Текст книги "Помпа"
Автор книги: Анастасия Перфильева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Наступил вечер. Памятный для Юльки вечер.
Пришли дядя Федя с тётей Дусей. Друг за другом. Даже не переодевшись, осмотрели огород. Остались довольны: земля была полита обильно, досыта. Тётя Дуся только охала, что Пётр сумел-таки восстановить скважину. Ведь не верила, сомневалась!.. Картошка, конечно, ненапоенная, вся пожухла от жары.
Юлька прикинулась изнемогшей от усталости. Шурец верещал, жалуясь, что она загоняла его, «как рабу», а сама весь день сидела барыней у помпы. Но дядя Федя с тётей Дусей на него прикрикнули, а Юльку похвалили. От похвалы ей почему-то стало муторно.
Галюшка прибежала поздно: заодно дождалась и пригнала корову. Баба Катя заторопилась её доить.
Наконец протарахтел мотоцикл, вернулся и Пётр. С Юлькой он был неразговорчивый, колючий какой-то. Ничего не ответил, когда она с гордостью сообщила, что помпа поработала отлично. Умылся за сараем, облился из бочки нагревшейся за день водой. Переоделся во всё чистое.
Семья села ужинать под малым орехом.
Стемнело совсем. Свет падал из окна летней кухни, неверно освещая крупные ореховые листья, вырывая из темноты то кусок могучего ствола, то чьё-нибудь лицо. Баба Катя бесшумно таскала чугуны и плошки. Юлька великодушно предложила помочь.
– Сиди уж, сама управлюсь,– ответила сухо старушка.
Молчаливыми были сегодня вечером все Лукьяненки. Устали, видно, измотались за долгий жаркий рабочий Йень!
Пётр, нарядный, в белой рубашке, с блестящими, невысохшими волосами, ел сосредоточенно, молча. И вдруг сильно ударил по столу рукой.
– Петруша!..– удивилась тётя Дуся.
– Оговорила ты меня, осрамила на всю Изюмовку, Юлька! – резко, даже грубо сказал Пётр и отодвинул дымящуюся миску.– Честно скажу, видеть мне тебя неприятно.
– Я? Меня? Неприятно?
Юлька изумилась так искренне, такое неподдельное возмущение исказили её лицо, что и тётя Дуся и баба Катя в один голос вскрикнули:
– Да ты что, Петя! Да опомнись!..
– Осрамила! – ясно и раздельно повторил Пётр, гневно глядя на побледневшую, с полуоткрытым ртом Юльку,—По какому праву ты соседям в округе разнесла, что Пётр-де никому из вас воду из скважины не велел давать? Я тебе такое когда-нибудь говорил?
– Погоди, Петруша,– перебила сына тётя Дуся.– Быть этого не может. Ты в словах остерегись. Юлечка – гостья...
– Гостья! – Нескрываемое презрение было в его ответе.– Хороша гостья, что хозяина за глаза самовольно куркулём-скопидомом выставляет. Не нужна мне такая, хоть бы и родная сестра! И с завтрашнего дня – нехай у нас вся картошка сгорит – будешь на скважине за помпой следить, а воду пусть соседи берут. Кому сколько понадобится. До тех пор, пока сами не скажут – хватит, довольно. Поняла?
– Петруша! – встрепенулась опять тётя Дуся.– Да, может, Юлечка и сама бы...
– Маманя, я сказал. Я что, для себя одного старался? Не ответила ведь людям: «Конечно, дадим воду, конечно!» Собственница нашлась...
– И правильно, сын! – грохнул кулаком дядя Федя, так что, подпрыгнув, зазвенела ложка в стакане.– Неужто у тебя, Юлька, язык повернулся: воды, мол, никому не дадим, сами по уши зальёмся! Она что, вода, не общая? Зачем Петра очернила?
Пётр встал из-за стола во весь рост:
– Я в сельпо за папиросами заехал, бабушка Авдотья и Веркина мать встретились. «Который год, говорят, в соседях живём, ваша семья добром известна, не жадностью. А вот Юлечка твоим именем прикрывается, будто ты водицу жалеешь. Будто ты свой сад ей велел поливать, когда кругом огороды сохнут». Мне в глаза соседям глядеть совестно. Сам ведь всем объяснял: колодцы, скважины на общую нужду ремонтируйте!
Юлька сидела не шелохнувшись.
Негодование, обида, стыд ежесекундно меняли её лицо. Она то широко, как рыба, рот разевала, то лоб собирала в складки, то стремительно набухавший нос морщила, пока, наконец, крупные злые слёзы ливнем не хлынули из её глаз. И она вскочила из-за стола и крикнула, не помня себя:
– Чтобы я... я... у нашей скважины... для чужих сидела? Да? Да?
– Ах вон ты даже как заговорила! – Пётр смотрел на неё исподлобья, уничтожающе.– Для чужих! Для себя, значит, могу, для других – нет? Ну ничего, мы тебя обломаем. Не будь я Лукьяненко.
Не видя и не слыша больше ничего, Юлька сорвалась с места и бросилась бежать вниз по усадьбе, в темноту.
– Петруша, ты уж её слишком...– в третий раз начала тётя Дуся. И замолчала.
Умная, властная, она поняла: сейчас не её, а старшего сына слово – закон. Сейчас он главный.
Баба Катя горестно, согласно кивала головой, повязанной тёмным платком. И даже Галка, Галюшка, Галюха тоже не встала в защиту сестры, не кинулась ей вдогонку, а всё ниже опускала печальные, прикрытые густыми чёрными ресницами глаза.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Ночь. Лунная, тёплая, южная ночь.
Давно уж замолк, спит весь дом. Звёзды крупные, мерцающие и мелкие, как россыпь, позолотили небо. Деревья чернеют зубцами. Угомонились птицы, не брешут по деревне собаки – тоже уснули.
Но дом Лукьяненок спит не весь.
Тревожным сном забылась на терраске Галюшка, измаявшаяся от волнения за Юльку и ещё от другого волнения, пополам с радостью. О нём речь впереди.
Крепко, непробудно, хоть из пушек пали, спят усталые тётя Дуся и дядя Федя. В полглаза дремлет в своей комнатушке баба Катя – к старости крепок ли сон? Дерётся во сне с противником разметавшийся в кухне на сеннике Шурец. А вот Юлька не спит.
Вернулась из-под большого ореха, где простояла, прижавшись щекой к шершавому стволу, пока не отыскала её тётя Дуся; легла в своей комнате, подчиняясь приказу, но глаз не сомкнула. Не ворочалась, не томилась, даже не старалась уснуть.
Часто, в такт её расходившемуся сердцу, тикали небрежно брошенные на табуретку часы Петра. Луна, крадучись, стала подбираться к окну, заиграла в стёклах, тронула бочок висящей на стене гитары.
Юлька поднялась, спустила ноги. Набросила халат и тихо, взяв в руки тапки, прошла на терраску мимо спящей Гали. На терраске дверь была распахнута– для воздуха.
Юлька бесшумно спустилась во двор, неузнаваемый при лунном свете. Хорошо, что Каштан, лежавший на земле перед будкой, знал её. И головы не поднял, лишь повёл умными глазами.
Юлька присела над Каштаном, погладила жёсткую шерсть. Никогда она его особенно не ласкала, а сейчас вот захотелось... Пёс удивлённо лизнул руку тёплым языком. Ещё с минуту постояла Юлька над Каштаном, колеблясь.
После всего, что произошло вечером, не могла она жить по-старому! Что-то должна была сделать, объяснить, доказать. Тёте Дусе, Галке – всем. Но особенно Петру.
Резкие, жестокие его слова ранили слишком сильно. «Собственница!», «Мы тебя обломаем!» Да разве о собственном благополучии она думала, разве не для них же старалась? Так обозвать!.. И никто не заступился, все заодно. А Пётр ненавидит её...
Юлька сделала несколько шагов к старой вишне,
под которой стояла его раскладушка. Поговорить с ним сейчас же, выяснить... Она сама толком не знала что.
Старая вишня, окутанная холодным лунным светом, стояла неподвижно. Матово блестели листья, сквозь них пробивалась чернота. Бесформенным пятном свесилось одеяло. На подушке темнело второе пятно – голова Петра. Спит. Спит и не видит, что в трёх шагах от него прячется запутавшаяся в мыслях и чувствах девчонка.
Тёплый ветер тронул вишню. Пятно на подушке побледнело. Юлька вгляделась: там лежала просто тень от ветки и не было никакой головы, раскладушка была пуста. Где же Пётр? Куда ушёл?
А вдруг бродит по саду или по затихшей деревенской улице и тоже думает о случившемся? И может быть... может быть, раскаивается, что так безжалостно высмеял её при всех? Нет, не высмеял, в сто раз хуже!
Боязливо ступая по хрустящему щебню, Юлька пошла к воротам. Оглянулась в сад. Там никто не двигался. Калитка была не заперта на щеколду. Юлька вышла на улицу.
Найти Петра, во что бы то ни стало найти!
Улица была похожа на заснеженную. Сияющим голубым светом, точно снегом, высветила её луна. Безмолвно, пусто вокруг, ни шороха, ни звука – все спят.
Юлька шла по улице, как лунатик, широко раскрыв глаза, внезапно поражённая красотой серебряных тополей, необычной формой и цветом строений. Всё при луне стало таинственным, незнакомым. Проплыл спящий магазин с чёрными витринами, подплыла яркая надпись на белой мазанке: «Медпункт».
Юлька вздрогнула и замерла.
На скамейке у стены, ярко освещенные луной, сидели Пётр и Жанна. Он говорил что-то, Жанна слушала, наклонив голову.
О чём рассказывал Пётр? А что, если вдруг как раз о ней, Юльке? Обо всём, что произошло...
Юлька съёжилась. Да, да! Притаившись за кустом сирени, она отчётливо услышала его голос:
– Не зря её Помпой-то в деревне прозвали, ох не зря! Выдрать бы как следует крапивой...
Гнев и обида словно хлестнули Юльку. Как пришпоренная лошадь она бросилась бежать. Прочь, обратно мимо магазина, мимо своего дома, спотыкаясь, чуть не плача.
Всё кончено!
Пётр мог сказать такое! Пётр, которому она... которого она... Завтра вся Изюмовка узнает! Бежать, бежать без оглядки куда угодно. Сгинуть с глаз, пропасть, утопиться... Да, утопиться! Петру и всем назло! Он ещё вспомнит о ней, он ещё пожалеет...
Рассвет застал Юльку далеко от дома, на дороге к водохранилищу.
Ранний июньский рассвет. Шёл всего четвёртый час ночи.
В пятом часу утра, когда первые солнечные лучи окрасили небо, горы, долины и гладкую спокойную воду зрлотисто-розовым цветом, сторож водохранилища увидел со своего «наблюдательного пункта», попросту говоря – из шалаша, привидение.
Оно неподвижно стояло в воде, чётко видное на фоне кустарника, обрамлявшего водоём. Волосы у привидения были космами, само белое-белое...
Сторож имел при себе старенькую берданку, существующую больше для порядка. Пальнуть, что ли, в воздух? Нет, не стоит. Время раннее, перебудишь живущих поблизости сотрудников.
Сторож вылез из шалаша и стал спускаться по склону горы вниз, к бетонной плотине.
В запале и злости Юлька не помнила, как добежала до запертых ворот водохранилища, как перелезла через забор, прокралась мимо тёмной конторы, гаража и других служебных зданий, как, увидя в освещённом окне фильтровальной силуэт дежурной лаборантки, припала к земле и почти ползком, исцарапав руки и ноги, добралась наконец до знакомой уже вывески: «ВХОД ПОСТОРОННИМ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН».
Ещё несколько усилий, и она была у водоёма. Швырнула зачем-то в кусты халат, тапки, прошлёпала кромкой сырого песка к воде, ступила в неё. И... оцепенела.
Вода была прохладная. Впереди, где стелился лёгкий туман, отливала голубым и розовым, а у ног казалась чёрной, зловещей. Вязкий, густой ил сразу начал обволакивать ступни. Стало страшно.
Юлька простояла довольно долго, пристально глядя перед собой и всё равно ничего не видя.
То ли вода охладила её пыл, то ли в беге уже растратила злые чувства, только мысли её понемногу стали принимать другое направление.
Утопиться? Да, но как же... Как же будут жить без неё в далёкой Москве милые мама и папа? А тётя Дуся, дядя Федя, Галка, Пётр? Ведь они приняли её в свою семью как близкую, родную. И Пётр раньше всегда был приветлив, ласков с нею! Хоть и посмеивался порой – она замечала. Может быть, это она сама виновата в том, что произошло вчера?
Что же всё-таки произошло?
С новой болью и стыдом Юлька вспомнила презрительный, уничтожающий взгляд Петра, его слова: «Осрамила ты меня, опозорила!» А вдруг правда? Соседи всегда уважали Петра, всю дружную семью тёти Дуси и дяди Феди за доброту, трудолюбие – Юлька чувствовала. Значит, она их всех тоже опозорила? И теперь их тоже станут считать жадными, собственниками? И всё из-за неё? Да! Да! Из-за неё...
Юлька всхлипнула.
Пожалуй, впервые за свою короткую жизнь, стоя здесь, в холодной воде, одна, далеко от дома, она серьёзно и горько задумалась над своими поступками, над самой собой как бы со стороны.
«Не нужна мне такая сестра! – сказал Пётр.– Не нужна!»
Значит, она не та, какой хотел бы видеть Пётр СВОЮ СЕСТРУ? Какой мог бы гордиться. И Пётр прав, осуждая её? И может быть, дело не только в том, что отказала соседям дать воду в первый день поливки, а в том, как хвастливо держала себя с ними вообще?
А потом ещё разговор предстоит с тётей Дусей про обещанную художнице-москвичке комнату! И тут ведь тоже как будто хотела хорошего. А оказывается, поступила плохо! Да, плохо, плохо! Всё кругом плохо, неправильно. И сама виновата во всём! Сама!..
Юлька опять всхлипнула. Громко, отчаянно.
Слёзы, не злые, как вечером под орехом, а медленные, едкие, поползли по её лицу, закапали на рубашку. Она не старалась их удержать. Ей гораздо легче было плакать, чем вчера. Потому что, ещё смутно, она уже начинала понимать, как должна поступить. И плакала теперь не от жалости к себе, не от злобы.
А от раскаяния. Броситься бы сейчас к Петру, попросить прощения, признать свою ошибку, повиниться! Да, конечно, только так!..
Но тут над Юлькиной головой, откуда-то сверху, со склона горы, загремел густой, страшный бас:
– Куда? Зачем пришла? Назад!..
От страха Юлька дико взвизгнула, поскользнулась и шлёпнулась в воду. Противное, илистое дно сразу провалилось куда-то. Юлька забарахталась, неистово колотя руками и ногами, так что брызги забили фонтанами... А сторож с берданкой бежал наискось через плотину и, спускаясь, орал истошно:
– Вылезай! Вылезай, кому сказано! Вот я тебя к начальнику сведу! Ах негодная, купаться вздумала?
Юлька окунулась с головой, хлебнула воды. Подпрыгнула что было силы. И неожиданно для самой себя... поплыла. Поплыла довольно быстро, какими-то зигзагами, то приближаясь, то удаляясь, к своему ужасу, от спасительного берега.
И вдруг второй крик, даже не крик, а пронзительный мальчишеский вопль прилетел от кустарника:
– Юлька-а!.. Потопнешь, Юлька-а!.. Вертай ко мне! Вертай сюда!..
Стуча от страха зубами, она рванулась, кое-как выбралась из воды, заметалась на мокром песке. Успела нырнуть в кусты, нашла, бросила на себя зацепившийся за колючку халат»...
Здесь в кустах и схватил сторож с берданкой нарушителей– Юльку и прыгающего в страхе по берегу Шурца (это был он).
Про тапочки она забыла. Бледную от всего пережитого, с обвисшими мокрыми волосами, босоногую, подскакивающую на острых камнях, повёл сторож её и покорного, оробевшего Шурца в контору водохранилища.
А оттуда, точнее, из чёрного рупора на крыше уже неслись и далеко раздавались в чистом воздухе сопровождаемые бодренькой музыкой слова:
«С добрым утром, товарищи! Начинаем утреннюю зарядку. И раз, и два...»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Каким же образом Шурец-Оголец вместо Изюмовки оказался в этот ранний утренний час на водохранилище почти одновременно с Юлькой?
А очень просто.
Ночные её переживания остались незамеченными для всего спящего усталым сном дома Лукьяненок, кроме бабы Кати.
Чуткий, старческий сон был нарушен первым же Юлькиным движением. Баба Катя слышала, как легонько скрипнула половица, как прошлёпали Юлькины ноги на терраску. Зевая, старушка слезла с кровати. «Неспроста, ах неспроста вышла из дома серед ночи девчонка!» И пока та стояла у пустой раскладушки Петра, баба Катя терпеливо и неприметно ждала в тёмном проёме входной двери.
Потом Юлька, как известно, отправилась искать Петра. Потом бешеным галопом пронеслась мимо калитки по пустой ночной улице в сторону водохранилища...
Но бабе Кате и этого было достаточно. Уже светало. Она растолкала спящего с разинутым ртом Шурца. Шурец долго мычал спросонок, мотал головой. Наконец вскочил и, как был, в одних трусах, выкатился на улицу.
Куда бежать за Юлькой, в какую сторону? Ага, на том конце деревни всё громче лают собаки!.. Шурец замелькал пятками.
Рабочий день в конторе водохранилища начался как обычно.
Только свой кабинет, пропахшую табаком, увешанную графиками и таблицами комнату в конце коридора, начальник, уезжая на совещание в город, запер на ключ и не велел открывать. А ключ, подмигнув, отдал секретарше. Та понимающе кивнула. Она уже знала: в кабинете томится девчонка, посмевшая искупаться в водохранилище, а в комнате машинистки– второй нарушитель, чей-то белобрысый парнишка, пойманные бдительным сторожем.
Девчонка была допрошена начальником, как старшая, первой. Ни на один его вопрос она толком не ответила. Лишь твердила что-то нечленораздельное про техника Лукьяненко П. Ф. да хлопала глазами. Второй нарушитель и вовсе онемел, хотя при слове Лукьяненко пустил слезу и усердно закивал головой. «Добре,– решил начальник.– Вот приедет Лукьяненко, пусть и разбирается, какое оба имеют к нему отношение...»
Тут как раз пришла сменять ночную дежурную фильтровальной станции лаборантка Таня. Секретарша, смеясь, рассказала ей обо всём. Таня была неравнодушна к тому, что касалось Лукьяненко, и очень заинтересовалась. А сам Пётр Фёдорович в этот день к положенному сроку на работу всё не являлся и не являлся, чего с ним прежде никогда не случалось. Почему, спрашивается?
– Чьи же такие бессовестные ребята сыскались?– сказала любопытная Таня-лаборантка, принимая от секретарши чистые бланки для анализов воды.
– А ты в дырку от ключа посмотри, может, девчонку и признаешь,– посоветовала секретарша.
Таня присела, заглянула в маленькую замочную скважину одним глазом, вторым и откинулась с удивлённым возгласом:
– Ой, матушки родимые! Да то же родня Петру Фёдоровичу нашему! Сестрёнка его приезжая из Москвы. Ещё ко мне в фильтровальную заходила... Гляди-ко: сидит за столом и спит.
Секретарша тоже нагнулась, прильнула к скважине. Опершись локтем о край большого письменного стола, уткнув в кулаки лицо, растрёпанная, измученная, Юлька действительно спала и даже причмокивала во сне губами.
– Давай и второго поглядим,– надумала секретарша.– Вдруг тоже наш, изюмовский?
Обе опять присели у замочной скважины в комнату машинистки. К великому удивлению секретарши, обнаружить второго преступника на месте не удалось. Отперли дверь: комната была пуста, а ветер, залетая в распахнутое окно, шевелил бумагу на столе да следы босых ног темнели на подоконнике. Шурец, не будь дурак, открыл окно и удрал.
– Пожалуй, Лукьяненко известить всё-таки надо,– решила, подумав, секретарша.– Может, неспроста опаздывает Пётр Фёдорович твой! Может, ищут они её дома, девчонку-то!
– Ну дела!.. Ох, дела! – взволнованно повторила Таня, прислушиваясь.– Стойте. Никак, сам Пётр Фёдорович едет?
В контору, быстро приближаясь, ворвался треск мотоцикла. Застучали по коридору шаги, показался Пётр. Он был пропылившийся, лохматый, хмурый. Без своих выпуклых очков, без кепки, хотя поднявшееся солнце уже грело вовсю.
Теперь перенесёмся в кабинет начальника и послушаем ушами Юльки, проснувшейся от знакомого треска мотоцикла, что говорили Пётр, секретарша и Таня-лаборантка.
Юлька открыла глаза. Тупо, недоумевающе уставилась на висевшие против стола начальника графики: красный – хвостом вверх (пополнение водохранилища весенними водами) и чёрный – хвостом вниз (засуха). Поглядела бессмысленно на шкаф, заваленный чертежами, на стол – в пятнах клея и чернил, на себя – в халате, босоногую.
Взволнованный голос Петра заставил вспомнить всё, вскочить и забиться в угол за шкаф. Пётр говорил:
– Беда у нас дома, потому и опоздал. Сестрёнка пропала! Таня, заскочил сказать: ты дежурь, а я в райцентр слетаю, участковому заявить. В городе на вокзале уже заявил...
Таня-лаборантка (ехидно). Куда же она у вас пропала? И по какому, интересуюсь, случаю? Сбежала или как?
Пётр (смущённо). Лишку я её вчера поругал. Девчонка бедовая, балованная, одна у отца с матерью– вот в чём причина. Бабушка ночью шум услыхала, вышла к воротам – она от дома тикает. А Шурка, братишка мой, сюда не прибегал?
Секретарша (ахнув). Второй-то, значит, кого сторож привёл, Шурка ваш?
Таня-лаборантка (ехидно). И чем же это вы,
Пётр Фёдорович, вежливый такой, мягкий, сестричку московскую спугнули?
Пётр. Обозвал, понимаешь, за дело.
Таня. Помпой, что ли? Братишка плёл, её в Изю-мовке пацаны так кличут.
Пётр. Хуже. Маманя с батей по деревне бегают, Галка в горы подалась искать.
Секретарша и Таня. А мы вам сейчас, Пётр Фёдорович, чего покажем. Угадайте!
Пётр. Некогда мне в угадки играть, поехал я...
Таня и секретарша. Да здесь она, здесь! У главного в кабинете сидит! На замке...
Пётр. Что-о?
Таня и секретарша. То, что слышите. Спит ваша сестрёнка. Сторож их с Шуркой застукал. Аж у водосбора!
Пётр. Ох непутёвые...
Звякнул в замке ключ. Юлька в углу вдавилась в стену. Щель прорезалась в двери, увеличилась. Удивлённый голос Тани-лаборантки протянул:
– Ай, и эта куда-то делась!..– И трое ввалились в кабинет.
Не стоит рассказывать, что там произошло дальше. Довольно скоро по шоссе к Изюмовке уже мчался голубой мотоцикл. На переднем сиденье за рулём сидел Пётр. На заднем, вцепившись в брата обеими руками,– Юлька с грязным, зарёванным лицом. Полы её халата, отлетая в сторону, бились и хлопали по ветру, как маленькие цветные паруса.
А в это же самое время где-то задами огородов, опережая мотоцикл брата с найденной беглянкой, спешил и пробирался к дому босоногий хитрюга Шурец.
Стучит-гудит на усадьбе Лукьяненок побуревшая от зноя земля. Отчего стучит, почему гудит?
Да всё потому, что работают на ней две помпы! Маленькая в глубине колодца-скважины, умница пом-почка, отважно и старательно качающая из-под земли драгоценную влагу, и Юлька-Помпа, злополучная её командирша.
Впрочем, такая ли уж злополучная? Правда, что не бывает худа без добра. По-настоящему страшно лишь то, что непоправимо. А Юлькину вину исправить было можно, можно! Она это знала твёрдо. Ей даже легко стало опять на сердце, и нос чуть задрался к небу,и «редькин хвост».
С Петром они в то утро поговорили в кабинете начальника коротко и ясно. Потом, дома, протянул он ей просто руку, возвращаясь работать на водохранилище, и уехал. А вот от тёти Дуси с дядей Федей попало, разумеется, так, что держись! Дядя Федя гремел на весь дом. Хорошо, что не во дворе. Тётя Дуся беспощадно, несмотря на осунувшееся за ночь Юлькино лицо, заявила:
– Либо наши порядки уважишь, что о людях, как о себе, думать надо, либо вот тебе бог, как в старину говорили, а вот порог. И если ещё хоть раз самовольно от дому отлучишься, сейчас даю Тоне телеграмму – пусть забирает! Некогда нам с тобой, матушка, цацкаться!..
«Матушка» умоляюще пролепетала:
– Не давайте телеграммы, тётя Дуся, я больше не буду! И все ваши порядки уважу...
Хорошо ещё, тётка не знала, что совсем не купаться бегала она ночью на водохранилище!
– Насчёт же другого, сама чуешь, насчёт чего – как без спроса жильцов приваживать,– туманно и пугающе пригрозила тётя Дуся,– мы с тобой ещё вечерком потолкуем! И так на виноградник по твоей милости опоздала.
Баба Катя, прикрывая рот сморщенной рукой, шепнула Юльке:
– Повинись, чего уж тут... Всех ведь всполохнула!
– Всех всполохнула,– смиренно повторила та.
Но вот Галина... Они с Шурцом заявились домой
почти одновременно, когда переодетая, умытая и причёсанная Юлька уже допивала на кухне третью кружку молока. Шурец визжал с порога:
– Помпа нашлась! Нашлась Помпа!..– точно так вопили по деревне малые ребята, пока Пётр вёз её на мотоцикле: «Помпу везут, Помпу нашли!..»
Галина же встала на пороге кухни, процедила сквозь зубы, не глядя на Юльку:
– Нагулялась, барышня? Морока наша... Будешь на скважине работать чи нет? Меня черви ждут!
– Буду, конечно,– заспешила, залебезила Юлька.– Галь, ты что... сердитая? Ты на меня обиделась? А, Галь?
– Есть мне время на тебя обижаться, за тебя болеть.
И Галюха, раздувая ноздри, но явно чем-то смущённая, отправилась к своим червям.
Что же такое с ней стряслось? Почему упорно прятала от Юльки обычно прямой и честный взгляд? Неужели сердилась, кроме всего, что пришлось спозаранку бегать, лазать, искать по горам? Нет, что-то здесь было ещё... Опять засвербило на душе у Юльки. Галя, Галюшка, не сердись! Хорошо ещё, что внешне всё так обыкновенно, по-будничному обернулось. Ну, сбегала на водохранилище без разрешения, по дурости искупаться; ну, полетел за ней следом Шурец; ну, сцапал обоих сторож. Если бы родственники знали, что Юлька пережила за эту ночь! Может, Галка догадывалась? Пётр-то, конечно, всё понимал. Или почти всё. Недаром в Юлькиных ушах до сих пор звучали сказанные им в конторе водохранилища слова:
– Ладно. Кто старое помянет, тому глаз вон. Верю, и меня больше не подведёшь, и себя...
Вот и принялась Юлька, как только отъелась, отпилась и отдохнула немножко, вновь шуровать-командовать на своей скважине! Но уже по-другому...
Соседям направо дать воду, соседям налево. Соседке напротив, соседке сбоку. Ей жалко несчастной воды? Да вы и думать об этом позабудьте! Семья Лукьяненок будет жалеть помпу или, хуже того, электроэнергию? Если и подумали такое, теперь уж не будете думать. Лукьяненки щедры сердцем и душой, умом и водой. Пусть все знают: собственными руками отрыли заброшенную скважину, прочистили старую трубу. Вколотили новую; истратили уйму деньжищ на покупку мощного насоса (Юлька решила слово «помпа» больше не употреблять); запросили Москву о присылке...
То, о чём самодовольно твердила до сих пор Юлька как об их ЛИЧНОМ достижении, теперь щедро рассыпала она все)и. Ни соседи, ни родные никогда больше не заподозрят её в жадности, и Пётр никогда не назовёт собственницей.
– Верка! Мы с Петром договорились. Сегодня после четырёх, как жар схлынет, готовь все, какие у вас есть, шланги; соединительные трубочки у нас в сарае поищем. Подтянем – твой огород будем поливать!
– Юлька, у вас же картошка ещё не политая?
– Нехай сгорит. Мы не куркули какие-нибудь!
– Маша, зови Клашу, волоките к плетню лейки, вёдра, хоть бочки – поите ваши перчики сколько влезет. И помидоры. Огурцы желтеют? Пётр велел, чтобы под каждую плеть не меньше ведра лили! Воду подведём. Понятно?
– Юлька, огурцы ведь каждый день поливать треба. Как тогда ваши останутся? Ты же ещё и сад хотела?
– Ничего. Наши напились. А сад обождёт, успеет.
– Бежим, Кланя, вёдра готовить. Спасибочко!
– Добрый день, бабушка Авдотья! Зачем вы опять на криничку с бутылкой идёте? У нас шланг длинный, метров сто. Мы с Шуркой сейчас к вашему огороду подтянем, лейте себе сколько угодно!
– Асеньки?
– Лейте, говорю, хоть в огород, хоть в сад. Под вишни, под абрикосы. Они ведь тоже поливные! До тех пор, пока сами не скажете: «Хватит, довольно».
– Ну, дай вам бог доброго здоровья! Бутылём и верно много не натаскаешься. Ты мне шумни, когда воду брать можно...
– Я шумну, шумну. Только в полдень нельзя поливать. Землю сильно стягивает. Я ближе к закату шумну. И завтра утром пораньше, хоть на рассвете. Мне только следить надо, чтобы пом... насос не перегревался!
И так далее, и тому подобное... Всё любезнее, всё приветливее ворковала Юлька с соседями. Словно подменили её за одну короткую, но трудную ночь в лучшую сторону.
Только не пришлось ей, к сожалению, как искренне хотелось, долго выполнять обещанное – подтягивать бабушке Авдотье или Верке свой шланг. Не прошло и суток, как приключилась с Юлькой одна, скорее смешная, чем грустная, история:
Она начала чесаться...
Вас когда-нибудь кусали северные комары?
В Крыму комаров нет, в районе Изюмовки, к великому счастью, не водятся и южные вредоносные москиты. Но Юлька примерно с половины дня вдруг почувствовала не.стерпимый, болезненный и растущий зуд на своих оголённых, загоревших не хуже, чем у коренной жительницы, плечах.
Зуд с чудовищной быстротой распространялся по всему телу. Появились подозрительные пятна-пупыри. Ярко-красные. Шурец, с большой охотой таскавший по распоряжению Юльки шланг из своего сада к соседским плетням, прибежал за очередным распоряжением и ахнул:
– Уй ты! Чего это ты как помидор стала? И прыщами пошла!
– Я? Прыщами?
Юлька моментально выключила помпу и понеслась наверх в дом, к зеркалу.
О’горе! О позор!
В зеркале отразилась багровая, но не от жары, пухнущая на глазах, покрытая бело-красными волдырями физиономия. Волдыри чесались жестоко. Юлька в страхе ждала. Шея чесалась тоже, и с невероятной быстротой на ней стали выступать окаянные волдыри. А потом зачесалось, мучительно зазудело всюду: на спине, на плечах, не говоря о руках и ногах. Лицо и тело на глазах делались безобразными, отталкивающими... От страха и расстройства, стоя перед зеркалом, Юлька слабо застонала.
– Ты о чём опять? – как всегда бесшумно появляясь в комнате, спросила баба Катя.
– Баба Катя,– Юлькин ответ звучал невнятно, как у тяжело больной,—мне кажется... я боюсь... У меня, наверно, высокая температура! Баба Катя, а вдруг я навсегда останусь такой? Я заболела?. Я умираю?
Вылетело же именно это слово! Ещё недавно Юлька сама, без притворства, готова была утопиться. А сейчас испугалась, что так и останется прыщавой уродиной...
– Кажи-ко! Сюда поди.– Баба Катя села у окна, Юльку поставила перед собой, стала поворачивать осматривать.
– Горишь?
– Горю. У меня, наверно, температура больше сорока,– шептала Юлька.– Пусть Шурец сам... для соседей помпу включает... Я не могу... И чешется безумно...
– Да уж куда тебе. Ляжь в постелю, разденься. Ах ты беда!..– И тихо в Юлькино пылающее ухо: – Купанье ночное кому же на Пользу? То-то и оно...
Баба Катя так же бесшумно вышла. Юлька доплелась, допятилась до кровати, откинула простыню, охая и стеная, влезла под неё и разметалась, готовясь к худшему.
Волдыри росли, жгли, горели и кусались.
