Текст книги "Бизерта. Последняя стоянка"

Автор книги: Анастасия Ширинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Воспоминания об этом «походе» быстро поблекли на фоне событий, ожидавших их в Сицилии, куда отряд отправился после Бизерты; там, в порту Аугуста, предполагалось проведение учебных артиллерийских стрельб.

15 декабря 1908 года началось извержение вулкана Этна; мощное землетрясение почти полностью разрушило город Мессину.

На спасательных работах русские моряки трудились с таким воодушевлением, с таким пренебрежением к опасности, что пострадавшие жители запомнили их навсегда. Впоследствии они это доказали.

Выпуск 1908 года будет называться «мессинский».

Весной 1909 года для Александра Сергеевича Манштейна началась действительная служба в Императорском флоте России. 27 апреля он получил назначение на «Геок-Тепе» – судно службы связи в составе Каспийской флотилии.

Почти в это же время Зоя Николаевна Доронина приехала из Петербурга к своему двоюродному брату Володе Сорокину, морскому врачу на «Геок-Тепе».

Они не могли не встретиться в тесном морском кругу у границ Персии, где практически все друг друга знали.

Это был тот случай, когда стечение обстоятельств предопределяет будущее. Мои родители венчались весной 1910 года. Главе семьи не исполнилось и 22 лет; даже требуемые по уставу усы еще не отросли!..

Родители папы сочли своим долгом предупредить сына о принимаемой им ответственности, но, конечно, это его не смутило. Юность, беспечность!..

Летом того же года молодожены отправились проводить отпуск в Рубежное. Я думаю, что не без волнения сошла мама с поезда на небольшой станции Насветевич. Кирилл Иванович в парадном костюме уже поджидал их с лошадьми.

Дорога, ведущая на вершину холма к имению, огибая склон, делала широкую петлю и казалась маме бесконечной. Как примет ее семья, занимающая столь важное место в жизни ее молодого мужа, который беспечно обменивался новостями с Кириллом Ивановичем? Все ему здесь было близко, он был у себя, а ей казалось, что она здесь совершенно чужая, одна, как в своем далеком сиротском детстве.

Но окружающий пейзаж начал понемногу оживляться, пыльная дорога стала шире, появились первые строения, старые фруктовые деревья – окраина обширного сада, и вдруг за поворотом – большой белый дом со множеством сверкающих на солнце окон. Еще несколько, точно рассчитанных кучером секунд, и экипаж замер у широкого, с массивными колоннами, крыльца.

Вся семья, радостно взволнованная, вышла встречать молодоженов. Теплая простота приема сразу же успокоила маму: она жена Александра, значит, она у своих, в своем доме.

Этот первый день был заполнен радостными открытиями, так ярко прожит ею, что даже годы спустя она в малейших деталях могла восстановить его в памяти.

Они вошли в дом под гирляндами цветов, и Тотка занялась их устройством. Прежняя комната Александра в левом крыле дома, выходящая окнами в парк, в заросли сирени, была заново меблирована.

Едва оправившись от дороги, им надо было идти здороваться с Анной Петровной, ожидающей их в своем доме.

Одним из удививших маму открытий было изобилие еды – одна из особенностей деревенской кухни. Перед обедом, подаваемым позже, им предложили «легкую закуску», оказавшуюся плотным завтраком, и почти тотчас же подали обед. В пять часов пили чай с множеством варений и пирогов. Вечером ужинали.

Пережив первый, столь богатый впечатлениями день, мама быстро освоилась с безмятежной прелестью сельской жизни. Старое поместье жило в своем, давно установленном ритме. Время мало влияло на этот мир, где столетия словно замедляли свой бег.

Для мамы, никогда не жившей в деревне, все здесь было необычно. Откуда взялись эти странные названия окрестных поселков: Первая Рота, Вторая Рота… Не со времен ли Петра Великого, Анны Иоанновны? Или в царствование Екатерины?

А прислуга и люди, работающие в усадьбе! Многих из них ее муж знал еще с детства! Они совсем не походили на безликие силуэты, заполняющие большие города. Каждый из них был яркой личностью.

Самым старым был почтальон: в 1910 году ему исполнилось 100 лет!

– Нашел себе занятие – как раз для столетнего, – удивлялась мама.

Однако более всего удивляло, что за всю свою долгую жизнь, прошедшую в хождении по деревням, он ни разу не был в Харькове – самом близком городе. После нескольких неудачных попыток пробудить в нем интерес маме пришлось отказаться от этой мысли: он действительно никак не мог понять, что ему там делать, в Харькове?

Анна Петровна жила на покое, но ее появления в большом доме были частыми и регулярными.

Последние 17 лет своей жизни баба Муня страдала очень болезненным ревматизмом суставов, обрекшим ее в конечном счете на полную неподвижность в кресле-качалке. Тем не менее дом все так же щедро принимал друзей и родню, и Анна Петровна была незаменима.

Надо сказать, что она прекрасно знала себе цену. С малых лет уважали ее дети, внуки и правнуки Насветевичей, и, фактически, она была членом семьи.

Не в меньшей мере чувствовал свою ответственность и повар Михаил Иванович.

Если часы обедов, ужинов точно установлены, то для легких завтраков или чаев каждый был свободен в выборе времени. Большой стол в столовой накрывался ранним утром для тех, кто рано вставал. Дворецкий хорошо знал вкусы каждого: кому чай, кому кофе со сливками, разные виды молока, горячий шоколад. Подавались всевозможные хлебцы, сдобные булочки, ватрушки с творогом, мед, варенья, а также разнообразные колбасы, сосиски, цельная ветчина, соленья и маринады.

Что касается обедов и ужинов, то баба Муня и Михаил Иванович всегда составляли меню накануне вечером. Переговоры бывали долгими и трудными. Хрупкая баба Муня полулежала в кровати, поддерживаемая множеством подушек; Михаил Иванович, крупный, солидный, устраивался рядом. Чередовались названия блюд, шло обсуждение. Иногда заведенный порядок прерывался:

– А к дичи какой соус, барыня?

– Это я оставляю на ваше собственное усмотрение, Михаил Иванович.

Следовала пауза, тень нерешительности во взгляде, повар соглашался. Однако, обговорив меню, не уходил, не прояснив это непонятное «собственное усмотрение»:

– Так какой же соус к дичи, барыня?

В будущем мой отец и даже мой сын приобретут ту же привычку употреблять малопонятные слова, как будто инстинктивно отказываясь недооценить собеседника.

Иногда, под конец, баба Муня просила Михаила Ивановича приготовить что-нибудь для своей Дези – рыжей таксы, с которой она никогда не расставалась.

Однажды наш кроткий дядя Мирон, рассуждая здраво, но особенно не задумываясь, высказал свои добродетельные соображения по поводу «голодающих детей» и «собак, которым готовят бефстроганов». Мама навсегда запомнила ответ бабы Муни:

– Не будь лицемером, Мирон! Когда ты за один только день в Харькове на свои удовольствия тратишь в сто раз больше, чем Дези съела бы за всю свою жизнь, ты ни на минуту не задумываешься о несчастных детях. Так что не лишай меня одной из немногих, доступных мне в моей инвалидной коляске радостей заботиться о Дези, любовь которой ко мне никогда не угаснет; любовь совершенно бескорыстная, ибо она предпочитает рыться где-то в помойке, чем есть мои изысканные блюда. И наконец, забота о собаке вовсе не мешает мне заботиться и о детях.

Смущенный Мирон не мог не согласиться. Надо сказать, что баба Муня отчасти понимала и Мирона: собаки, как и их владельцы, бывают очень разные, причем часто походят на своих хозяев.

В Рубежном, особенно в летнее время, и большой дом, и павильон в парке были полны народу, и редко кто приезжал без собаки. В безмятежном времяпрепровождении долгих летних дней дамские разговоры не отличались разнообразием. Дядя Мирон относился к ним с опаской, переходил от группы к группе и с большой осторожностью вступал в «салонные» беседы дам, предварительно прислушиваясь и иногда поспешно отступая:

– Опять собачьи разговоры!

У Тоткиной свекрови, очень ворчливой старушки, была собака, которая сварливо и безостановочно лаяла; утихомирить ее было невозможно.

– Вы-то разговариваете – вот и Кара хочет поговорить, – заявляла хозяйка.

Дина, извилистая такса тети Анны, бесспорно, считалась самой умной.

– Что же, вполне логично, – как-то, улыбнувшись, заметила мама, – тетя Аня, разве она не самая умная из наших дам?

Тетя Аня, для меня тетя Нюся, и дядя Мирон только что повенчались; от первого брака у нее осталась дочка Ольга десяти лет. Живая, независимая, она весьма смущала Нику, папиного самого младшего брата.

Александр, Иосиф и Николай чудом выжили в ужасной эпидемии скарлатины 1907 года, которая за одну неделю унесла трех их братьев и сестренку Киру, единственную девочку из семи детей моей бабушки. Когда мама познакомилась с семьей, траур был еще свеж.

Мама на всю жизнь сохранила глубокое уважение к силе характера своей свекрови, несмотря на то что не всегда их взаимоотношения носили тот теплый оттенок соучастия, который как-то сразу установился у мамы с бабой Муней и Тоткой.

Еще один человек в семье пользовался всеобщим уважением: Анна Георгиевна, Ага-го для детей. Я поздно и в общем-то мало узнала о ее судьбе. История несчастной любви – она была изгнана из родительского дома и обрела семейное тепло рядом с моей бабушкой.

Глава V
Раннее детство

В 1911 году мой отец был назначен в Балтийский флот. Кронштадт – первый город, который я узнала: морской пейзаж, острова, контуры крепостей в тумане.

Санкт-Петербург защищен Кронштадтской крепостью. Петр Великий с удивительной проницательностью оценил стратегическое положение острова Котлин в 25 верстах на запад от столицы.

Начав там возведение крепостных сооружений в 1704 году, он оставил завет: «Содержать сию цитадель с Божией помощью, аще случится, хоть до последнего человека».

Завет Петра был свято выполнен – укрепления, протянувшиеся на северном и южном побережье континента, были неприступны. Петр предвидел то, что было подтверждено сто лет спустя другим замечательным флотоводцем адмиралом Нельсоном: «Флот, атакующий крепость, совершает безумие».

Я провела в Кронштадте первые два года жизни, и единственное, что мне напоминает об этом, – несколько фотографий младенца с серьезными глазами: иногда одна, иногда с мамой, одетой по моде тех лет – в тесном костюме с крупными пуговицами, в длинной юбке, жабо с кружевом и в непременной шляпе. Все фотографии сделаны у одного и того же фотографа: «КВАР. Николаевский проспект, дом Турина, 25 (напротив церкви)».

С какого возраста начинаем мы запоминать отдельные картины? Наверное, это зависит от самого ребенка. Я знаю, что мне не было еще и двух лет, когда я пережила страшные минуты безысходного отчаяния. Вероятно, мы только что приехали в Кронштадт и устроились у друзей моих родителей, Змигродских.

Не знаю почему, но мы, дети, были одни в большой гостиной. Зоя и Толя Змигродские были гораздо старше меня и сообща пытались меня напугать.

«За большим окном темная зимняя ночь; лишь белые шапки снега на заледенелых ветвях деревьев, и по пустынной улице, – шептали они, – большой медведь уже идет, чтобы тебя схватить!»

Я пыталась бежать через дверь, но Зоя и Толя появлялись из-за портьеры и, держась за руки, преграждали мне путь. Отчаяние бессилия и одиночества!

Это мое единственное личное воспоминание о Кронштадте.

Я даже не помню нашу собаку Мишку, хотя много о ней слышала.

Мы, должно быть, жили недалеко от дома адмирала Вирена, военного губернатора Кронштадта, так как Мишка приобрел привычку лазить в сад адмирала и портить аккуратные грядки цветов.

– Поймать этого мерзавца! – кричал в гневе адмирал.

Матросы бегали, суетились, делая вид, что ловят, зная наперед, что Мишка вовремя улизнет, к их большой радости.

Лишь мама всегда чувствовала себя неловко перед любезной Надеждой Францевной Вирен – адмиральша дорожила своим садом.

Об этих годах в Кронштадте родители сохранили веселые воспоминания.

В 1914 году мой отец был переведен в Ревель; 1 августа он принял командование «Невкой» – посыльным судном службы связи между Ревелем и Гельсингфорсом.

Ревель – Таллин в настоящее время – средневековый городок, старинный торговый порт с XIII века, живописный, оживленный, навсегда связан для меня с первыми сознательными годами моего счастливого детства.

Мы жили в небольшом особняке, закругленное, как мне казалось, во всю стену окно которого выходило на широкую набережную – излюбленное место прогулок у самого моря, недалеко от памятника «Русалке» [5]5
  «Русалка» – русский броненосец.


[Закрыть].

Как ни удивительно, но годы войны были для меня, маленького ребенка, безмятежно мирными.

Надо сказать, что мои родители не имели личного состояния и жили на скромный доход молодого офицера. Потом я узнала из папиного «послужного списка», что он получал 920 рублей в год и в графе «недвижимое имущество» стояло – «не имеет».

Тем не менее это было единственное время нашего семейного существования, когда материальные трудности не были постоянной заботой для мамы.

Встречи с друзьями, театр, лыжные или велосипедные прогулки, купальные сезоны в Гапселе (Хаапсалу). Жизнь была очень оживленной. У папы был мотоциклет с коляской, и он иногда катал меня с мамой.

Конечно, я не могла в то время отдавать себе отчет в опасности, которой подвергался папа, постоянно находясь в море; угроза нападения германского флота, минные поля, зимние штормы Балтики – все это мало что для меня означало. И тем не менее война 1914 года была «моя война»…

В очень дружной морской среде я пережила ее с чувствительностью маленького ребенка, который воспринимает события через отношения своих родителей. Эта среда навсегда останется для меня родной; впоследствии мы вместе пережили самые тяжелые дни Русского Императорского флота, его гибель, оскорбление Андреевского стяга.

Естественно, за мою долгую жизнь я много слышала и немало прочла об этих далеких годах, и трудно мне сказать, когда и как запечатлелись картины в моей памяти.

Важно, что они еще живут.

Как забыть слова командира немецкого крейсера «Магдебург», 26 августа 1914 года выброшенного штормом на камни в 50 милях от Ревеля! Взятый в плен, командир, старший лейтенант Ричард Хабенихт, благодаря русских офицеров за достойный прием, высказал пожелание, чтобы и они «были встречены с такой же вежливостью и пониманием, если когда-нибудь окажутся в подобном положении».

Многим припомнились эти слова, когда русскому флоту пришлось терпеть унижения от своих же союзников. Особенно горько припомнилось это тем, кто уже в первые месяцы войны потерял родных и товарищей.

В октябре 1914 года немецкой подводной лодкой «И-26» был взорван крейсер «Паллада». Он затонул в три минуты – никого не смог подобрать экипаж находившегося неподалеку «Баяна» – ни раненых, ни погибших.

19 августа 1915 года две канонерки – «Сивуч» и «Кореец», направляясь в Моонзунд, наткнулись в тумане на основные германские силы. Командир «Сивуча» Черкасов, старший по званию, понимая, что спасти оба судна не удастся, дал сигнал «Корейцу» «идти по способности в Моонзунд», а сам, развернув свой «Сивуч» лицом к врагу, принял на себя всю силу огня, позволив тем самым своему товарищу скрыться в тумане. Так, открыв огонь по головному дредноуту противника, маленький «Сивуч» пошел на смерть.

– Крепись, Петр Нилыч! – кричал старый боцман на мостике своему командиру…

«Крепились» все, но под залповым огнем дредноутов, сопротивляясь атаке дивизиона из пяти эскадренных миноносцев, почти никто не спасся…

Чуть ранее гибели «Сивуча» затонул «Туркменец Ставропольский». «Невке» удалось спасти его экипаж.

Кому из внуков передам я массивный серебряный портсигар с выгравированной надписью на внутренней стороне крышки:

«Спасибо доблестному командиру „Невки“

А. С. МАНШТЕЙНУ.

„Туркменцы Ставропольские. 27 июля 1915“».

В конце жизни папа однажды забеспокоился: не потерян ли портсигар?

Я уверила, что он в сохранности, но не показала его и ни о чем не расспросила. Промолчала.

– Ты отдай его Сереже, – сказал он мне.

По своему темпераменту папа не выносил бездеятельности. Командование небольшим посыльным судном в постоянных походах было ему по душе. Но не дай Бог, если вдруг «Невка» требовала ремонта! Всякое промедление выводило его из себя.

Однажды мама получила телеграмму от своей приятельницы Змигродской из Кронштадта: «Приезжайте немедленно. Шурик оплачивает дополнительных рабочих из месячного жалованья».

«Бессребреник» – какое многозначащее слово! Исконно русское! Мне кажется, что ни в одном языке нет ему равноценного.

Папа был всецело поглощен своим кораблем и его экипажем; семейным же, повседневным существованием занималась мама, и она, конечно, знала цену деньгам, но для обоих деньги никогда не были целью.

Много лет спустя, когда их уже не стало, одна пожилая дама, относившаяся с подозрением ко всем окружающим, заявила, что она «полностью может на меня положиться, так как хорошо знала моих родителей».

Как видно, достаточно было их знать, чтобы не сомневаться даже в их дочери!

Какими юными кажутся мне мои родители в те далекие годы! Юными, но вовсе не беспечными, как мне казалось раньше.

Можно привыкнуть «жить с войной», но переживать смерть близких всегда так же тяжело. Мои родители потеряли первого ребенка – Киру, мою старшую сестру. Она умерла в возрасте 18 месяцев в сентябре 1912 года. Мне был всего один месяц.

Вероятно, новорожденный чувствует горе матери. Говорят, что младенцем я никогда не улыбалась, и на первых фотографиях – на всех – серьезный вопрошающий взгляд.

Позже я нежно полюбила эту ушедшую от нас девочку, ее слегка приподнятую милую головку, шелковистые светлые волосы.

Мои родители очень много мною занимались. Не посещая детский сад, не покидая дома, я смогла многому научиться. Единственный ребенок, я тем не менее никогда не скучала. Мама открыла мне волшебный мир книг. Она мне часто читала и по моей просьбе перечитывала сказки, одни названия которых до сих пор навевают радостные воспоминания: «Конек-Горбунок» Ершова, «Золотая рыбка» Пушкина, сказки Перро, Андерсена, братьев Гримм…

Я знала переводы в стихах «Макса и Морица» Буша и очаровательный журнал «Мурзилка», забавные персонажи которого и в наши дни могли бы с успехом стать героями мультфильмов.

Сказочный мир так прекрасен, что ребенок каждый раз переживает его заново все с той же силой. Я так хорошо знала трагический исход «Красной шапочки», что, желая ускорить нестерпимую развязку, захлопывала книгу на коленях у мамы. И сама с плачем выкрикивала последние строчки: «Ах ты бессовестный, дерзкий нахал! Бабушку съел, ты и внучку сожрал!»

Папа предпочитал рассказывать мне истории, которые сам выдумывал. Это было еще интереснее, но случалось, что я так и не узнавала конца. Папе было необходимо самому увлекаться своими героями, и если он терял к ним интерес, то они исчезали очень быстро, без всяких объяснений.

К счастью, Буся, героиня множества приключений, в которых и я могла принять участие, никогда не исчезала. Черненький той-терьер, с тонкой мордочкой и умными, любящими глазками, Буся была совсем маленькой собачкой, но я прекрасно сознавала, что маленькая-то я, а она – взрослая и разумная. Она все понимала и никогда на меня не сердилась.

Папа знал про Бусю чудесные истории:

– Ночью, – говорил он мне, – когда мы засыпаем, животные устраивают великолепные праздники. Буся тихо встает, надевает длинное белое кружевное платье, а Рольмопс, бульдог наших друзей, приходит, чтобы проводить ее на бал. На нем парадный фрак со стоячим белым воротничком, на голове – черный цилиндр.

Бесшумно катится их карета по уснувшим улицам Ревеля в сказочный мир, широко открытый детскому воображению. Где этот бал? Никто из людей не знает, но они танцуют до зари! Конечно, Буся – царица бала, она танцует лучше всех.

Иногда ночью я просыпалась и прислушивалась – не карета ли это катится по неровной мостовой Ревеля?.. Наутро я пристальнее вглядывалась в своих друзей. Если Буся была всегда весела, то Рольмопс казался мне еще более сонным, чем обычно, и только мы с папой понимали почему.

В этом мире фантазии, полном радости, у нас был даже свой язык. Помню, что картофель назывался «гардомс»; а мы с мамой, к общему удивлению, превратились в «слонов». На всю жизнь «Моська умер» означало в семье плакать над трогательной книгой, а прозвище «Свечин» произносилось не без некоторой доли восхищения, так как «Свечиным» мог быть только человек исключительно умный, но и безгранично неряшливый!

Как полны жизни, полны ко всему интереса эти далекие ревельские годы. Каждое слово, каждое малейшее происшествие – все имело свое глубокое значение и оставляло свой след.

В этом, пожалуй, и заключается разница между ранним детством и глубокой старостью: с годами все становится «так мало важно».

Конечно, многое все-таки было забыто. Я совсем не помню няню Аннушку, которая, несмотря на мамины вразумления, продолжала говорить «ведмедь» и «облизьяна».

– Да что вы, барыня! Как я смогу говорить «медведь» и «обезьяна», когда вернусь в деревню. Все ведь скажут: «Ишь, какая горожанка! Русский язык коверкает!»

Смутно помню пожилую эстонку, с которой у меня самой были пререкания насчет «собак» и «сапог»: для нее разница в произношении заключалась в том, что Буся была одна, а сапог была пара!

Но как хорошо я помню веселую краснощекую Машу, которую я очень любила. Она каждый день водила меня гулять вдоль моря по длинной набережной, и мы вели бесконечные разговоры. Милая Маша! Простая и бесхитростная! Ей самой было легко с маленьким ребенком, который это хорошо понимал. Детей в этом отношении трудно обмануть.

Маша охотно посвящала маму в свои «сердечные дела». Ей очень нравился молодой писарь, который смущал ее своим цветистым слогом: «щеки» и «глаза» в его устах были «ланиты» и «очи», и это поэтическое красноречие Машу немного пугало, хотя и льстило ее самолюбию.

Маша в конце концов вышла замуж, и, расставаясь с ней, я очень плакала.

Человеческая теплота!.. Никакие куклы не в силах ее заменить, и я была к куклам очень равнодушна: целлулоидные назывались «Яшками», а резиновые – «Маньками». Лишь одна, привилегированная, назвалась «Гаврилюк» – в честь папиного вестового.

Гаврилюк появлялся иногда у нас на кухне, где его всегда угощали рюмкой водки… Почему он так покорил мое воображение? Вероятно, потому, что его имя часто упоминалось в связи с различными приключениями.

Почему-то у папы любимые матросы были настоящими сорвиголовами. Ему не раз приходилось вызволять их из полиции. При этом он считал своим долгом взывать к их совести:

– Опять ты, Гаврилюк, жандарму в морду дал! Ты же мне обещал! Как тебе не стыдно!

– Так что, господин командир, это не моя вина! Я ему говорю вежливо: «Господин жандарм, отстраните голову…» А он так и лезет на мой кулак!

* * *

Ревель – большая морская база. У папы было много пока еще неженатых друзей, радующихся вне службы оказаться в семейной обстановке, поэтому наш дом всегда полон народу.

Самыми близкими друзьями родителей были Владимир Николаевич и Серафима Павловна Раден, точнее, барон и баронесса фон Раден, но титулы, насколько мне помнится, в морском кругу популярностью не пользовались.

Их сын Слава – мой первый товарищ детства. Однолетки, мы, кажется, всегда знали друг друга, и я была убеждена, что это давало мне на Славу особые права, тем более что, будучи нрава миролюбивого, он их никогда не оспаривал.

Летом многие семьи уезжали в Гапсель – небольшой балтийский курорт. Я помню маленький пляж, купания в хорошую погоду, дачу в зелени и чаепития с сочными пирогами с черникой.

Конечно, Маша и Буся всегда были со мной. По утрам мы встречались со Славой на пляже, и он в угоду мне сбегал вниз или карабкался на крутой берег, покорно шел за мною в воду, а нам всего только три или четыре года!..

Какими красивыми казались нам наши молодые мамы в длинных юбках, облегающих лифах, широких шляпах, высоких шнурованных ботинках.

Папа сам, с помощью учебника по сапожному делу, смастерил маме ко дню рождения пару таких ботинок: опыт, который впоследствии оказался ему очень полезным.

В далекие времена Первой мировой войны меня мало интересовали возможные и, безусловно, неизбежные трудности и лишения повседневной жизни. У меня так и осталось воспоминание, что в ту войну всего было вдоволь, а во вторую – всего не хватало. Помню все же, что как-то Маша подала на обед картофельный суп на первое и картофельные котлеты на второе.

Но какое изобилие представляла собой одна только кондитерская «Штудэ»! Когда мы входили в узкий длинный зал, у нас разбегались глаза: налево в углу – сверкающая касса, а вдоль стен под стеклами – шоколадные и марципановые цветы и фрукты – все как «настоящее».

«Штудэ» был так знаменит, что, даже уезжая в Петроград, мы всегда везли бабушке огромную коробку марципановых роз.

Ревель, Гельсингфорс, Кронштадт, Петроград, Рубежное!.. Как много мы ездили, да и к нам часто кто-нибудь приезжал! Мне казалось, что все вокруг меня находится в постоянном движении.

Мне трудно было представить, что возможно жить как-то иначе, постоянно на одном и том же месте. Не знаю, было ли это свойственно лишь балтийцам? Может быть! Во всяком случае, черноморцев они называли «оседлыми фермерами».

Принадлежать к тесной, дружной морской среде! Что это могло означать для маленького ребенка? Главным образом – безошибочно узнавать «своих». «Чужого», не принадлежавшего к так хорошо известному мне окружению, я распознавала сразу.

Посторонний! Он появился у нас как-то после обеда, высокий, очень худой и, кажется, еще очень молодой. Пришел он с письмом от дяди Володи и никого в Ревеле еще не знал. Он стал у нас бывать, приходил всегда с новыми книгами, и они с мамой увлеченно их обсуждали. Мама всегда любила читать, но она никогда и ни с кем так много о прочитанном не говорила. Наверное, и он тоже любил читать, но все же он был «чужой»! Его легкая походка, бледное лицо и слишком длинные волосы только усиливали мою неприязнь.

Однажды под вечер он появился с электрическим кофейником – последняя модель, которую он привез из Гельсингфорса.

На редкость жив еще в моей памяти этот новый замысловатый кофейник на углу стола с разбросанными книгами под мягким светом абажура. Домашний уют, аромат кофе, беззаботные минуты, веселые, оживленные…

Мы с Бусей сидели в дальнем темноватом углу гостиной у большого, выходящего на опустевшую набережную окна. Зажигались уличные фонари, и море из серо-синего превращалось в черное… Никто нами не занимался. Нам был слышен их оживленный разговор, иногда легкий смех. Мы сидели и ждали. Сколько мы ждали?..

Наконец нежеланный гость поднялся.

Все тогда произошло настолько быстро, что я потом ничего не могла объяснить. В тот момент, когда молодой человек нагнулся, чтобы поцеловать меня, я вцепилась обеими руками ему в уши и, поджав колени, повисла на нем. Несчастный не мог поднять голову, пытался мне что-то сказать, лицо его становилось все краснее и краснее. Мама старалась разжать мои пальцы. Остального я не помню; не знаю даже, пришлось ли мне когда-нибудь снова встретить мою несчастную жертву. Но это чувство слепой безграничной ярости я запомнила навсегда.

Это был единственный раз в жизни, когда я была «нападающей» стороной.

* * *

Россияне так привычны к просторам своей страны, что расстояния для них не препятствия. Меня всегда приводит в замешательство часто задаваемый вопрос: «Вы из какой части России?»

Я родилась на юге России, у истоков Донца, притока Дона, но мое детство прошло на севере, на берегах Балтики. В течение пяти лет в Рубежном я проводила только лето. Странная особенность памяти: мне запомнились переезды через Россию только с севера на юг – так сильна была радость встречи с родным поместьем и нежелание его покидать.

Российские железные дороги шире европейских, и вагоны, следовательно, просторнее и удобнее для долгих переездов. Не помню, чтобы дорога меня утомляла. Все было похоже на затянувшийся пикник: традиционная корзина с провиантом, бутерброды, пирожки, сдобные булочки – все это было гораздо интереснее, чем суп с мясом. Человек проносил по вагону громадный чайник с кипятком.

Остановки, вокзальные буфеты, оживленная толпа – это означало, что мы едем в мое любимое Рубежное.

Я не сохранила никаких воспоминаний об обратной дороге.

Мы уезжали из Ревеля в вагоне 3-го класса, так как мама, сама еще молодая, с удовольствием путешествовала в компании студентов, разъезжавшихся на каникулы. Студенты, с не меньшим удовольствием, возились с ребенком, что облегчало маме дорожные хлопоты.

Так с самого детства запечатлелась во мне моя страна во всей ее необъятности. Это тоже было подарено мне судьбой.

Перед глазами мелькали поля и леса под солнечным летним небом; иногда серебряный блеск ручья, стремившегося вниз по откосу между стволами деревьев, которые, казалось, карабкались в гору все выше, все быстрее, убегая от поезда.

Незабываемые картины детства! Как живо вставали они предо мной на чужбине, когда я позже начала читать книги наших писателей и поэтов, которых так любила моя мама.

Можно только удивляться, как в изгнании, работая с утра до вечера, в нищете и заботах, она продолжала жить полной духовной жизнью. Она была из тех людей, про которых Шмелев писал, что они «в себе понесли Россию».

В ее дипломе об окончании Екатерининской гимназии Санкт-Петербурга в 1907 году записано после ряда отметок, что помимо перечисленных предметов она обучалась также рукоделию, пению и «танцованию». Когда после длинного трудового дня, поздним вечером, мама садилась за вышивание мережек, оплачиваемых грошами по метру, она любила вспоминать прочитанное и часто пела русские песни.

Случалось, она читала стихи на память, и словами поэтов оживала на чужой земле Русь Великая: «даль степей расстилалася», «цепи гор стояли великанами», а нас ждал «край, где все обильем дышит и реки льются чище серебра».

И жила в нас надежда, которая будет теплиться всегда, что в конце жизненного пути все-таки будет Рубежное.

Мы выходили на небольшой белой станции, где, как всегда, нас ожидали лошади, но однажды вместо постаревшего уже Кирилла Ивановича нас встретил уже другой, молодой кучер. Год за годом наступал новый век.

Пока жила Мария Насветевич, старое поместье продолжало свое мирное существование еще прошлого века, и малая часть моей жизни – два-три года – принадлежит этому благодатному времени.

Я и сейчас вижу бабу Муню в кресле-качалке на залитом солнцем крыльце, Дези у ее ног, а я, стоя на стуле сзади, пытаюсь ее обнять.

Светлые, ласковые картины доживающего века.

В парке, перед окнами столовой, варят в больших медных тазах вишневое варенье. Беззаботная молодежь возвращается с тенниса. Где она была, эта теннисная площадка?