Текст книги "Леся Украинка"

Автор книги: Анатоль Костенко

СТОЛЕТИЕ НОВОЙ УКРАИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Прогрессивные круги украинской интеллигенции давно вынашивали мысль о создании в Киеве культурно-просветительного очага. В середине 90-х годов было основано Литературно-артистическое общество со своим собственным клубом в двухэтажном доме на Рогнединской улице. Формально общество считалось русским, но по доброй воле организаторов здесь нередко проводились украинские вечера. В состав правления общества вошли известные деятели украинской культуры: Тадей Рыльский, Микола Лысенко, Михаил Старицкий, Леся Украинка и другие. Благодаря доброжелательному отношению передовой русской общественности Киевское литературно-артистическое общество стало пристанищем преследуемого самодержавием украинского слова.

Да и невозможно было выдержать официальную направленность общества, ведь именно на спектакли, вечера украинских писателей приходила масса зрителей, заполняя все уголки клуба. Таким образом получались неплохие сборы в кассу общества.

Близилось знаменательное событие – столетие новой украинской литературы. Сто лет назад вышла в свет «Энеида» Ивана Котляревского – первое выдающееся произведение, написанное современным украинским народным языком. «Энеида» пробудила интерес к родному слову, получила известность и признание во всей стране и вызвала к жизни целое поколение писателей. Спустя полвека, когда появился «Кобзарь» Шевченко, украинская литература прочно встала на собственные ноги и теперь уже всему миру заявила о своем существовании. Стало быть, год рождения «Энеиды» – 1798-й – начало новой литературы.

Готовясь к празднику, Леся написала стихотворение «На столетний юбилей украинской литературы». Вообще говоря, она скептически относилась к тем поэтам, которые пишут стихи «по случаю», и сама практически избегала таких «событийных» произведений. Но здесь был случай исключительный. Эта тема – судьба украинских писателей – давно волновала сердце поэтессы.

Она прекрасно знала историю мировой литературы и не могла не заметить, что фортуна не очень-то жаловала выдающихся певцов. Не розами, а скорее терниями был устлан их путь. Овидия император Август сослал в далекие края; Данте был осужден на пожизненное изгнание; Байрон умер в далекой Греции, борясь с турецкими завоевателями… Мицкевич, Шевченко, Пушкин, Лермонтов… У них разве не такая же судьба?

Но если доля поэта во всем мире такая, то что же говорить об украинских писателях? Украинская литература революционно-демократического направления, отражающая интересы и чаяния народа, вынуждена была вести борьбу на два фронта – против «своих», украинских эксплуататоров в лице помещиков, фабрикантов и заводчиков, духовенства и против национального и социального угнетения со стороны самодержавного правительства и эксплуататорских классов России. Трудная и неравная борьба! С одной стороны, огромная армия солдат, жандармов, полиции, руководимая послушным государю бюрократическим аппаратом, в распоряжении которого находились печать, школы, учебные заведения, церкви и… темнота народа. С другой – группка беззащитных людей, единственным оружием которых являлись их произведения.

Только солидарность и братская поддержка деятелей демократической ветви русской культуры помогли украинской литературе выстоять; расти и развиваться. Еще во времена Квитки-Основьяненко и Шевченко прогрессивные русские журналы предоставляли свою площадь произведениям украинских писателей, их лучшие сочинения переводились на русский язык. Некоторые издательства, нарушая и всячески обходя официальные распоряжения и запреты, печатали украинские книги, сборники, альманахи. Но все это лишь частично облегчало жизнь украинской литературы.

Деятельность и творчество таких писателей, как Шевченко, Франко, Грабовский, Руданский, Свидницкий, Манжура, Тесленко, и многих других – настоящий подвиг. Они бесстрашно боролись за свободу и счастье народа. И что получали в награду? Преследования, бесконечные каторги, мытарства в ссылках, голод и нищету в своем доме. Вот об этой горькой участи украинских писателей и говорит Леся в своем юбилейном стихотворении, прочитанном на многолюдном собрании 26 ноября 1898 года.

К празднику начали готовиться задолго. Главное – разрешение властей. Наконец после длительных и настойчивых уговоров и просьб из Петербурга было получено разрешение министра внутренних дел – «разрешить литературное собрание в память Котляревского под наблюдением местной администрации».

Вечер был устроен в большом зале Литературно-артистического общества. После доклада и приветственных выступлений хор Миколы Лысенко открыл концертную Программу. Известный актер Микола Садовский прочел стихотворение Шевченко «На вечную память Котляревскому», а затем на сцену вышел Михаил Старицкий. Сначала прочел свое стихотворение, затем Лесино – поэтесса сидела рядом, но считала, что у нее слишком тихий голос для такой аудитории, и к тому же ей нездоровилось.

Стихотворение Леси Украинки произвело глубокое впечатление на присутствующих. Строки о судьбе угнетенного народа и его поэтов:

 
Да, в каждой стране есть преданье о рае,
И нет его только в родном моем крае…
А были ж певцы и у нас,
Чьи песни бессмертной исполнены силы,
А как имена их? И где их могилы —
Чтоб славу воздать хоть сейчас?!
 

грустью откликнулись в зале, тяжкой печалью легли на сердце.

Передовые демократические писатели Украины честно трудились для своего народа, и потому:

 
Их брать под защиту никто не старался,
С высокого трона никто не спускался
Прославить достойно певцов.
Лавровыми их не венчали венками,
Шипов не старались укрыть за цветами,
Страдал одиноко поэт;
Кафтан его был не богатым и новым,
А коль на руках и звенели оковы, —
Уже не из золота, нет!..
 

Старицкий закончил чтение, и зал на какое-то мгновение замер, а потом взорвался громом аплодисментов. Затем из разных концов зала послышались выкрики:

– Автора, автора!.. Лесю Украинку!..

Старицкий сошел с эстрады и представил поэтессу публике. Высокий, крепкий, с длинными седыми усами, рядом с тоненькой девушкой он был словно дуб в паре с хрупкой березкой. А зал с восторгом скандировал:

– Слава! Слава Лесе Украинке!

То были незабываемые минуты. Присутствующие выражали писательнице признание, глубокое уважение и любовь.

В этот момент к Старицкому подошел полицейский чин и что-то начал говорить ему. Но овация не утихала, и полицейский, безнадежно махнув рукой, исчез в толпе. Позже выяснилось, что Лесино стихотворение в утвержденной заранее программе отсутствовало. За такое самоуправство Старицкий был вызван в полицейский участок и предупрежден, что подобные вечера и собрания будут вообще запрещены.

БЕРЛИНСКАЯ ЭПОПЕЯ. БЕЗ ПОЛИТИКИ НЕ ОБОЙТИСЬ

Полный 1898 год Леся трудилась не покладая рук. Помимо поглощавшего ее литературного творчества, она быстро и увлеченно выполняла многие задания общественного характера. Тем временем болезнь не сдавала позиций, хотя сама Леся старалась «не замечать» ее. На вопрос Павлыка о здоровье отвечала: «Было бы терпимо, если бы не эта глупая истерия, хорея, слабость сердца или – да черт знает, как она называется. Хожу себе по земле, как человек, пишу – временами даже много, принимаю участие в общественной жизни, но только расплачиваюсь за это регулярными приступами… Кажется, я скоро с ними свыкнусь, как вельможные пани привыкают к балам…»

Но чем дальше, тем боли в ноге сильнее и невыносимее. Теперь уже мысль об операции сустава не оставляла ни Лесю, ни ее родителей. Как-то им рассказали знакомые о том, что в Берлине есть крупный хирург, профессор Бергман, который специализируется на операциях конечностей, пораженных туберкулезом. Выходит, надо ехать к нему. Местные хирурги либо не решались на такую сложную операцию, либо не вызывали доверия. А согласится ли Бергман? Венские врачи в свое время отказались…

К счастью, берлинское светило пригласили на Украину для консультации, и Лесе удалось попасть к нему на прием. Мнение профессора благоприятное. Спустя несколько дней Леся пишет Павлыку: «Чувствую себя получше. Случилось повидать своего берлинского оператора, он согласился меня резать, так что недельки через три уже буду лежать на операционном столе. Такая перспектива меня не страшит, ведь после – лучшие перспективы: не станет туберкул в организме, значит, одной бедой меньше. Что касается самого процесса резания, лежания etc., – мне это не в диковинку. «Quod medicamenta non sanat ferrum sanat»,[38]38
  Чего не оздоровят лекарства, то оздоровит железо (латин.).


[Закрыть] надеюсь, что к третьему лекарству – ignis[39]39
  Огонь, прижигать (латин.).


[Закрыть] – не придется прибегнуть. Новая перспектива испугала не меня, а мою истерию, – она приутихла и не терзает меня вот уже недели две. Пользуюсь этим и занимаюсь ликвидацией литературных дел».

Неотложных забот оказалось несметное множество: закончить рассказ «Над морем» – для Литературно-артистического общества, снять вопросы цензуры по драме «Голубая роза», которую Леся сама перевела на русский язык, завершить сцену из драмы «В пуще», написать письма родным и друзьям. И симфонический концерт послушать хочется, и проэкзаменовать надо Оксану, Микося и Зорю (сын покойного дяди) по французскому и латыни…

– Нет, я, кажется, объявлю себя банкротом, – сказала она, собираясь в Берлин.

Вместе с матерью выехали из Ковеля только 13 января, на следующий день прибыли в Варшаву. Остановились в гостинице с огромной, на весь фасад, вывеской «Замковая» и сразу же пошли осматривать город. Прежде всего – к недавно поставленному памятнику Адаму Мицкевичу. Затем пересекли центр, побывали на площадях и улицах Варшавы, ознакомились с историческими достопримечательностями, памятниками, роскошными старыми и новыми дворцами.

Через два дня Лесю встречал хмурый, строгий Берлин. Вскоре ее положили в частную клинику Бергмана: Йоганнесштрассе, И. Натруженная нога болела еще сильнее, и хирургическое вмешательство было невозможным. Надо немного повременить, пока боль уляжется. Леся была относительно спокойной и не прекращала заниматься литературными делами, интересоваться жизнью страны, которую впервые увидела так близко. Берлин поразил ее и внешним видом, и порядками, и ритмом жизни. 20 января она пишет своей сестре:

«Как видишь по почерку, уже лежу, но меня еще не резали, ждут, чтобы нога немного успокоилась, а она, как назло, болит…

Тут так много необыкновенного, начиная от мелочей комфорта и до грандиозных сооружений. Даже я, мало выходя за стены отеля… все-таки увидела целый мир. Вена рядом с Берлином не казалась бы большой, а о Киеве и говорить нечего. Здесь, собственно, три города: подземный, наземный и надземный. Над улицами и более низкими зданиями построены эстакады, по которым беспрестанно мчатся поезда… Непосредственно по улице поезда не ходят, только по этим эстакадам. На первых этажах домов всюду магазины, даже жутко подумать, сколько человеческого труда кристаллизовано в этих изделиях, порой совсем излишних. Больше всего меня поражает не то движение, которое видно днем, но то, которое слышно ночью: особенно оно было слышно в отеле, где мы жили первые два дня. Как только жильцы отеля улягутся спать, начинается починка и чистка водопроводов, лифтов и т. п., словно какие-то гномы, подземные духи, ведут свою таинственную работу».

Все здесь удивляло Лесю. Несмотря на ограниченность наблюдений, каждый день приносил ей что-то новое. Много узнавала поэтесса и от больных, прибывших сюда из разных уголков мира. В соседней комнате, например, лежала десятилетняя девочка из Африки, из Трансвааля.

Воскресенье, 24 января. Леся – на операционном столе… Операция закончилась успешно, но медленно заживающая рана, перевязки, затем подгонка ортопедического аппарата для ноги еще долго причиняли страдания Лесе.

Драгомановым в Софию. 13 февраля 1899 года, Берлин, «Уже почти три недели после операции… Сейчас я еще в гипсе, видимо, дней через десять его снимут и положат какую-нибудь повязку полегче, и с нею еще месяц пролежу, а тогда не знаю, может, разрешат потихоньку подниматься. Теперь нога почти не болит… Разве что чересчур резкое движение сделаю да во время перевязок. И то перевязки уже более-менее терпимы, а при первых – можно было с ума сойти. Последние три ночи спала с помощью брома и сулфунала, а прежде без морфия и думать нельзя было. Бред и всякие другие вещи не давали покоя ни мне, ни маме».

Впоследствии Леся говорила Ольге Кобылянской, что операция и все процедуры после нее были таковы, что вторично она себе и за царство небесное подобного не пожелает. Три с половиной месяца Леся не поднималась с постели, но и в такой ситуации не потеряла оптимизма, живо интересовалась общественными и литературными новостями, вела активную переписку с друзьями. Ее палата походила скорее на комнату-читальню, нежели на больничное помещение. «Я теперь много читаю, – писала она, – ведь здесь можно найти различные книги на чужих языках, в России это затруднительно».

Поездка в Берлин на операцию принесла пользу не только Лесиному здоровью, но также делу революционной пропаганды. Сюда не распространялась власть царской цензуры, и Леся вела переговоры о пересылке в Россию запрещенных изданий (в частности, с Павлыком), советовалась с опытными пропагандистами, подталкивала там, где в этом возникала потребность.

Показателен в этом смысле отрывок из Лесиного письма к Павлыку: «Напишите, приходил ли кто-нибудь к Вам от моего имени за популярными изданиями, а если бы и получил их от Вас, то на какую сумму? Если я не смогу уплатить этот долг, попрошу брата сделать это. Следовало бы завязать более тесные отношения с теми людьми, которые обращались к Вам, может быть, они и вправду способны вести позитивную работу, во всяком случае, не надо решать это apriori, ведь это люди доброй воли. Они говорили, что будут присылать мне сюда деньги и материалы для издания в Галиции. В соответствии с тем, что они мне направят, буду советоваться с Вами, где и каким образом можно опубликовать их… Я и указала им дорогу к Вам на случай… Они имеют намерение издавать популярные книжонки и разные Schriften[40]40
  Писания (нем.).


[Закрыть] на политическо-экономические темы».

Леся стремилась влиять на политическую деятельность социал-демократических кружков в Галиции. В ряде писем она выступает в роли советчика, давая понять, что делает это не по собственной инициативе, а по поручению своих единомышленников из киевских марксистских кружков. К примеру, последние события – обострение отношений между украинскими и польскими партийными деятелями – подчеркивают противоречия и обоюдное недоверие. Пока речь идет «вообще» – все нормально, а как дело доходит до местных проблем и возрождения Польши – все летит кувырком.

Очень прискорбно, что социал-демократы в Галиции, представленные малочисленными и разрозненными кружками измельчали, беспринципны. Леся Украинка хорошо понимала насколько сильно шовинистическое течение в польском движении: эта реакционная стихия либо поглощала радикальные галицийские кружки, либо толкала их под националистические лозунги. Естественно в таких условиях много времени уходило на обывательские распри. Все это беспокоило поэтессу, занимало её мысли даже в больничной палате.

Несмотря на утверждение Леси, что публицистика не призвание, все же приходилось время от времени обращаться к этому жанру. Так было и в этот раз:

– Несчастная душа моя чует, что надо будет засесть на Украине за рефераты обо всем этом и писать, и читать, а ты, господи, веси, что я охотно оставила бы эту работу кому-нибудь другому…

Время шло. Нога заживала медленно. В мае Лесе разрешено было сидеть и даже совершать небольшие прогулки – сначала в гипсовой, потом в повязке из крахмала и со специальным ортопедическим устройством. Хотя Леся и поправлялась, однако постоянно жаловалась, что попусту тратится время, что она занимается не литературной деятельностью, а пустяками: письмами, аннотациями, правкой перевода, сделанного сестрой для русского журнала. Совет Павлыка прибегнуть к писанию диктовку не приняла: «Вы говорите – диктовать: к сожалению, не могу, не умею это, абсолютно, – все мысли неизвестно куда улетучиваются! Я даже не люблю, чтобы кто-либо сидел подле меня, когда пишу. А вслух думать могу разве что в горячке. Здесь все обстоятельства настолько не способствуют писанию, ведь пока не литератор и даже не человек, а хирургически-ортопедический манекен… Последние годы я большей частью живу одиноко и потому усвоила непрактичный обычай: собственно литературой могу заниматься только тогда, когда остаюсь одна в комнате и то по преимуществу вечером и ночью. А тут и днем и ночью – вдвоем, в 10–11 иду спать (таков режим), потом – каждый вечер массаж, снятие и (утром) накладывание аппарата портят мне настроение, ибо всегда напоминают, что я «материал», а не человек. Писать «как-нибудь», только бы не терять время, я могла бы, да не хочу… не считаю согласным ни с моею любовью к литературе, ни с моею литературной гордостью (сознаюсь, что она у меня таки есть)».

В конце концов вопрос о возвращении на Украину был решен. Леся занялась приобретением книг, которые трудно было раздобыть в России. Покидала Берлин с радостью – за пять месяцев он порядком надоел ей своими каменными пейзажами и сугубо урбанистическим ритмом жизни.

Всю дорогу думала о родине, о том, что изменилось там за это время. Под впечатлением зарубежной печати казалось, что произошли сдвиги к лучшему. В радостном возбуждении Леся восклицает:

 
Мечта далекая, надежда золотая —
Моя страна, к тебе стремлюсь душой,
Страшусь и радуюсь, высоко залетая…
Так птицы возвращаются домой.
 

ОЛЬГА КОБЫЛЯНСКАЯ В ГОСТЯХ У ЛЕСИ

Операция сустава правой ноги завершилась благополучно, и Леся возвратилась на Украину – сначала в Киев, а через неделю в хутор Зеленый Гай.

Еще будучи в Берлине, Леся написала и отослала через Павлыка первое письмо Ольге Кобылянской, заочно предлагая знакомство. Тотчас же получила быстрый и благосклонный ответ, и с тех пор завязалась личная Дружба и интенсивная переписка Леси Украинки и Ольги Кобылянской. Обе женщины, чье творчество составляло предмет восхищения современников, были влюблены друг в друга и эту взаимную любовь сохранили на всю жизнь, никогда не позволив не то что туче – даже тени омрачить свое чувство.

Прошел месяц с тех пор, как Леся написала первое письмо, а все никак не может нарадоваться.

Из письма к Михаилу Павлыку, 7 июня 1899 года. «Постоянно хвалю себя за то, что познакомилась с нею (Кобылянской. – А.К.) – она, чувствуется, умная и хорошая девушка, по письмам очень мне нравится. Я уже взяла с нее обещание приехать в августе ко мне в гости. Относительно неметчины (Кобылянская начинала писать на немецком языке. – А.К.) я иного мнения, чем вы все, галичане. Не погубила, а спасла Кобылянскую неметчина, показала ей более широкий европейский мир, обогатила идеями, научила стилю (не в смысле слов, лексики, но в смысле фразы, богатства формы) и, развив ее ум, тем самым воспитала ее для сознательного и разумного служения родному краю… Лучший способ сберечь Кобылянскую для нашей литературы, удержать ее навсегда – это не упрекать ее ежедневно неметчиной, не называть ее чужим, экзотическим цветком, а признать за ней то почетное место в нашей литературе, которое она, несомненно, заслужила».

Такое отношение и забота Леси о творческом пути Кобылянской сыграли значительную роль в ее развитии. Только благодаря знакомству с такими писателями, как Наталья Кобринская и Осип Маковей, а позже Иван Франко, Леся Украинка и другие, Кобылянская нашла свой путь в украинской литературе.

На грани двух веков – XIX и XX – Ольга Кобылянская вместе с Коцюбинским и Стефаником является выдающимся представителем нового социально-психологического направления в украинской прозе. Кобылянская впервые широко показала образы женщин, которые осознали свое рабское положение в буржуазном обществе и бесстрашно ведут борьбу за освобождение.

Неожиданно сложились благоприятные условия для приезда Кобылянской – она и Наталья Кобринская получили делегатские мандаты на Всемирный археологический конгресс, который должен был состояться в Киеве. Леся чрезвычайно обрадовалась этому. Теперь мечта о встрече приобрела реальные очертания. Известная писательница Ольга Кобылянская впервые приедет на Украину, где ее почти не знают, но где рады и счастливы с ней познакомиться.

«Это истинное счастье, милая подруга, – писала Леся Кобылянской, – что мы скоро увидимся! Только я в Киеве не буду, потому что все равно по съездам и выставкам мне не ходить, а сидеть дома здесь лучше, чем в Киеве… Поэтому, прошу Вас, быстро осмотрите выставку, поглядите на людей, рефератов слушайте не очень много… да и направляйтесь ко мне сюда как можно раньше. Пока я лежала в больницах, мама построила здесь хороший дом, где могли бы поместиться мои приятели со всего света. Окрестности здесь красивы, горизонт широкий (после каменного Берлина я научилась это ценить), людей не слишком много, может быть, Вам покажется и мало. Будем на лодке кататься и плавать, если умеете; я буду Вам играть Шумана и Шопена, которых Вы, кажется, очень любите, кроме того, множество украинских песен…».

Лесе очень, хотелось не только встретиться с Ольгой Кобылянской, но также познакомить ее с надднепрянской Украиной. Поэтесса обещала, что ее сестры покажут все окрестности, что она увидит такую Украину, «украинистей» которой и нет». Леся таила надежду, что все эти новые впечатления усилят мотивы из жизни народа в ее творчестве…

Утром 21 августа 1899-го в Зеленом Гае Кобылянскую встречала целая толпа – Косачи, их родственники и друзья. С непривычки к таким публичным чествованиям гостья в первый момент ужасно смутилась, но Леся сразу же поспешила на выручку – взяла ее за руку, обняла, а тогда уже, обращаясь ко всей компании, скомандовала на домашнем жаргоне:

– Козероги козерожейшие, расступитесь. Пани Ольга устала с дороги. Мы сейчас пойдем в дом, а во время завтрака наша гостья со всеми познакомится…

Прекрасные дни на прекрасном хуторе. Обе писательницы, словно влюбленные, встретившиеся после долгой разлуки, не расставались. Задушевные, веселые, грустные, а порой и бурные разговоры буквально захлестнули обеих. А между тем и в жизни, и в литературном творчестве они отличались многим: Кобылянская – нерешительная, не всегда уверенная в себе, проявляющая свои стремления и чувства приглушенно; в ее речи нередки недомолвки. Леся же, напротив, натура открытая, бескомпромиссная и страстная.

Тем не менее и гостья и хозяйка остались довольны друг другом. Не удивительно, что спустя два месяца Леся писала: «Эх, приезжайте, пани Ольга, снова ко мне, и будем снова szare godziny[41]41
  Сумерки (польск.).


[Закрыть] справлять! И чай будем пить «не отвратительный», и Грига сыграем, и я Вам страшные драмы и дикие фантазии буду рассказывать, да и улетим обе ins blaue Hinein.[42]42
  В голубую даль (нем.).


[Закрыть] А пока будьте здоровы, liebe Freundine[43]43
  Милая приятельница (нем.).


[Закрыть]».