Текст книги "Бизерта. Последняя стоянка"

Автор книги: Анастасия Ширинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Последняя стоянка

В декабре 1989 года я не была уверена, что смогу поехать в Россию, но я все же знала, что встречусь с миллионами русских людей совсем неожиданным для меня самой образом.

2 декабря журналист Фарид Сейфуль-Мулюков со своим оператором брал у меня интервью для московского телевидения. Мне сказали, что передача «До и после полуночи», куда готовился сюжет, пользуется большим успехом.

Его приезд был полной неожиданностью. У нас в квартире шел ремонт, и, узнав накануне о намечаемом интервью, мы с моими молодыми друзьями едва успели поставить мебель на место. Помню, с каким усердием Аркадий и обе Танечки старались придать жилой вид столовой. Все должно быть на месте: икона Спасителя с «Жаркого», портрет Государя, книги и фотографии кораблей.

Я была абсолютно не подготовлена к интервью, но сразу же почувствовала, с каким умением Сейфуль-Мулюков дает мне возможность высказаться. Он задавал вопросы, и мои ответы выливались в единое связное целое: наше русское детство, крымская эвакуация, жизнь в Бизерте…

Начало 1990 года было полно надежд. Каждый день приносил что-нибудь новое; для меня все менялось к лучшему. Безусловно, очень важен был визит советского консула: я могла полностью рассчитывать на его помощь.

Женевский комитет по делам беженцев обсуждал вопрос моей поездки с тунисскими властями. Его представитель в Тунисе дал мне знать, что я могу ехать с беженским паспортом: тунисская полиция аэропорта получит инструкции пропустить меня; комиссар полиции и представители Женевского комитета будут присутствовать при моем отъезде и возвращении в Тунис.

Россия становилась все ближе и ближе. Семья, друзья нас ждали. Мне казалось даже, что я смогу узнать уголки Петербурга. Дом № 44 на Большом проспекте…

Я смогу постучать в дверь квартиры № 13 и сказать: «Я вернулась». В коридоре налево я смогу показать ванную комнату с цилиндрическим медным водогреем, а направо – большую столовую с дверью в спальню со звонком над кроватью. Кто помнит еще сиреневые с золотом обои? Как встретят меня новые жильцы?

13 марта 1990 года по московскому телевидению передавали интервью, взятое у меня в Бизерте три месяца тому назад. Передача называлась «Последняя стоянка». Из Культурного центра за нами с сыном Сережей прислали автомобиль, чтобы мы могли присутствовать на показе.

Передо мной вставали образы прошлого и скорбные картины настоящего. Благодаря выбору архивных фильмов и музыки, благодаря живому взгляду оператора, слова воплощались на экране: парад крейсеров в кильватерном строю, Государь Николай Александрович в белой морской форме, окруженный офицерами; блестящий прием, где призрачные силуэты уносились в вихре вальса…

Я говорила об основании Морского корпуса, и портреты Петра появлялись на экране; я говорила о тяжелом положении, в котором находилась наша церковь, и камера скользила по строгим ликам святых и пострадавшим от сырости фрескам, по мраморной доске с названиями кораблей, по разбитым могильным плитам заброшенного кладбища.

В этот день в Бизерте шел дождь. Капли воды, как слезы, струились по стеклу автомобиля, который медленно пробирался по немощеной дороге между незаконченными постройками к нашей маленькой церкви, голубые купола которой неожиданно ярким пятном озарили этот безотрадный пейзаж, – все, что осталось от наших отцов, их веры и верности.

В конце картины, несмотря на бесконечную грусть, которой веяло от передачи, мне был уготован сюрприз: занесенный снегом пейзаж Донца и в зимнем небе, как знак надежды и жизни, стая перелетных птиц.

В начале передачи я была неприятно поражена, увидев себя со стороны, в какой-то застывший момент старости. Но постепенно это впечатление сглаживалось. Память восстанавливала жизнь в ее целом: здесь и пятилетний ребенок, и двадцатилетняя девушка, и вся полнота прожитого. Все остальное было уже не важно.

Вероятно, и зрителям в России необходимо было найти за «пеленой времен» то, что было так долго скрыто. Позвонив из Москвы в Культурный центр по окончании передачи, С. В. Жданов меня успокоил: «Вы покорили сердца тысяч и тысяч россиян».

«Последнюю стоянку» четыре раза показывали на телеэкранах Советского Союза. Так же как и статья С. В. Жданова, она принесла мне сотни писем: дружеские послания с далеких берегов Тихого океана, Каспия и Черного моря.

Я еще не была уверена в отъезде, не получив никакого письменного подтверждения, но уже каждый день получала приглашения на конгрессы, фестивали, приемы Национального фонда культуры…

Особенно ценный подарок получила я от Александра Ефимовича Иоффе, архивиста Военно-морского флота. Он переслал мне ксерокопии документов из личного дела моего папы и его послужного списка.

Я узнала, с каким вниманием следили в корпусе за развитием каждого ребенка и с каким интересом сто лет спустя те, кто занимается архивами, собирают по крупицам все сведения об этом.

На фотографии папиного класса 1902 года каждого ученика можно узнать по номеру, соответствующему его имени. Все в строгой кадетской форме, они решительно смотрят вперед, хотя, наверное, не один втихомолку тоскует по семейным вечерам.

Взгляд юного Шурика, ускользая от объектива, преследует свою занимательную мысль. Все в его тонкой прямой фигуре с трудом сдерживает порыв к действию.

Архивист посылал мне также списки захоронений в Тунисе, прося их пополнить. Этот живой интерес ко всему тому, что создавалось с любовью от времен Петра до наших дней, не давал никому и ничему умереть.

Оставался только месяц до отъезда, когда я получила приглашение посетить Сибирь. Мне писал из Иркутска Борис Насвицевич, который, посмотрев передачу «Последняя стоянка», был поражен сходством своей фамилии с фамилией Насветевич. Разница была небольшая, но, как он прибавлял, сам он ничего не знал о своем происхождении. Его отец, сосланный при Сталине, ничего о нем не рассказывал.

Борис, его жена Галя и их девятилетняя дочь Ася нас приглашали – будь мы кузены или нет – посетить их страну. Чтобы меня убедить, Борис обещал путешествие по Ангаре до Байкала на 17-метровой яхте, им принадлежащей: единственный способ увидеть места, недоступные обыкновенным туристам.

Он даже посылал книгу про этот «очарованный берег», но все, что я уже знала про тайны флоры и фауны «золотого озера», было вполне достаточно: я позвонила советскому консулу, прося включить в программу путешествия Иркутск.

Билеты для моей дочки Тани и для меня были забронированы на 4 июля, и я перестала беспокоиться о контроле тунисской полиции после заверения властей С другой стороны, я уезжала, окруженная заботами моих многочисленных русских друзей и новых знакомых из посольства. Нас везде ждали, в разных местах России – в Москве, Питере, Иркутске и Лисичанске.

Эта близость к России позволяла мне надеяться разрешить сложный вопрос наших двух православных церквей. Вот уже тридцать лет, как у нас не было русского священника и практически не было паствы. Ирина Викторовна Мартино в Тунисе и я в Бизерте делали что могли, но здания требовали серьезного ремонта, а денег совсем не было.

В Тунисе Ирина Викторовна так испугалась, увидев трещины на куполе храма, что наняла рабочих на собственные средства. Увы! Я не имела этой возможности. А у нас в Бизерте тоже вода капала с потолка церкви, фрески расплывались, здание требовало покраски.

Старый Мухамед, бесплатно живущий в домике священника, с тех пор как начал работать для Общества защиты животных, которое целиком олицетворяла Евгения Сергеевна Иловайская, после ее отъезда считал себя полным хозяином домика и церкви. Он только и ждал, чтобы я тоже исчезла!

В Тунисе чиновники из городской управы несколько раз предпринимали шаги, чтобы завладеть церковной землей, очень высоко ценившейся в этой части города.

Тунисские власти не тронули наших церквей и не запрещали нам свободного вероисповедания, но если в храмах не совершались службы и они превращались в развалины, то их, конечно, могли национализировать. Ни епископ Антоний Женевский, ни Священный Синод в Соединенных Штатах, которых мы держали в курсе дел, не были в состоянии нам помочь.

Епископ Антоний предложил послать человека за церковной утварью. Но мы старались сохранить храмы! Владыка Лавр, проездом из Америки, видел, в каком мы положении, но ничего не смог нам предложить.

Греческие священники – отец Георгий и отец Николай – нам всегда помогали, но и им пришлось уехать.

Благодаря любезности пастора Блера из Туниса раз в месяц происходило англиканское богослужение, на которое собирались христиане без различия епархий и национальностей; приходил и католический отец Ней, и французские монашенки.

Так оживала церковь после долгого бездействия. В церковных книгах можно прочесть две записи, разделенные почти тридцатью годами:

« 18 июня 1960 г. Крещение Игоря Степанова».

Отец Пантелеймон.

«2 апреля 1989 г. Крещение Юлианы Клинкмюллер».

Пастор Блер.

Помню, что я задала вопрос пастору Блеру:

– Кому принадлежит англиканская церковь в Тунисе?

– Королеве Английской, – ответил он мне.

Мне надо было выяснить юридическое положение наших церквей. Я знала, что католическое церковное имущество было собственностью епархии в Тунисе согласно договору, подписанному между Ватиканом и тунисским правительством. Наши церкви были собственностью Общества православных русских в Тунисе, но нас оставалось только двое! Что будет после нас?.. Без средств, без помощи, без официального представительства!

И вот понемногу, благодаря событиям в России, стала зарождаться надежда объединить вокруг церквей те духовные силы, которые помогли нашим отцам, оторванным от Родины, все потерявшим, их построить.

Перед нами стояла задача передать их тем, кто горячо стремился их снова обрести! Все письма, которые я получала, выражали это желание. Выражали часто неумело, застенчиво, всегда бесконечно трогательно.

Я не забуду визита моряков с «Зодиака» в марте 1990 года. Они хотели посмотреть церковь, услышать мои рассказы и не знали, как меня отблагодарить: книжкой, фотографией, шарфиком, купленным в Италии на их скромные средства.

Когда они уходили и все почти уже вышли, я заметила, что один из них, Володя, задерживается, – он явно хотел мне что-то сказать.

Оказывается, в море он получил неожиданное известие о смерти своей мамы. «Наталья Петровна», – повторял он мне ее имя с надеждой, что я что-то для нее сделаю. Ему хотелось поделиться своим горем, узнать от меня, «что он должен был делать».

Он не знал молитв. Слезы его текли, и он только повторял с потерянным видом: «Я не знаю, я не знаю!» Как дать ему понять, что это уже была молитва.

Из разных уголков Туниса приезжали русские посетить церковь. Самым трогательным был интерес молодежи. Я узнала, что один совсем юный мальчик добился приема у Патриарха Московского и Всея Руси и упрашивал его помочь православным русским церквам в Тунисе.

Паства возрождалась. Мы снова были официальным обществом перед законом. Когда некоторыми тунисцами был поднят вопрос о передаче церкви в столице какой-то благотворительной организации, советское посольство пришло нам на помощь, подтвердив, что прибытие священника и образовавшийся приход не позволяют рассматривать церковь как покинутое, не соответствующее своему предназначению помещение.

Церковная жизнь возрождалась. Бизертская церковь ожила 1 апреля 1990 года, когда владыка Феофан, прибыв из Александрии, торжественно отслужил в ней православную литургию. Маленькая церковь не могла вместить всех молящихся: русские специалисты, русские жены тунисцев, их дети, наши друзья-французы, немцы, чехи, болгары, поляки!

Каждый молился по-своему. Некоторые, может, и совсем не молились. Но кто имеет право решать, чья молитва угодна Господу Богу? Как сомневаться в искренности родителей, сын которых лежал при смерти и которые с волнением слушали слова Евангелия? Были ли они крещены? Я не могла бы этого утверждать…

На кладбище, в пустынном углу, заросшем колючками, скорбные песнопения панихиды задержались мгновением над разбитыми могилами старых адмиралов и молодых кадетов.

Но была весна, и я хотела надеяться!..

Радость пришла от детей… Три маленькие девочки: Лена, Анечка и Амель не забудут, как их крестили, так они переживали торжество происходившего. Они стояли, удивительно сосредоточенные, и их глаза были полны света.

Я хотела надеяться на будущее для наших церквей, для памяти наших отцов, для всех тех, кто не умел молиться…

Теперь, когда я пишу, я знаю, что эта надежда не была напрасной. Жизнь возродилась вокруг церквей. Церковь Воскресения Христова в столице реставрирована. Я знаю, что и храм Александра Невского в Бизерте тоже будет приведен в порядок: маленький, весь белый, с пятью голубыми куполами. И вспомнится, как давно на «Георгии» звучала наша любимая молитва: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!»

Глава XX
Всему приходит свое время
Всему… но не для всех

Среда – день еженедельного самолета в Москву. Много русских в аэропорту Tunis-Carthage. У нас много друзей между уезжающими, и, конечно, мое путешествие, в моем возрасте, после долгих лет изгнания вызывает интерес и симпатию. Владыка Феофан летит с нами. Присутствие консула Михаила Георгиевича Ядрова очень меня успокаивает – всегда и везде в путешествиях боюсь я, что меня «не пропустят»! Представители Главного комиссариата беженцев тоже на месте. Инструкции действительно были даны полицейскому контролю, так как меня пропускают без всякого затруднения.

К моему великому удивлению, нас сажают в первый класс с владыкой; первый раз в жизни я лечу в таких условиях.

В 13 часов 45 минут вылетаем; то, что было недоступным в течение долгих лет, становится действительностью.

После остановки в Будапеште сколько времени надо было еще лететь, чтобы небо, поля и леса внизу стали Россией? Лучше не думать!

Радость может быть скорбная.

Не думать о родителях! Они не дожили.

«Всему приходит свое время.

Всему… но не для всех».

Встреча с Россией. Вероятно, меня не раз будут спрашивать, что я в ней нашла, какие мои впечатления… и я ничего не смогу ответить на непонятный для меня вопрос.

Я не еду осматривать мою страну. Я еду ей навстречу после долгого отсутствия, но я ее знаю хорошо; мы никогда от нее не отказались, никогда ее не забыли… никогда ее не покинули.

Толпа при приезде, свет, шум, озабоченная атмосфера Шереметьева; все это отвлекает меня от невероятной действительности: я в России. Е. А. Желтов из тунисского Культурного центра ожидает нас в аэропорту. Все сделано, чтобы облегчить мне путешествие, но самым поразительным оказывается контроль полицией моих бумаг.

Пассажиры первого класса, мы спускаемся одни из первых. Я иду за владыкой Феофаном, который проходит в одну секунду.

Милиционер при виде моего паспорта не выказывает никакого колебания. Быстрый телефонный звонок, и я прохожу «Persona grata», как никогда и нигде не проходила. Мне даже приходится подождать мою Таню, франко-европейский паспорт которой внимательно просматривается.

– Мне помогает какая-то оккультная сила, – говорю я владыке.

– Почему оккультная? Это Божья помощь!

Нас встречают так много старых бизертских друзей, что мне с трудом верится, что я в Москве. Еще недавно признать нашу дружбу было с их стороны храбрым поступком, за который они могли поплатиться своей работой. Зина приехала издалека, Юрий и Лариса – москвичи. Они везут нас к родителям Аркадия, у которых мы будем жить в Москве. Нас ждет прекрасный ужин, на котором присутствует профессор Жданов. Я узнаю, что весь следующий день расписан, но это меня не пугает; в этом заботливом семейном окружении я на все найду силы. После Москвы, после Петербурга меня ждут в Рубежном.

С четверга 5-го по понедельник 9-го мы осматриваем Москву. Увидеть так много, в такой короткий срок нелегко, но Культурный центр все предвидел.

С первого же дня мы приняты в Даниловом монастыре владыкой Владимиром, представителем по зарубежным связям при митрополите Кирилле. Я могу изложить ему положение наших церквей: мы не имеем средств на священника и починку церквей, что дает тунисскому правительству законную возможность их национализировать. Я поставила в известность представителей Синода в США, владыку Антония в Женеве и владыку Лавра, посетившего Тунис. Никто не нашел разрешения этому вопросу. Что думает владыка Владимир? Знает ли он, что первый раз в жизни я обращаюсь за помощью, не чувствуя себя иностранкой. Данилов монастырь – самый старинный в Москве, основанный в XIII веке князем Даниилом, сыном Александра Невского.

С той эпохи Москва делается княжеством – Московией, которая постепенно соберет вокруг себя все русские княжества, от Киева, где Русь была крещена, до Господина Великого Новгорода.

Очень знающий проводник показал нам снимки развалин, запечатлевших монастырь в 1983—1984 годах, пока его не вернули церкви. С гордостью он демонстрирует нам произошедшие изменения.

Я удивляюсь, что такое множество разрушенных церквей обрели свое естественное убранство. Мне объясняют, что в самые тяжелые времена разрушительного бесчинства верующие спасали то, что могли спрятать. Так возвращается сохранившееся имущество церквам. Но не все церкви еще возвращены верующим. На Красной площади храм Василия – Божьего человека, прозванного Блаженным, перед которым сам царь Иван Грозный проходил, опустив глаза, – все еще музей. Почти напротив – Мавзолей Ленина, он временно закрыт, так как останки вождя посланы на очередную дезинфекцию. Чувствуется анахронизм мавзолея-символа; туристы торопятся его посетить, пока его не закрыли.

Сегодня на Красной площади время приостановилось – все живет ожиданием. С одной стороны, Василий Блаженный и Красная площадь, олицетворяющие историю русского народа; с другой – почитание Ленина-вождя, чьи политические цели так чужды характеру национальной культуры.

Наша русская культура прежде всего народная культура. Мне очень близки споры наших славянофилов с западниками, и имена Киреевского и Данилевского принадлежат к семейному окружению. Мы пережили беспощадное истребление всего, что несло эту культуру. Я прожила долгие годы вдали от моей страны, без всякой надежды ее увидеть; и если теперь, в этот прекрасный июльский день, меня спросят, что я думаю о Москве, я отвечу, что для моего полного счастья достаточно быть здесь, на Красной площади, и знать, как это знают сегодня миллионы русских людей, что мы в скором будущем услышим колокола Василия Блаженного.

С детства меня привлекали рассказы о паломничествах. Может быть, жизнь на ограниченном пространстве корабля объясняет это влечение к безграничным дорогам, свободному выбору на перекрестках путей, неторопливому хождению от монастыря до монастыря. Однажды даже я дала обет пойти пешком в Киево-Печерскую лавру, не очень задумываясь, насколько это осуществимо из Туниса, но в то время мы могли еще говорить: «Когда я вернусь в Россию…»

Сегодня в Москве я нахожусь совсем близко от Троице-Сергиевой лавры, и едем мы туда на автомобиле. Сама дорога для меня – «путешествие по Руси»; леса, деревянные домики, красочно расписанные, окруженные садами, полными смородины. И вдруг справа ответвление дороги с обозначением «Ярославль»!

Я не знаю этого города. Папа о нем никогда не говорил; возможно даже, что никогда в нем не был. Но я знаю из папиных бумаг, представленных при поступлении в Морской корпус, что родители папиного отца там жили и что фамилия приписана к русскому дворянству в родословной книге Ярославской губернии за № 3127. На старой фотографии Леонтьевского кладбища в Ярославле, переданной мне Сережей Манштейном, папиным племянником, две могилы совсем рядом под густой листвой разросшегося дерева. Могила окружена белой изгородью, большой православный деревянный крест. Это могила прадеда – Андрея Андреевича Манштейна. Когда и как вошел Ярославль в историю семьи?

Первый город, который появляется в семейных архивах – Санкт-Петербург; но первый документ генеалогического дерева относится к Кенигсбергу. В нем упоминается Эрнст Себастиан фон Манштейн, генерал-майор Русской Императорской армии, губернатор Ревеля. Он умер в 1747 году в Лахте, совсем близко от Петербурга. Сегодня корни надо искать в стороне Ярославля, имя которого промелькнуло на перекрестке дорог.

Мы приезжаем в лавру к десяти часам, как раз к началу службы в Успенском соборе, восстановленном во всем своем великолепии. Огромная толпа, хор – совершенно исключительный, многочисленные священнослужители. Нас проводят вперед, что всегда меня как-то стесняет.

Во время литургии ко мне подходит один из священников и спрашивает, хочу ли я причаститься?

– А исповедь? – спрашиваю я.

И он меня уверяет, что есть еще время.

После службы молодой монах, брат Евграф, показывает нам монастырь: часовню, построенную на месте кельи в лесу, где жил святой Сергий; мощи святого, над которыми насмехались в черные дни революции; покои Патриарха с застекленной галереей, по которой он прогуливался.

Затем молодой семинарист ведет нас через просторные залы семинарии в музей при монастыре; он с увлечением описывает его богатства, старается иногда говорить по-французски.

Отец Феофан приходит за нами, чтобы вести нас обедать. Мы следуем за ним по длинным коридорам в монашескую трапезную. Два молодых монаха прислуживают за столом; все приготовлено очень просто и вкусно из продуктов, производимых общиной.

На закуску салат из помидоров, огурцов, сельдерея; грибы; маринованная и соленая рыба. Следует окрошка и за ней запеченная рыба с картофелем. Конечно, все кончается чаем с мягкой карамелью и печеньем.

Когда мы уезжаем, нет больше визитеров, нет больше туристов. Снова обретает Троице-Сергиева лавра свое веками вымоленное спокойствие.

На обратном пути мы останавливаемся в деревенском домике отца Феофана. В нем как-то особенно спокойно. Весь угол большой комнаты убран иконами.

В садике, окруженном деревянным забором, отдельно огороженный участок с конурой – царство большой собаки, которая играет с каучуковой костью.

Для русского человека восприятие безграничности, с которой он постоянно сталкивается, не может не отразиться на народном характере. Отсутствие чувства меры трудно избежать русскому человеку, будь он даже картезианского склада ума и воспитанным на западной культуре.

А что сказать про Россию сегодня, которая только выходит из долгой изолированности?

Мне кажется, что я могу все понять, но то, что мне кажется вполне объяснимо, удивляет мою Таню. К счастью, мы окружены друзьями. Юрий и Лариса, которые работали в Бизерте, а так же Володя и Тоня, приехавшие из Саранска, чтобы нас повидать, показывают нам уголки старой Москвы и ее живописные окрестности. За отсутствием времени надо выбирать. Я отказываюсь от музеев.

Мы едем к университету Ломоносова с его широкими, зелеными пространствами, откуда видим всю Москву; Воробьевы горы, где Наполеон ждал ключи города и дождался лишь пламя пожаров; под конец Арбат с его художниками, поэтами, неизбежными почитателями Кришны и старинными домами, которые начинают реставрировать.

Заранее Юрий заказал обед в грузинском ресторане. В этот день мы бродили под дождем в Новодевичьем саду, и отдых вокруг обильного стола со множеством кавказских блюд оставил у нас теплое воспоминание.

У Кремля встретили группу манифестантов. Лозунги – абсолютно немыслимые еще год назад: «Оттолкнем гидру мирового коммунизма», «Меняем Лигачева на Солженицына», «Ленин – самый гуманный из палачей».

Благодаря культурному центру мы присутствовали на двух спектаклях в Большом театре. «Евгений Онегин» – что может быть очаровательней? И как всегда, все ждут сцену бала. Я даже вспоминаю русские балы в Тунисе!

Совсем иной второй спектакль, на который очень трудно достать билеты. Пьеса «Аз воздам» восстанавливает убийство царской семьи в 1918 году в Екатеринбурге. Написанная с заботой об исторической точности, сыгранная с большим, сдержанным достоинством актерами, сходство которых с персонажами поразительно, трагедия глубоко переживается публикой…

Я замечаю быстрые обмены взглядами, когда Николай II, обращаясь к тюремщику-еврею, спрашивает, не боится ли он, что придет время, когда потребуют ответ… от невинных?

И цитируя Евангелие, Божий завет: «Аз воздам» – только Богу судить, – император, который чувствует себя приговоренным, обращается к сыну, завещая ему никогда не искать мести.

* * *

Во вторник, 10 июля, в полночь мы садимся на поезд в Петербург.

Здесь начинается мое паломничество в прошлое моих родителей и в мое собственное и счастливое детство на берегу Балтийского моря. Увы! Я не увидела Ревеля, не увидела уютного домика с большими округленными окнами, ни длинной набережной вдоль серого моря, по которой каждое утро мы беззаботно гуляли, Маша, Буся и я.

Память об этом во мне еще так сильно живет, что время теряет свои границы. Где прошлое? Где настоящее?

Но другие воспоминания ждут нас в Петербурге, в Кронштадте, в Парголове, где жила тетя Катя.

Я знаю, что две семьи Манштейн ожидают нас, но я не знаю, что оговорено для нашего пребывания. Мы приезжаем точно по расписанию. На вокзале я сразу узнаю Женю в белой морской форме: он был у нас дома, когда «Перекоп» заходил в Бизерту.

С ним две дамы. Высокая, еще молодая, элегантная – это кузина Алла. Вдова папиного брата Льва, Мария Зиновьевна, старше меня и меньше ростом. Ее сопровождает родственник, располагающий автомобилем, – что, как я это скоро пойму, очень важно.

Итак, к утреннему завтраку мы оказываемся у Аллы. Ее муж ждет дома, где нас также встречают два кота и собака Рикки. И мы сразу чувствуем себя в семье. Олег Федорович Серебренников, муж Аллы, профессор математической логики в университете, где Алла преподает французский язык. Большого роста, склонный к полноте, с открытым спокойным лицом, все в нем классически напоминает ученого, сконфуженно теряющегося перед чисто материальными затруднениями повседневной жизни. Алла, вероятно, должна быть практичной за двоих. Она устраивает нас в спальне, перебираясь с мужем в столовую-гостиную, так как у них только две комнаты с маленькой кухней. Кроме книг, разложенных везде, важное место отведено орхидеям, что требует сложной системы отопления.

Здесь, как и в Москве, все время нашего пребывания точно расписано. Алла и Женя все разработали в деталях. Первым делом – и я очень этим дорожу – мы идем повидать дядю Юрия Сергеевича, самого младшего папиного брата.

Давно уже папы и его многочисленных братьев нет в живых. Дядя Юрий Сергеевич последний. Крупный, массивный, с правильными чертами лица, он совсем не похож на своего старшего брата, но мы оба очень взволнованы.

На кладбище Александро-Невской лавры, перед могилой Сергея Андреевича – его отца и моего деда – мы все чувствуем семейную связь, унаследованную от общих корней.

Я даже нахожу, что выразительное лицо Аллы больше напоминает подвижное лицо моего папы, чем своего собственного отца – наследие Сергея Андреевича.

Дядя, Юрий Сергеевич, держится прямо, еще чувствуется в нем бывшая сила. Мы подвезли его до дому и пошли пешком вдоль берегов Невы, довольно пустынных в этот тихий летний вечер.

План визитов и экскурсий никогда не был бы выполнен без помощи морских властей и отца Феофана, прибывшего на празднование 750-летия Невской битвы. Первый наш визит к адмиралу, начальнику штаба Ленинградской базы. Я спускаюсь по широким ступеням величественной лестницы Адмиралтейства в сопровождении морских офицеров, и все они знают, что я храню надежду дожить до дня, когда Андреевский стяг будет снова развеваться над городом Петра.

В Морском музее под руководством опытного проводника осматриваем экспозицию, начало которой положено еще в Петровские времена. Спешим, нас ждут в Морском корпусе!

Вера Васильевна Антонова приехала специально для нас, жертвуя своим свободным днем. Она знает, что мой отец провел шесть лет своей молодой жизни в этих стенах, и она хочет нам все показать: дортуары, столовую, портретную галерею… Как жалко, что затеряны стихи, которые передавались через поколения и которые папа иногда читал: торжественный ночной смотр, на который старые адмиралы выходят один за другим из рамок… синусы и косинусы маршируют сплоченными рядами, тангенсы и котангенсы несут вахту… Почему я ничего тогда не записала?

В этот летний день ученики на каникулах. Большое здание опустело. Мы одни в его стенах, и призраки прошедших лет возвращаются юными и беспечными. Я знала многих из них, и они живут вокруг меня. Часть жизни, которую папа провел здесь, кажется самой полной частью всей его жизни.

Два первых года моей собственной жизни связаны с Кронштадтом. У меня мало осталось о них воспоминаний: только темная ночь и белый снег за окном гостиной, да ужас ожидания медведя, который где-то уже шел за мной! Может быть, несколько обрывков отдельных картин: церковные службы на Страстной неделе? Прекрасная погода, большая толпа, мы поднимаемся по бесконечным ступеням; вокруг дрожащее пламя свечей, запах ладана и церковное пение.

Мама с папой часто вспоминали Кронштадт. Они провели в нем три счастливых года до войны. По их рассказам у меня осталось воспоминание кипящего жизнью города. Что осталось от него сегодня?

Что осталось от бурного прошлого, в которое я возвращаюсь одна?

Чтобы попасть в Кронштадт, требуется специальное разрешение: военный катер нас туда доставляет с утра – дядю Юрия Сергеевича, Таню и меня.

Может быть, летние каникулы опустошили город? Почти нет прохожих, никакого движения на улицах. Я люблю этот Кронштадт, тихий и зеленый, асфальт, большой парк и фигуру Петра, как-то особенно упорно стоящую на твердых ногах.

Морской собор – все еще музей, с неизбежным залом Революции.

«Это вам неинтересно», – говорит нам молодой офицер, наш милый проводник, ведя нас прямо к планам фортификаций, сооруженных Петром Великим. Планы защиты Петербурга – в них еще теплится, трехсотлетняя, но все еще живая мысль.

Когда мы выходим, уже темнеет. Какая-то женщина останавливается перед собором-музеем, крестится, низко кланяется.

Мы возвращаемся на машине по дамбе, которая соединяет Кронштадт с континентом. Вдалеке, на островах, под серо-свинцовым небом, как призраки, стираются в тумане очертания крепостей.

* * *

В короткий срок нашего пребывания у берегов Невы, благодаря счастливому стечению обстоятельств и совершенно для меня неожиданно, нас пригласили участвовать в праздновании 750-летия Невской битвы. Сбылась моя старинная, еще детская мечта: идти с крестным ходом по русским проселочным дорогам.

Мы уезжаем на машине с владыкой Феофаном к месту, где произошло сражение, туда, где Ижора впадает в Неву.