Текст книги "На пороге Будущего"
Автор книги: Анастасия Петрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
Появившиеся степняки понравились им сначала еще меньше крусов. Для коренного населения и те, и другие были ненавистными захватчиками, отнимавшими последнее. Целые селения снимались с насиженных мест, уходили в леса и начинали партизанскую войну против агрессоров. Однако варварскому царю нельзя было отказать в находчивости. Всего через несколько недель этой войны на два фронта он пошел на компромисс, предложив аборигенам равную долю добычи в захваченных фортах. Это сразу изменило расстановку сил. Один за другим лесные отряды и села переходили на сторону завоевателя, чтобы использовать возможность отомстить старым врагам. Воины степей, не привыкшие вести боевые действия в лесах и болотах, после недолгого ворчания приняли поддержку местных жителей и отдавали им часть награбленного.
Тем временем шедизцы под командованием Алекоса прорывались на север. Пока оставленные на произвол случая, отрезанные второй вражеской армией от центра южные гарнизоны в одиночку боролись с кочевниками, хорошо обученные и дисциплинированные солдаты Шедиза вели бои со столь же подготовленным противником – лучшими полками крусов, посланными с севера. Иантийцы защищали выход к Гетте. Линия фронта, обороняемая крусами, растянулась от великой реки в сторону океана на двести с лишним тсанов. Сейчас, спустя четыре месяца после начала войны, она практически не сдвинулась к северу. Крусы, хорошо знакомые с местностью, успешно отбивали атаки шедизцев, используя каждую речку, каждый холм. Они строили в лесах засеки и охраняли немногочисленные дороги, ведущие в центр страны. Надеясь хоть где-то прорвать линию обороны, Алекос посылал свои отряды все дальше на восток, но все было бесполезно – ему не удавалось отвоевать ни тсана.
Позиции иантийских войск редко подвергались атакам. Здесь, в верховьях Гетты, отряды Халена надежно укрепились среди скал, с небольшими потерями отражая попытки противника прорваться сквозь последние горные отроги к равнинам. Он мог удерживать свой участок бесконечно долго и ждал лишь решения командования крусов, чтобы перейти в наступление. Однако такое решение все еще не было принято, и, как заметил Маталан, объясняя царице расположение войск, оно скорее всего будет принято очень нескоро, если только крусы не разберутся между собой, кто среди них самый главный. Каждый из трех военачальников, которых их партии объявили командующими всеми военными силами, повелевал лишь своими полками, поскольку части, возглавляемые двумя другими командирами, отказывались подчиняться чужим приказам. Это вносило в оборону элемент непредсказуемости и мешало совместным действиям.
– Если Алекос не дурак, он смекнет, как можно воспользоваться подобной рассогласованностью, – сказал Маталан. – Стоит ему вырваться из лесов, и остановить его будет намного сложнее. Я готовлю подробный анализ ситуации по всему фронту и хочу посоветовать нашему царю требовать немедленного назначения единого главнокомандующего. Послезавтра этот отчет будет готов. Если будете писать царю, моя госпожа, я отправлю ваше письмо вместе со своим. Жаль, что мои обязанности не позволяют мне отправиться в Матакрус. Уверен, я принес бы там пользу.
Евгения без усмешки поблагодарила губернатора и выразила надежду, что больше никому из рассов не придется участвовать в войне. Он задумчиво подергал своим крупным носом и проводил ее к двери. Ее покои располагались в другом крыле дома, отделенные от рабочих комнат губернатора крытой галереей, которая шла вдоль внутреннего двора. Здесь бил небольшой фонтан, и в круглом бассейне плясали в воде сухие листья и хвоинки. Слуга сметал в кучу листву, но низенькие деревца, защищающие помещения первого этажа от солнца, все роняли и роняли ее, будто смеясь над шаркающей по цветной плитке метлой. В журчании воды Евгении послышался вдруг человеческий голос. Она замедлила шаг и прислушалась, вглядываясь в прозрачную коричневую глубину бассейна. Это был голос царя Джаваля, низкий, слабый и печальный. Он еще раз произнес фразу, которую она не разобрала, и растворился в шепоте струй. Она быстро подняла глаза к крыше дома, загораживающей горизонт, но мысленно была сейчас в Рос-Теоре. Вместе с прощальным приветом в осеннем воздухе растворилось, пропало что-то очень важное, – жизнь человека, который был связан с олуди родственными и дружескими узами. Ей еще не приходилось чувствовать смерть того, кто был по-настоящему дорог ее сердцу. Она ощутила, как что-то исчезло, – будто внезапно бесследно пропала возносившаяся к небу башня и ошарашенный воздух, помедлив, сомкнулся в том месте, где она только что была. Через минуту это ощущение ушло, и снова журчал фонтан и шуршала под метлой сухая листва. Евгения вернулась в кабинет губернатора, чтобы объявить ему, что царь Джаваль Хиссан умер.
18
Необычайно холодной зимой 2760 года полчища захватчиков прорвались к центральным провинциям Матакруса. Из отрывочных сообщений и переполненных эмоциями писем, приходящих из ставки Халена и из Рос-Теоры, обитатели замка и служащие Дома провинций не сразу сложили общую картину комбинации, которую царь Алекос провел с присущей ему наглостью. Он попросил официальных переговоров с одним из крусских военачальников, заявив, что считает главнокомандующим только его. Части этого командира защищали наиболее отдаленные от реки участки фронта. Пока стороны обговаривали предстоящую встречу и готовили пышный прием, в нескольких десятках тсанов западнее к шедизцам под прикрытием леса подтянулись отряды кочевников. В то время, как командование крусов выслушивало льстивые речи Алекоса и принюхивалось к аппетитным запахам, долетавшим с накрытых столов, вражеские войска нанесли удар. Оставшиеся без руководства воины не смогли долго продержаться и отступили, а потом и побежали на запад, под крыло другого начальника. Последовала череда жестоких сражений по всей линии фронта. Крусы старались не пустить шедизцев в центр страны, но пока они бились, покинувшие разграбленные южные форты кочевники через брешь растекались по равнинам, и в конце концов крусы были вынуждены отступить, чтобы не оказаться в ловушке. Лошади врага были привычны к морозам, да и сами степняки и шедизцы легко переносили минусовые температуры, с которыми жители этих земель сталкивались редко. Под прицелом оказались земли в среднем течении Гетты: застывшие луга с побуревшей травой, скованные льдом реки и озера, вымерзшие сады, богатые города, куда поспешили скрыться жители окрестных сел и деревень. Но эти земли не знали войн уже почти сто лет, и некоторые, даже крупные поселения не имели надежных стен. Многие, поняв это, старались добраться до наиболее укрепленных городов. Население охватила паника. Сотни подвод, карет, пешеходов наводнили дороги, по которым маршировали военные отряды, направлявшиеся навстречу врагу. Кто-то со всем скарбом и домочадцами бежал в Рос-Теору, кто-то пытался перебраться за реку в Ианту. После смерти Джаваля Хиссана в Шурнапале было назначено временное правительство, поскольку наследник, его внук, еще не достиг совершеннолетия. Оно распорядилось закрыть границу и призвало жителей Матакруса с оружием в руках защищать свою страну. Хален поддержал этот запрет. Сам он продолжал сражаться, отстаивая территории близ Гетты. Но война переходила в следующую стадию, когда местное население, опасаясь потерять свое имущество, несло все, что можно было унести, под защиту крепостей, и армия обороняла не землю, а эти крепости. Алчущие золота чужаки осаждали город за городом и упорно рвались к столице.
* * *
На бескрайних просторах Матакруса можно было воевать бесконечно. Недаром сами крусы потратили несколько сотен лет на расширение границ страны. Прошла весна, прошло нестерпимо жаркое лето, и опять наступила осень – сырая, холодная и бесконечно долгая. Линия фронта растянулась с запада на восток от Гетты до океана, на триста с лишним тсанов. Бои шли с переменным успехом, и нельзя было понять, на чьей стороне перевес.
Ландшафт провинции Дароа ничем не отличался от иантийской провинции Ферут, что соседствовала с нею за рекой. Вдоль Гетты тянулись параллельные гряды холмов, порезанные поперек невысокими каменными стенами, разделявшими владения фермеров и обширные угодья рассов. Мокли под дождем голые черные сады; каменные и деревянные дома стояли с выбитыми дверями, и редко где остались жители, которым некуда было уходить. Деревни были разорены, рощи вырублены на костры, дороги разбиты и разворочены, и некому было их ремонтировать. Всюду царило запустение, ощущение грязи еще усиливалось под мрачным светом зимнего неба и непрекращающейся моросью. Новые хозяева этих мест, шедизцы, относились ко всему этому равнодушно – на то и война. Несколько полков Алекоса заняли селения: офицеры расположились в домах, солдаты раскинули палатки в садах и на полях. Лучший дом в округе, единственный достойный правителя, был непригоден для жилья: уезжая, владельцы подожгли его. Он глядел с дороги провалами окон с черными языками копоти, давая понять, что внутри не осталось ничего, кроме пепла.
Поэтому царь приказал поставить свой походный шатер на вершине самого большого холма. Рядом с ним, словно добровольные стражи, стояли несколько каменных статуй. Впервые увидев такие еще в Галафрии, Алекос не удивился. Похожие встречались ему еще в прошлой жизни. Похожие – но все же не такие. В камне была вырублена фигура в два человеческих роста высотой, с обозначенными плечами и головой, где круглились грубо вырезанные глаза и рот. Опущенные руки лежали на плечах другой точно такой же фигуры, в два раза меньше, а та держала еще меньшую, и так несколько раз; нижняя из них была немногим больше ладони. Каждая одинаково смотрела вперед и вверх, раскрыв рот будто в молчаливом призыве. Это был очень древний символ, распространенный по всему континенту. В Шедизе и Галафрии они стояли в святилищах и назывались Плачущими. Они должны были вечно призывать к поставившим их людям милость небес. В Матакрусе и Ианте эта их функция – как знал Алекос, давно не первая, за древностью истинное значение оказалось утрачено – уже забылась. Здесь они служили всего лишь пограничными знаками, обозначавшими рубежи крупных владений. На холме, где расположилась ставка главнокомандующего, статуи были поставлены не так давно, наверное, лет двадцать назад. Солнце, ветер и дождь еще не оставили на них следов. Товарищи Алекоса засомневались было – для них Плачущие были священны, – но он, оглянув холм, спокойно заметил, что это место пусто и духи никогда не собирались здесь. Они успокоились, зная, что он разбирается в таких вещах лучше святых отцов. Он и правда, хотя и был теперь лишен умения видеть и слышать, мог по косвенным признакам отличить место, облюбованное высшими силами. Недаром в светлом и чистом Красном доме ему сразу не понравились царские покои с их пылью и паутиной, которые невозможно было вывести. Будучи символическим наследником Процеро и соблюдая традиции страны, Алекос не мог отказаться там жить, хотя и старался как можно реже бывать в мрачных комнатах, в которых ему постоянно мерещился запах крови. Не в последнюю очередь именно благодаря этому шедизцы почитали своего нового царя как великого героя – они ведь были убеждены, что душа Процеро не покинула его дома, и боялись ее почти так же сильно, как прежде самого Процеро.
Сам Алекос относился к верованиям своих новых товарищей с презрением, хотя и тщательно это скрывал. Впрочем, он презирал любые религии вообще. Религия же шедизцев была, на его взгляд, абсурдной смесью диких поверий, старых легенд и извращенного стремления интеллекта подняться к вершинам духа. Они знали и чтили историю олуди даже больше, чем иантийцы, к которым эти олуди приходили. Наибольшим авторитетом обладал для них тот олуди, что по преданию две тысячи семьсот с лишним лет назад объединил княжества в государство, ставшее прообразом сегодняшних стран. В Шедизе была легенда, утверждавшая, что олуди и великий царь правил своей страной именно оттуда, где сейчас стоит Этака, и что именно он заложил город на месте дома духов. Недаром и по сей день стены царского дворца поддерживают Плачущие – древние, как земля под их подножием, со стершимися от старости лицами! Легенда предсказывала, что рано или поздно олуди вернется. Как это всегда бывает, мудрецы привязали время этого возвращения к действующему календарю и ждали прихода сына земли на рубеже каждой очередной круглой даты. Последние поколения священников и мыслителей сошлись на том, что великий царь явится в тридцать втором веке, то есть не раньше, чем через четыреста лет. Вместе с тем другие расчеты в списках их иантийских коллег ясно указывали ближайшие к настоящему даты появления олуди: 2749 год, когда пришла Евгения, или 2770-й. Но в делах религии логика не действует, и те же люди, что могли месяцами обсуждать друг с другом вероятность появления своего кумира через двадцать лет вместо ими же обещанных четырехсот, уверенно приняли Алекоса, пришедшего не в срок и даже при жизни олуди Евгении. Слишком долго они ждали великого царя, слишком много времени и чувства отдали изучению его полусказочной биографии. В кровавое царствование Процеро появление олуди показалось и первым лицам государства, и простым людям обещанием избавления, новой лучшей жизни.
Шедизцы всегда были больше привязаны к прошлому, чем к настоящему, любовь к истории была у них в крови. «Все уже было когда-то, все повторится снова» – таков был философский девиз их существования. И все новое они принимали с покорной готовностью именно потому, что знали: оно лишь очередное повторение старых образцов. Для любого события, для любого правителя они находили предшественников в прошлом и в явившемся могучем воине с радостью узнали вернувшийся, оживший миф. Отсутствие четкого предсказания о времени его прихода вопреки логике стало еще одним подтверждением того, что он и есть тот, кого они ждали.
Алекос, как и Евгения (о которой он много знал, но мало думал), долго не мог подобрать понятия для перевода слова «олуди», которым его назвали. Он перебирал в памяти слова полутора десятков известных ему языков. Герой, титан, полубог – ничего не подходило. Титаны и полубоги возможны лишь там, где есть боги, а в этом удивительном мире их не было! Конечно, рассуждал он, и в его прошлой жизни боги являлись совсем не тем, чем их считали люди. Не зря последние годы в том мире ему казалось, что существует только один бог – он сам. Но все же известные ему народы, от кровожадных жителей земель, что лежат далеко за западным океаном, до просвещенных римлян, верят в существование всемогущих существ, которые правят миром. Отчего же в Матагальпе ничего о них неизвестно? Но у него было мало времени для размышлений, и он отбросил эти мысли, решив вернуться к ним позже, когда цель будет достигнута.
Итак, не дитя и не предтеча богов, и не герой, ибо герои смертны, а олуди живут долго и часто неподвластны возрастным изменениям. Шедизцы называли его также «сын земли». Земля и небо были их властителями в таком виде, в каком представали взору, а отнюдь не в человеческом образе и не в символах. Люди Матагальпы поклонялись земле как она есть, с горами, озерами и лесами, дарующей пищу при жизни и принимающей их прах после смерти. Олуди – олицетворение сил земли, он – все лучшее, что она предлагает людям, как сын ее он имеет право карать и миловать, и все, что он делает, – благо. Кроме того, уже одним своим существованием он сближает землю с небом, становится проводником, благодаря которому людей достигает благословение стихий. Разобравшись в этом, Алекос решил не мудрствовать и считать себя богом, тем более, что ему всегда этого хотелось.
Имелось, правда, одно несоответствие. При появлении его в этом мире божественные способности, обретением которых он некогда так гордился, оказались утрачены. С тех пор прошло уже шесть лет, а они все не возвращались. Видно, это наказание тех, кто забросил его сюда. Но Алекос нимало не жалел о том. Наложенная ими кара позволила ему впервые понять, сколь крепок в нем дух человеческий. Оказалось, достаточно одного жизненного опыта – опыта трехсот с лишним лет! – чтобы покорить мир. Несмотря на то, что он больше не мог читать в сердцах людей и отдавать им мысленные приказания, он продолжал видеть их насквозь. Человеческая психология одинакова везде; помня свои прежние знания, открытия и ошибки, он умело управлял своими новыми подданными. Прошло больше ста лет с тех пор, как он последний раз брал в руки оружие, и все же ни один воин Матагальпы не был сильнее и быстрее его. Думая об этом, Алекос каждый раз с удовольствием вспоминал первую схватку с аборигенами – вооруженными до зубов охотниками, что, позарившись на пояс, напали на него безоружного, едва очнувшегося, замерзающего в зимней степи. Через десять минут после того, как они приблизились, у него было пять мечей и три копья, и двое оставшихся в живых степняков лежали лицами в снегу у его ног, готовые смиренно принять смерть. Их оружие никуда не годилось – низкосортный мягкий металл. Через год он дал им другое, и тогда к нему со всех сторон пошли воины, прося принять их под свою руку. Беловолосые, как он сам, дикие степняки не знали богов-олуди, они поклонялись океану, тучам и лунам и проводили жизнь в непрекращающихся войнах с соседними племенами, будто изо всех сил стараясь истребить сами себя. Позже Алекос говорил о них своим друзьям-шедизцам: «Это отчаянные воины. Их вера удачно велит им искать ранней смерти, и потому они будут нам верными товарищами на пути в северные страны».
Сейчас в ставке подле него не было ни одного степняка, однако он время от времени отправлялся туда, где они сражались, чтобы поддержать их боевой дух. Они преклонялись перед ним так же истово, как перед волнами морскими, несущими жизнь и смерть, каждое его слово было для них законом. Впрочем, то же касалось и шедизцев. Даже умный и подозрительный Нурмали, один из благороднейших сынов страны, признал свое ничтожество перед олуди и беспрекословно исполнял приказания. Алекос меж тем ценил его именно за ум и инициативность и не раз давал ему это понять.
Пригнувшись, Нурмали вошел в шатер, сел на деревянную лавку к столу. Алекос поднял на него глаза, продолжая говорить сидящему рядом Кафуру:
– …закончится, как только мы возьмем Камалонд. Но смотри, Кафур, приказы приказами, а следить за сохранностью складов твоя работа. В Камалонде провизии хватит всем, а если не хватит – с тебя спрошу.
– Когда мы возьмем Камалонд? – вместо ответа спросил главный интендант.
– Когда мы возьмем Камалонд, Нурмали? – переспросил царь у своего полководца.
Тот положил на стол костлявые руки, со скрытой усмешкой взглянул на Кафура. Кафур Рам, из семьи галафрийцев, поселившихся в Шедизе в конце прошлого века, был так же умен, образован и честолюбив, как сам Нурмали, и так же смел, но по какой-то прихоти судьбы ему всегда доставались при армии должности, как говорят солдаты, поближе к котлу. В этой кампании царь Алекос назначил его ответственным за обеспечение войска провизией, фуражом, оружием, одеждой и прочим. Назначение это ограничило Кафуру возможность присутствовать рядом с царем, к чему он так стремился. Однако Алекос, как всегда, рассудил верно: не было в его огромной армии человека, более серьезно относящегося ко всему, что поддерживает в воинах физическую силу и боевой дух. И сегодня, на военном совете, место Кафура было рядом с остальными начальниками.
– Они прибыли, государь, – сказал Нурмали. – Желаешь посмотреть?
Алекос тут же поднялся. За ним вышли из шатра его полководцы, адъютанты и оруженосцы. На холмы только что опустилась неласковая осенняя ночь. Небо очистилось, и запад еще зеленел, а из ложбин поднимался туман, так что местность перед их глазами превратилась в черные полосы холмистых гряд, разделенные белыми реками тумана в низинах. Алекос повернул голову налево, где на фоне светлеющего последние минуты неба усталые лошади втаскивали на холм огромные закрытые кожаными чехлами орудия. Офицер последний раз прикрикнул на солдат, управляющих лошадьми, и опустился на колено, приветствуя повелителя.
– Снимите чехол, – велел тот.
Солдаты тут же принялись стаскивать чехол с пушки, и вот она предстала перед царем и его свитой во всей красе: ее литой, длинный и широкий – руками не обхватить – ствол оказался повернут на север, по направлению к Рос-Теоре. Рядом с нею покоились на специально сконструированных металлических повозках еще две пушки, а внизу слышалось движение и ругань – там тащили еще и еще. Алекос похлопал орудие по темному боку. С улыбкой он оглянулся, отыскивая в толпе Гарли.
– Заряды готовы?
– Так точно, мой господин, – ответствовал силач Гарли, командующий полками западных шедизцев и ответственный за артиллерию.
Они подошли к царю все трое: Гарли, Нурмали и Кафур, глядя на него с веселым ожиданием. Усы Нурмали, обычно понуро обвисшие, воинственно встопорщились. Следом приблизился юноша-оруженосец, несший плащ царя.
– Вот и ответ на твой вопрос, Кафур. Объявляю на завтра наступление. Теперь, с этими друзьями, – царь еще раз коснулся рукой пушки, – мы пойдем вперед без задержек.
– Чем они отличаются от тех маленьких, с которыми мы прежде воевали? – спросил интендант.
– В ядра, которыми они стреляют, засыпан порох. Я еще в Шедизе потратил полтора года на испытания, и видишь, сколько времени прошло, прежде чем эти пушки наконец присоединились к нашему походу.
Кафур посмотрел на орудия и, видимо, хотел спросить об опасности того, что ядро взорвется еще в стволе. Но в армии Алекоса не принято было сомневаться в словах царя, и он промолчал. Алекос усмехнулся, видя его сомнения.
– Итак, завтра выступаем на Камалонд. Легори, подготовь приказ и разошли всем частям.
Оруженосец поклонился, прижав к груди плащ. Пятнадцатилетний крепкий юноша по шедизскому обычаю исполнял при царе обязанности секретаря, оруженосца и любовника. Он тут же вернулся в шатер и занялся бумагами. Через несколько минут вошел государь в сопровождении троих своих вернейших военачальников. Гарли вынул из-за пазухи плоскую фляжку и крохотные позолоченные рюмки. В колеблющемся свете ламп жестко улыбающееся лицо царя казалось прихотливо изменчивым, оранжевые отблески плясали на впалых щеках, а глаза постоянно оставались в тени. По привычке все трое, сами того не замечая, следили за каждым его движением, отмечая малейшую смену выражения лица. Суровые воины, прошедшие при Процеро огонь, воду и медные трубы, они боялись нового господина не меньше, чем старого. Но вместо ненависти в их сердцах жила горячая любовь и даже, пожалуй, едва ли не женская влюбленность, так что всем троим стоило немалых усилий без ревности обращаться с юным секретарем, что на правах близкого к государю человека оставил свои бумаги и поднял рюмку вместе с ними.
– Говорят, на лугах у Камалонда еще год назад паслись лучшие в Матакрусе кони, – сказал Гарли. – Надеюсь, они нас дождутся!
– Рано или поздно все кони и все богатства будут наши. Если только крусы не переправят их в Ианту, – заметил Кафур.
Нурмали сказал:
– Об Ианте, мой господин. Ходят слухи, что Хален собирается покинуть страну. Сейчас он уже почти отрезан от союзника, и помощь из Рос-Теоры все не приходит.
– Надо его додавить, чтобы погрузился на корабли и отправился восвояси. А лучше добить. Если бы не иантийцы, война не затянулась бы так надолго. Постарайтесь, чтоб их уплыло как можно меньше.
– Будет сделано. Там рядом несколько тысяч степняков третью неделю возятся с двумя городишками, вот их и отправлю.
– Позволь спросить, государь, – обратился Гарли, стряхивая пылинку со своего щегольского мундира. – Дойдем мы до Рос-Теоры, но ведь там – вдова царя и малолетний наследник. А она, как говорят, не из тех, что любезно уступают место. Что будешь делать? Казнишь их?
Алекос задумался.
– Не хотелось бы, – произнес он наконец. – Казнить женщину и ребенка – это мне чести не прибавит. Но не стоит пока об этом думать. Глядишь, небо и земля мне улыбнутся, как всегда. Может быть, и с помощью кого-то из людей, – заключил он с улыбкой.
Начальники переглянулись и засмеялись.
Их отношение к Алекосу до сих пор, и через три года после первой встречи, оставалось в начальной стадии – когда восхищение перекрывает все недостатки человека, на которого оно обращено. Он знал, что так будет до окончания войны, если она не затянется, и еще какое-то время потом. Он знал также, что все заканчивается, особенно дружба, и придет время, когда эти люди, сегодня не чающие в нем души, станут обижаться и интриговать. Кто-то примется плести заговоры, кто-то просто предпочтет тихо уйти. Это его не расстраивало: он привык к человеческому непостоянству очень давно. Одетое в броню сердце одинаково снисходительно относилось и к любви, и к ненависти. Люди ценили его в первую очередь за то, что он не был бессмысленно жесток, как Процеро и многие правители до того. И боялись, чувствуя за самоуверенным спокойствием презрение, которому все равно, казнить или миловать. Он распоряжался своими войсками с твердостью высокомерного правителя, которому нет дела до человеческих слабостей, и ввел жесткие законы, карающие смертью за малейшее нарушение дисциплины. Каждый из сотни тысяч воинов должен быть покорен царю и не смеет взмахнуть мечом без приказания – так велел Алекос. Он почти никогда не повышал голоса, не гневался, не угрожал. Но ему стоило только сдвинуть брови, и волна исходящей от него агрессии подавляла любой протест. Военачальники, с которыми он был приветлив, тоже чувствовали, что для него они, как и простые солдаты, всего лишь ресурсы, нерассуждающая сила, которую он по своему желанию направляет в нужную сторону. Они его любили, но не понимали, и каждый из них не мог не задумываться над тем, каким же будет грядущее царствование олуди Алекоса. Даже сейчас, когда шли бои, он много времени уделял вовсе не командирским занятиям: увлеченно экспериментировал с порохом, заряжая им ядра и выстреливая из пушек, проверяя дальность полета и разрывную силу снарядов, и на его лице при этом был написан восторг ученого, а не воина. Металл, из которого были отлиты пушки и ядра, тоже был его собственным изобретением. В то время, как Бронк Калитерад писал в Ианту об увлечении Алекоса строительством, тот на самом деле проводил месяцы на секретном заводе в Галафрии, пытаясь создать сплав для более совершенного оружия. В конце концов это ему удалось, как всего через год после появления в степи удалось раздобыть все вещества, необходимые для производства стали, и разом поднять свою первую армию на новый уровень. Гарли и Кафур не поняли еще, но Нурмали догадывался, что такого рода изыскания Алекосу милее битв, и что, ведя уже полтора года кровопролитную войну, в душе он мечтает о мире, который даст возможность полностью погрузиться в научные занятия.
Опрокинув в рот еще одну рюмку, Кафур сказал:
– Позволь покинуть тебя, государь. Мне сегодня не спать – надо все подготовить к выступлению. Завтра я выдвинусь раньше всех, чтобы осмотреться на местности.
– Ступай, – кивнул Алекос. – Ступайте и вы, господа. Передайте солдатам, чтоб потерпели еще немного, – в Камалонде у них будет и мясо, и овес для лошадей, и женщины.
Камалонд оказался готов к осаде. Его стены укрепили еще год назад, сожгли деревянные дома, что стояли снаружи стен. В округе на пятьдесят тсанов не осталось ни скотины, ни погребов с запасами. Хозяйственные крусы унесли в город все, что было можно. Солдат Алекоса это только разозлило. Полки выстроились ровными рядами, ожидая появления царя, но то и дело кто-то выезжал из рядов, словно угрожая городу, и среди людей разносилась веселая ругань.
Когда царь подъехал к городу, навстречу выдвинулся на маленькой рыжей лошадке такой же миниатюрный черноволосый островитянин. Это был Али-Хазар, первый помощник Алекоса по артиллерийским делам. Пушки еще были в пути, а маленький человечек уже выбрал места для их установки и держал в руках чертежи и расчеты для предстоящего обстрела. Царь встретил его милостивой улыбкой, и адъютантам пришлось отодвинуться, пропуская лошадку ближе к вороному Капитану. Они взошли на ближайший пригорок, остановились, глядя то в бумаги, то на стены и тихо переговариваясь. Свита, состоящая из молодых рассов-адъютантов, мальчиков-пажей и командиров полков, что должны были первыми ударить по городу, топталась в грязи на дороге, не сводя завистливого взгляда с детского лица островитянина, на котором густая короткая борода смотрелась как приклеенная. Тот размахивал руками, указывая точки, где предлагал расположить орудия и где сила их действия оказалась бы максимальной. Алекос внимательно слушал, изредка переспрашивал. В бойницах башен виднелись головы крусов, с любопытством наблюдавших за врагом. Они видели полки, окружившие город полукольцом. Те, что стояли дальше от города, разложили костры, на которых подогревали остатки еды. Ближние стояли как окаменевшие, чувствуя присутствие повелителя. Виден был и сам царь, на крупном вороном коне, в шлеме с белым султаном. И, самое главное, крусы увидели пушки, о которых были наслышаны. Одна за другой они показывались из-за растущих у размокшей дороги кустов, каждую тащила восьмерка лошадей. Маленькая рыжая кобылка сорвалась с пригорка, пролетела по черной траве рядом с дорогой к пушкам. Подъехал офицер в блестящей кольчуге поверх мундира. Гарли выслушал островитянина и махнул мечом в стороны, куда тут же начали разъезжаться орудия.
…В это самое время в сотне тсанов западнее последние иантийцы поднимались на корабли, часть которых уже направлялась к левому берегу, увозя войско Халена домой. Правительство Матакруса бросило все силы на защиту центральных и северных провинций и не оказало помощи иантийцам, которые пытались отстоять земли у Гетты и были уже вплотную прижаты к реке степняками. Хален был вынужден покинуть Матакрус. Он любил эту страну и по сей день оставался верен ей, несмотря на предательство равнодушных правителей. Он сожалел о Джавале, чье сердце не выдержало выпавших на долю страны испытаний. И сейчас, когда территория, еще не занятая врагами, начала стремительно сокращаться, Хален всей душой сопереживал крусам. Сопереживал, но уже не мог ничего сделать. Оставалось позаботиться о собственной безопасности, за которую теперь даже оптимист не дал бы и старого медяка.
Глядя с кормы на берег, где уже виднелись вдали подъезжающие вражеские всадники, он сказал Венгесе:
