И все. Специально давал ему ограничения по высоте… Помню, стояли мы с ним на полосе, я все просил: «Леша, осторожней. Не старайся показать себя». – «Ты что? – говорит. – За маленького меня считаешь?» Смеется. «Да я, – говорит, – инженер не хуже тебя!» Снова просил его: «Ты, Лёшка, не беги. Ты этот характер ломай в себе. Двигайся мелкими шажками». – «Меня, – говорит, – по-другому учили: шагай навстречу риску, тогда он не так велик». Вот тут и поспорь с ним! Я ведь всегда ему предлагал: «Давай любые замечания, торопиться нам некуда». – «Как это некуда?» – «Есть сомнение – отменим полет. Хочешь, отменим?» – «Брось! – говорит. – Трусом не прикидывайся…»

Слушаю этот рассказ о памятном дне и думаю: так ли все было, как он рассказывает? Все-таки не случайно по-разному запомнили этот день очевидцы. День легендарен. Нет ли и в рассказах людей чего-то от легенды? Не то чтобы они сознательно искажали – какой смысл? Но, вспоминая непоправимое, каждый из них думал: «Зачем? Зачем так вышло?» Десятки раз думали: «Надо бы предупредить Алексея. Сказать, чтоб был осторожен». И постепенно стало казаться людям, что так оно и было в действительности: говорили, предупреждали. А может, и впрямь так было… Во всяком случае, споры между Гринчиком и ведущим конструктором бывали. И фразу: «Ты, Лешка, не беги. Иди мелкими шажками» – конструктор не раз повторял. Об этом я не от него знаю, от других.

– В тот день, – продолжает он свой рассказ, – не только наш был полет. Демонстрировали командованию и другие машины. Как раз перед нами взлетел один самолет. Тоже реактивный, но скорость развивал меньшую. И шасси на нем не трехколесное, а старого типа. С земли и не отличишь от обычных машин. Кстати сказать, в высшей степени полезный был самолет: на нем летчики легче привыкали к реактивной авиации… Так вот, самолетик этот черт те что выделывал в небе. Виражи, горки. Смотрю, Гринчик зубы сжал. «Ах, – говорит, – чертяка. Хорошо ходит. А ведь наш, – говорит, – лучше. Наш большего стоит». Я понял его мысли. «Леша…» – говорю…

Тут нас прервали. Вошел в кабинет – а все шли сюда без звонков, без спросу – кудрявый парень договариваться о каком-то инструктаже комсоргов. Потом вспомнили о комсомольской бригаде в сварочном цехе, и об этом был разговор. Наконец, ушел парень, я напомнил, на чем мы остановились, и конструктор продолжал:

– Говорю, значит, Гринчику, что нам с этим самолетом тягаться нечего. У него скорость меньшая, отсюда и маневренность. А наше дело – скорость показать. «Сделаем!» – смеется Лешка. – Уж это будьте уверены». Ну, тут я и сказал ему об осторожности. «Леша,– говорю, – имей в виду, на перегрузку мы пока не ходили. Площадочку дашь – и все. Машина сама за себя скажет». – «Ладно-ладно,– ответил он, – не маленький». А после стою я на линейке и вижу: Гринчик такой вираж заложил, чтобы не уйти из поля зрения, что на концах крыльев «вожжи» появились. Знаете, срывы аэродинамические. У него ж у черта, силища была!..

Зазвонил телефон. По ответам конструктора я понял, что звонят из райкома, что он – член бюро райкома, что на ближайшем бюро он делает доклад о работе парторганизации завода… Наконец трубка легла на рычаг.

– В чем же причина катастрофы? – спросил я.

– Вы хотите сказать: кто виноват? – он внимательно глянул на меня. – Бывает, никто не виноват. Понимаете? Если можно в чем-то винить Гринчика, так только в том, что он верил. Верил в силу новой техники, в машину верил. Но тогда мы все виноваты, потому что веру его не поколебали. Я вот пилил его, говорил об осторожности, а сам тоже был спокоен. Два десятка полетов мы провели – пришла уверенность… Тут другое: сами того не зная, мы вошли в новую область, никому еще не известную. Это область предзвуковых скоростей. И здесь ждали нас неожиданности. Они виноваты. Виновато то новое, с чем впервые столкнулся человек.

Нам снова помешали. Вошел деловитого вида мужчина и завел длинный разговор о заводском пионерлагере. Минут пять они «уточняли» и «утрясали».

– Он веселый был мужик, – вспомнил вдруг конструктор, когда посетитель ушел. – Здоровенный и веселый. И вера его в машину была веселая… Мы ведь еще перед вылетом встречались с комиссией. Гринчик давал объяснения. Доложил летные характеристики, особенно на скорость напирал. Кто-то задал вопрос о перегрузках: не чрезмерны ли? Гринчик ответил, что не больше прежних. Скорость стала больше, так и радиус эволюций увеличился. И еще, помню, сказал: «Будет время, вы и на транспортных отмените старые моторы». Тут все заулыбались: по тем временам это была веселая шутка. А он всерьез говорил. По-моему, от него первого я услышал слово «старая» в применении к поршневой авиации. Далеко смотрел.