Текст книги "Бизерта. Последняя стоянка"

Автор книги: Анастасия Ширинская

Настоящая русская деревня летом, вся в зелени; извилистые, пыльные дороги, залитые солнцем, обрамленные живой изгородью. Деревня полна народа. Мы с трудом находим место для машины. Пешком идем до кладбища, где у маленькой часовни, недавно реставрированной, огромная толпа ждет Патриарха Алексия.

Тропа, по которой он должен пройти, усеяна цветами. Часовня слишком мала, чтобы все могли войти; большинство присутствует на молебне снаружи.

Торжественное богослужение шло под открытым небом, около развалин храма, который отстраивают на том самом месте, где Александр с соратниками ожидал завоевателей.

Мы идем к нему длинной процессией по проселочной дороге, и я переживаю мою старинную мечту: быть одной, неизвестной, в большой толпе паломников разных возрастов, разных сословий. Маленькие дети на плечах родителей, и даже в сопровождении групп молодежи в средневековых одеяниях – некоторые верхом на лошадях, что никого не удивляет в этом так мало изменившемся пейзаже.

Я потеряла Таню, я не вижу больше отца Феофана. Дорога извивается между березами, пересекает деревушку, расширяется к Неве. Здесь в 1240 году Александр с маленькой дружиной ждал шведов. Не я одна переживаю с волнением происходящее.

* * *

В воскресенье, 15 июля, вечером мы садимся на поезд в Москву. Когда-нибудь мои внуки посетят город, который Петр со страстью строил наперекор всем и всему, они осмотрят его дворцы, его музеи, его сказочные окрестности. Может быть, и я буду с ними. А в этот очень короткий приезд я просто радовалась Зимнему дворцу, Летнему саду, Смольному… Как приятно было, смотря на широкое устье реки, ощущать, знать, что это не Сена, не Темза, что это Нева! Бывают секунды, которые переживаются потом в течение целой жизни…

Алла нашла адрес, помеченный у меня на фотографии 1917 года: в окне большого дома бабушка, мама и я, и, конечно, рядом с нами две маленькие головки собак, Буси и Тусика. До сих пор дом еще стоит, все под тем же номером!

Как не пойти на Петербургскую сторону, Большой проспект, дом 44, в квартиру № 13, и, как в сказке, очутиться в далеком, милом детстве.

Алла, кажется, сомневается. Она старается меня отговорить: «Там коммунальные квартиры». Я знаю, что она думает: когда несколько семей разделяют квартиру, ютятся по комнатам, с общей кухней и удобствами, не всегда можно ожидать от них безупречной вежливости!

Подъезд совсем, как на старой фотографии, с узорной аркой из крупных камней. Мы поднимаемся по лестнице, никого не встречая, везде царит полная тишина. Вот и номер 13. Я знаю, что находится за этой дверью, но на звонок никто не открывает дверь; еще минута ожидания, последняя безуспешная попытка – мы уходим.

На улице я поднимаю глаза к окну. За плохо задернутой занавесью никто не пытается разглядеть неожиданного визитера. Окно остается закрытым…

Может, так и лучше!

Встреча с прошлым требует особой, обоюдной готовности.

Вечером у Марии Зиновьевны Манштейн, вдовы дяди Льва Сергеевича, мы находим семью с папиной отцовской стороны. Мой кузен Сергей Львович дарит мне фотографии, которые ему – я это чувствую – очень дороги. Но сам бездетный, он знает, что я могу их передать потомкам нашего деда Манштейна.

Жалко, что у нас слишком мало времени, чтобы ближе познакомиться с Сережей.

Фотографии начала XX столетия, некоторые лица на них мне знакомы, мне кажется, что все они жили совсем в другом мире, безвозвратно ушедшем. Дед Сергей Андреевич на водах в 1913 году, трое его сыновей от второй жены – Сергей, Всеволод и Лев.

Что ждало этих юных мальчиков в аккуратных, одинаковых костюмах с большими белыми воротниками, в высоких ботинках на пуговицах и с соломенными канотье в руках?

Старший, Сережа, был зарублен на Перекопе; Всеволод покончил с собой в 19 лет! Единственная дочь, Зинаида, убита в порыве ревности отвергнутым ею человеком. Чем объяснить, что такой пунктуальный, упорный, кабинетный ученый пережил такую бурную жизнь?

Дядя Юрий Сергеевич – последний из шести братьев Манштейн. Расставаясь со мной, он дарит мне годами хранящуюся у него шкатулку; на внутренней стороне крышки детским почерком выведено имя ее первого владельца: «Александр Манштейн».

17 – 18 июля мы опять в Москве, в гостеприимном доме Нинель Гургеновны – мамы Аркадия. Квартира загружена московским телевидением; меня расспрашивают о 20-х годах. Полная свобода слова. Вечером мы чувствуем себя в Тунисе, присутствуя на обеде у тунисского посла Ахмеда Унайеса. Посольство размещается в старинном Шереметьевском особняке, стены которого видели зловещую фигуру Берии. Сколько невинных были замучены тогда в здешних погребах!

Рубежное

Четверг, 19 июля 1990 года.

Мы летим в маленьком самолетике, как в закрытой железной коробке, и еще живее всплывают мои детские воспоминания о наших с мамой путешествиях через всю Россию – пролетающие за окном цветущие просторы полей, бег деревьев по склонам гор, веселое оживление уезжающих на каникулы и успокаивающий стук колес.

В самолете полутемно и как-то необычно далеко от всего. Ничто не мешает думать о своем; отрывки мыслей, картины прошлого… Складываются стихотворные строчки:

 
Я вернусь
 
 
Белый дом и белые колонны
Двести лет на берегу Донца.
В старом парке прячутся вороны
И алеют розы около крыльца.
 
 
Белый дом и белые колонны,
Старый парк в сиянии Донца
Страстный голос соловья в сирени,
Его трели плачут, плачут без конца.
 
 
В светлом зале музыка и пение,
У рояля – молодой кадет:
Из-под пальцев льется вдохновенье,
И танцует в зале кто-то менуэт.
 
 
В моем сердце – в парке вечно лето,
Блеск Донца, черемуха, сирень…
В этом доме, сотканном из света,
Никогда не пробегает тень.
 
 
Как вернуться в старую усадьбу,
Как дорогу в детство мне найти?
Как попасть мне к соловью на свадьбу,
Где сирень не может отцвести?
 
 
Я вернусь, и в зарослях сирени
Заливаться будет соловей,
Я вернусь, чтоб встретить в парке тени
Дорогих и близких мне людей.
 
 
Я вернусь, и будут цвести розы
В старом парке около крыльца.
Я вернусь! Иль это только грезы?
Нет усадьбы больше у Донца.
 

В 17 часов 40 минут маленький самолет приземляется в Северодонецке – поле и за деревянным забором публика ожидает прилетевших. Как видно, нас нетрудно узнать – Светлана Олеговна улыбается нам издалека; рядом с ней молодой мужчина – «Володя с автомобилем», как я узнаю позже. В простоте радушной встречи есть что-то родное, и ближе кажется мне Рубежное.

Через четверть часа мы уже у Лисичанска, и, как в тот далекий июльский день 1918 года, мы стоим на маленькой станции «Насветевич». Ничего не изменилось. Пустынная тропа поднимается между кустарником к моему затерянному царству. Туда нас поведут завтра. Темнеет. Наши заботливые хозяева не хотят нас утомлять. Гостиница удобная, ужин очень приятный, с шампанским и множеством цветов, и я знаю, как это трудно все устроить в теперешних условиях. Уходя, Светлана Олеговна оставляет нам расписание на следующие два дня.

Что будет завтра?

У открытого окна я вглядываюсь в ночь. Я знаю, что все на свете меняется, что белого дома с колоннами в большом цветущем парке давно уже нет.

Люди везде умеют извратить окружающий их мир. Но эта тихая ночь под высоким куполом украинского неба все та же. Сколько близких, дорогих мне людей вглядывались в нее, как я сегодня, на этом дорогом нам кусочке земли. Кто скажет мне, что я не у себя?

И как бы в ответ на мой вопрос, совершенно неожиданно для этой тихой ночи, внезапная гроза разразилась с какой-то беззаботной, почти радостной силой, будто все вокруг меня хотело дать мне знать, что я здесь не чужая. Асфальт широкой улицы блестит от дождя, и силуэты деревьев сплоченными рядами появляются на мгновенье из темноты при вспышках молний. Сколько таких гроз видели хозяева Рубежного за два столетия?

Когда в Бизерте мы с друзьями обсуждали программу путешествия, по общему мнению, больше 48 часов на визит Лисичанска не требовалось.

– Полдня достаточно, чтобы осмотреть школу, и что вы потом будете делать в Донбассе?

И действительно! По расписанию этого второго дня визит школы № 5 назначен на 17 часов. Вероятно, мало что осталось от поместья, земли которого влились в разросшийся вдоль Донца город. То, что не уничтожила война, скрылось под асфальтом и бетоном.

Я вспоминаю, как уговаривала меня моя милая Наталья Петровна из посольства России в Тунисе «не возвращаться на родные места, чтобы не рассеять прелесть прошлого»!

Я помню, что Ина, вернувшись в Ерфурт, нашла родной дом в прекрасном состоянии, но до такой степени обезличенным, что она не решилась в него войти. Она была для него чужая!

В Лисичанске я не чувствовала себя чужой. Меня здесь крестили – тогда здесь была еще деревня – в Митрофановской церкви, теперь уже отжившей, задушенной окружающими ее постройками. Но действительность прошлого удивительно сильна. Ничто не может изменить того, что было. Нас везде встречали с большой теплотой. Утром мы были в храме Николая Угодника. Молодые студентки рисовали фрески…

В краеведческом музее мы встречали коллег Светланы Олеговны. Разглядывая выставленные документы, я узнала, что Менделеев навещал Донбасс. Нет сомнения, что он был принят в Рубежном. Мы приглашены директором стекольной фабрики, выстроенной на земле поместья, на которой, как мне кажется, мама работала учительницей в 1918—1919 годах. Просторное, светлое здание, окруженное зеленью. Нам дарят большую, писаную маслом картину – «Лето» Гребенюка, а также сказочные елочные рождественские украшения из стекла.

«Выдувать стекло» – слова, произнесенные кем-то подле меня, поднимают в памяти целый мир событий, казалось, давно забытых. Отдельные картины, обрывки фраз, запечатленные когда-то детским умом, встают на свои места и освещаются с удивительной точностью в этой спокойной обстановке, которая, казалось, вовсе не изменилась.

Насколько я знаю, фабрика принадлежала бабе Муне. Она создала при ней школу для детей рабочих, и, когда фабрика была национализирована в 1918 году, мама работала при ней учительницей. Однажды она принесла домой маленькую вазу с тонким горлышком и объяснила мне, как выдувают стекло. Работа трудная, опасная, и в то же время есть в ней любовь к прекрасному. Отец одной из маминых учениц выдул ее сам и очень настаивал, чтобы мама приняла этот подарок. Девочка была больна, и, видя мамино волнение, я поняла, что она много занималась с ребенком.

Мама часто говорила про своих учениц. Некоторые из них немного старше меня, возможно, еще живы. Мне говорят, что вторая учительница, которая работала с мамой, еще жива, что год тому назад она вспоминала о маме с большой симпатией. Сегодня, увы, ей очень плохо, и нам невозможно ее повидать.

На этой же фабрике работал счетовод, который все сделал, чтобы нам помочь, когда мы уезжали.

Я не помню, где жила семья директора Лебедева, но я очень хорошо помню их большую гостиную, тонкий узор фарфоровых чашек и расстеленную на полу роскошную шкуру белого медведя с неподвижным блеском стеклянных глаз. Я не забыла ни трагическую смерть директора, ни отчаяние его жены, обыкновенно хорошо собой владевшей; всех я вижу уже успокоенными в другом мире, где ничего им больше не угрожает. И самой мне спокойно на душе в этот тихий июльский день.

Фабрика может называться «Пролетарская» и бюст Ленина может красоваться перед ней на залитой солнцем маленькой площади, но воспринимается это уже как маловажная деталь, потерявшая свое значение. Почему не будет со временем эта фабрика носить имя Менделеева, бюст которого может быть при входе? Ученый, который гулял по этим аллеям, сидел в тени этих деревьев. Кроме него, сколько исследователей, геологов, инженеров были приняты хозяевами Рубежного?

Кого встречу я сейчас в «парке» или в «доме»? Могут ли двести лет бывшей жизни стереться бесследно? Я начинаю думать, что Жорж и Стефан не ошиблись, когда совсем еще маленькими старались меня успокоить:

– Но может быть, Бабу, есть еще кто-нибудь там, в России? Дети Анны Петровны, ее внуки? Адамовичи, которых было так много?

Мои внуки мне доверяли; мы часто говорили про тех, кто имеет глаза и не видит, кто имеет уши и не слышит. Они знают, что ясный взгляд и тонкий слух недостаточны; требуется к тому же еще любовь и память! Я верю в встречу с моим Рубежным!

Мы идем теперь по направлению к школе № 5, построенной на месте барского дома. По всей вероятности, по этой дороге мы проезжали с вокзала на лошадях. Я была тогда еще слишком маленькая. Я помню только Лисью тропу, по которой мы с трудом поднимались в июльскую жару 1918 года. Сегодня я открываю земли усадьбы, которые в моих воспоминаниях, несмотря на все усилия памяти, оставались смутным пятном.

Мы в пригороде Лисичанска – это еще не город; спокойные улицы, дачи с садиками, цветущая зелень… Вдруг на повороте улицы доска: «Рубежная». Дорога расширяется к большому белому зданию в несколько этажей; постройка следует контурам старого фундамента.

Перед фасадом все пусто.

Маленькие, приветливые домики заменили кухню, курятник, хлев и конюшню. Ничего не осталось от Круглого сада, где дядя Мирон выращивал разные сорта фруктов, но все это не искажает природу, и память продолжает жить.

Как когда-то во сне, старые картины уступают место новым, но сейчас я узнаю все, что вокруг меня, и на этот раз Рубежное не исчезнет вдали, когда я проснусь!

От волнения я не знаю, откуда у меня столько цветов в руках, кто идет рядом со мной, но путь этот я хорошо знаю и знаю, кто мне здесь дорог.

У порога дома стоят старожилы.

Еще крепкая пожилая женщина с правильными чертами лица широко открывает мне свои объятия. «Ведь вы Нака?» – спрашивает она меня, называя меня именем, известным только людям, знавшим меня совсем маленьким ребенком. Это Наталья Михайловна Адамович, семья которой больше сотни лет работала в усадьбе.

Сколько у нас с ней общих вопросов!

– А Анна Петровна? А Михаил Иванович? А Наташа?

Она предупреждает мои вопросы, отвечает, не дожидаясь конца фраз: Наталья Михайловна – внучка Кирилла Ивановича, правнука Ивана – сына цыганки.

Сколько мы можем друг другу рассказать! Но нас ждут.

– Входите в ваш дом! – говорит директор Елена Антоновна Иванова, еще молодая, полная энергии. Она проводит нас в длинный зал со множеством окон, выходящих на школьный двор. Сидя за столом, убранным цветами и фруктами, прищуря глаза, я вижу ветки деревьев за стеклом, и «мой парк» оживает от рассказов присутствующих. Для них мы не были чужими; мы принадлежали к Рубежному, мы вернулись. Елена Антоновна не знала старый дом, но она собрала людей, которые могут многое рассказать.

– Я работаю в этой школе уже около десяти лет. Мы живем очень дружной семьей, и на протяжении этого времени люди очень часто с теплотой вспоминали о вашей семье, об имении – месте, где раньше был дом Насветевичей; такое прекрасное было сооружение – с колоннами, спуском к Донцу…

Мы взволнованны, может, что-то и не так, но нам очень радостно приветствовать вас в родовом имении…

Думаю, мы попросим Марию Михайловну Приходько… она живет рядом со школой, местом усадьбы… Она тоже учительница, очень хороший человек, я думаю, она поделится своими впечатлениями. Вам будет приятно. Пожалуйста, Мария Михайловна!

Слушая тихий, скромный голос, я легче примиряюсь с суровой действительностью. Неуместно и бесполезно было бы вспоминать о безвозвратных потерях.

– У вас, Анастасия Александровна, здесь много знакомых. Вас все знают, все вас помнят, помнят как очень отзывчивых, хороших, культурных людей. Говорят, что это была замечательная семья, которая много сделала для Рубежного. Это ведь было большое имение, завод. Рабочие, которые там работали, были очень довольны.

Ну, что сказать? Было хорошее, плохого не было; плохого о вас никто не помнит, только хорошее… Я так волнуюсь, что не могу уже сосредоточиться.

Очень приятно с такими людьми встречаться. И как вы только решились приехать, посмотреть на все свое здесь? А еще, помню, какой парк был здесь, сад! Какие, говорят, садовники были! А фонтан! А розы! Сколько здесь было всего хорошего! Хорошо, что вы приехали. Очень хорошо. Спасибо вам!..

Мария Михайловна останавливается в волнении. Небольшая, хрупкая, она скромно замолкает, так как все хотят говорить. Рядом со мной пожилая, но цветущая еще женщина с живостью вспоминает далекие времена, когда ее с другими деревенскими детьми приглашали на елку в большой дом.

– Какие мы получали подарки! Какие гостинцы! А яблоки?! Вот такие огромные! – Она делает жест двумя округленными ладонями, и ее розовые щеки и смеющиеся глаза переживают детский восторг.

Она одна из тех, которые «испокон веков жили здесь». Поэтому она помнит, как пострадал дом, как пробивали двери, как превратили зал в кухню, гостиную – в дортуар. Она помнит конец 50-х годов, когда дом окончательно снесли:

– Нашли дощечку, – добавляет она, – с надписью, говорившей, что дом стоит уже 168 лет…

– И еще бы 300 лет стоял, – прибавляет кто-то, – постройка была такая крепкая, что топор отскакивал, не мог пробить дерево. Из одного паркета построили несколько дач!..

Так мне дано было пережить смерть дома – последней из семьи, кто его знал и любил.

Суховатый седой мужчина, которого я давно заприметила, так как ему не сиделось на месте, просит слова и несколько смущенно объясняет:

– Когда надо было строить школу, было выбрано место, где стоял дом, потому что уже точно было известно, что под ним нет каменного угля.

Оратор сам выглядел неудовлетворенным своим объяснением и очень меня растрогал, поднеся мне в подарок большую картину с видом Донца и новым школьным зданием вдали.

Как объяснить окружающим, что я ничего не жду другого, кроме встречи с милым прошлым, и что благодаря их приему, я знаю теперь, что на земле есть уголок, где я никогда не буду чужой?!

Наталья Михайловна прожила в Рубежном всю свою жизнь. Живой интерес ко всему и верная память переносят ее легко в давно ушедшие времена; она знает там всех своих предков. Такие, как Наташа, живут не только в настоящем, но и в прошлом, живут столетиями. В молодости она, вероятно, была крепкая, стройная, с открытым, красивым лицом, как первый Адамович, приехавший сюда из Польши. Отяжелев на старости лет, она ходит с трудом, но когда она говорит, все в ней оживает. Старше меня на три года, она удивительно подробно помнит летние встречи нашего раннего детства. Могла ли я найти себе спутника лучше, чтобы посетить опустошенное пространство вокруг школы № 5?

Когда мы покидали большой зал, публика начала расходиться, но некоторые, живущие поблизости, остались с нами.

Обойдя школу, мы вошли в «парк» – большой пустырь на месте центральной площадки с фонтаном, от которой расходились аллеи. Впрочем, одна их них, зацементированная, уцелела и ведет к детскому саду. Заросли кустарника простираются до ограды, а за ней, далеко внизу, Донец.

Испуганная всем этим народом, собака прячется в кустах. Она на коротких лапках, как у аристократических такс из барских домов, но белесого цвета, как большинство дворняжек.

Потомок верной Дези?

Мы ходили по «парку» там, где сохранилось еще подобие сада; несколько деревьев являются частью территории детского сада, где большая аллея содержится в порядке. Наталья Михайловна, для меня уже Наташа, забыла про свои тяжелые ноги, не знает больше, где ее палка; у нее крылья!

Таня, смотря на нас, знает, что мы видим все в другом мире: великолепие большого поместья, где наши предки жили вместе.

Вероятно, мы одни с Натальей это видим. Кто знает, может, когда-нибудь парк оживет? Так много еще свободного места, и все может расти на этой богатой земле!

Мне вспоминается басня Лафонтена про землепашца: уверив сыновей, что в земле зарыт клад, он побудил их ее вскопать. И здесь, как мне рассказывают, тоже часто копают в поисках клада Насветевичей. Почему же заодно и не сажают что-нибудь? Это было бы надежнее, чем находка несуществующего сокровища. Ларчик с монетами тети Анны давно, наверное, был найден. Продолжал ли Вацлав его искать?

Как раз Наташа про него вспоминает. После нашего отъезда он основал семью, имел двух детей и через несколько лет вернулся в Австрию. Семья больше его не увидела, так как границы были закрыты.

А Лебедевы? Семья расстрелянного директора? Наташа их очень хорошо помнит:

– Дама большая, как мужчина, с маленькими усами?

Семья после того несчастья переселилась в одну из квартир дома, где помещалась прислуга. Любезная докторша, которая теперь в ней живет, приглашает нас к себе. Хочет ли она мне кое-что показать? Я слежу за движением ее рук – на полу расстилается… шкура белого медведя; очень скромный мех, расплющенная голова без стеклянных глаз! Неужели это мой медведь так состарился? Пересекая двор, я указываю направление к погребу:

– Но он все еще здесь!

Несколько крупных булыжников, ступеньки под землю без крыши – это все, что осталось. Я вижу еще, как спускаюсь за Анной Петровной по лестнице в этот мир бесчисленных стеклянных банок на полках вдоль стен. Память об Анне Петровне живет в нескольких шагах отсюда: домик, который баба Муня для нее построила, устоял! Кокетливый и светлый, он совсем не похож на избу. Белой краской обрамлены многочисленные окна, узорный орнамент белых кирпичиков стен, кружевная зелень веток акации и множество желтых и красных цветов в палисаднике; все это носит отпечаток заботливого ухода. Давно уже умерла Анна Петровна, и дети ее, продав дом, куда-то уехали. Новая хозяйка приглашает нас войти, чувствуя во мне посетительницу из давно ушедших времен. Комнаты просторные, старинная изразцовая печь заменена радиаторами отопления. На буфете в столовой – графин в форме барана, который барин принес 100 лет назад, когда освящали дом. Садик вокруг дома дает овощи и фрукты. Несколько курочек прогуливаются под дружелюбным взглядом большой собаки по имени Динар. Хозяйка дома, принимающая нас с таким радушием и пирогами с вишней, снимает со стены гипсового, позолоченного ангелочка: «На память о доме».

Светлана Олеговна передает мне книгу «Свод законов» с пометками на полях, которую неизвестный мне юноша принес для меня:

– Из библиотеки судьи Насветевича.

Я чувствую теплую благодарность ко всем этим людям, которых даже не знаю. Они живут на землях усадьбы, память о которой еще теплится, и они хорошо понимают, почему я приехала.

В конце пустыря – кусок утрамбованной земли, покрытый колючками, – это все, что осталось от семейного кладбища. Из всех опустошений это – самое горькое.

Никакого присутствия не чувствуется на этой оскверненной земле.

Такой ли предвидел Иван, «сын цыганки», гибель создаваемого с любовью поместья?

Это здесь начинается спуск заросшей тропы, у которой маленький Шурик не раз видел старика, беседующего с большим рыжим лисом.

Оживают картины прошлого. Я вижу все, о чем вспоминает Наташа. По этой тропе Ольга Роговская каждое утро верхом спускалась к Донцу – всегда на одной и той же светлой лошади, – окруженная группой молодых всадников, это по той большой аллее несли Нику в кресле с залитой кровью грудью, и маленькая Наташа слышала, что он хотел умереть из любви к Ольге.

На этих зеленых берегах, на этих деревянных мостиках папа мальчиком встречал своих деревенских товарищей. И мы с Наташей тоже здесь: две маленькие фигурки, играющие в песке.

– Тогда так много песка не было, – говорит мне Наташа, указывая на песочницы детского сада.

Нам дана радость видеть окружающее глазами детства, и прошлое в эту минуту становится для нас реальнее настоящего. Я знаю, что мы это заслужили.

– Что вам делать в Лисичанске? Полдня достаточно, чтобы осмотреть школу № 5, – говорили мне в Бизерте.

Теперь, видя размеры земель Рубежного, я хотела бы иметь время, чтобы походить по деревенским дорогам, по тропам в лесу вдоль берегов Донца. Мне хотелось бы подняться, шаг за шагом, по тропе в кустарниках, вновь пережить чувство странного одиночества и необыкновенной тишины того жаркого июльского дня 1918 года, когда впереди нас ждала полная неизвестностей жизнь.

Мне хотелось бы побеседовать с жителями приземистых домиков с горбатыми крышами на другой стороне Донца, словно вкопанных в землю с незапамятных времен.

Везде задерживается память, я это вижу в глазах окружающих, слышу в отрывках фраз, долетающих до меня:

– Но все вас здесь знают!

– Моя тетя Марьюшка работала в большом доме…

– Моя мама стирала белье у счетовода фабрики…

– Но почему вы уехали?..

Скромная фигура появляется из-за поворота аллеи, пытается поцеловать мне руку. Как не расцеловать этого трогательного свидетеля времен, которые я упорно восстанавливала всю мою жизнь! И теперь, когда я у цели, мне не хватает времени!

Светлана Олеговна нашла время для встречи с людьми, которые, как и я, верят в силу прошедшего: «Настоящее без прошлого – это настоящее без будущего!»

Нас трое – историк, изучающий прошлое Донецкого бассейна, Наташа и я. Не чудо ли, что я узнаю историю Рубежного именно здесь, на земле, где 200 лет тому назад осели мои предки?!

Историк Владимир Иванович Подов назвал мне некоторых из них – они упоминаются в книге «Открытие Донбасса». Он даже дал мне адрес в Петербурге, где в областном архиве на улице Псковской хранятся 108 дел за подписью Марии Насветевич. Ученый-историк, он опасался ошибиться в именах. Когда он назвал Богдановича, Наташа оживилась:

– У Богдановича тоже не было сыновей. Он выдал свою дочь замуж за Насветевича, дав им Рубежное в приданое.

– Наташа, а ты помнишь, как звали дочку Богдановича? – спросила я.

– Я не совсем уверена… Мне кажется, Анастасья…

Наташин рассказ относится к началу XIX столетия, вероятно, к 1805 году, когда пан Богданович привез из Польши хорошего работника – Сергея Фадеевича Адамовича – отца Ивана – «сына цыганки». Из трех сыновей Ивана, имена которых Наташа тщательно перечисляла по пальцам, я хорошо помню повара Михаила Ивановича и совсем не знаю конюха Федора; что касается Кирилла, то он умер в 1913 году, мне был только год, а Наташе – четыре. Сын Кирилла, Михаил, – отец Наташи. Теперь Наташа живет у своего сына и принимает нас с пирогом и чаем. Ее внучка, лет двадцати, сидит с нами за столом, но я до сих пор не слышала от нее ни одного слова. Застенчивость? Отсутствие интереса?

– Записывайте, записывайте, – настаивает историк.

Она неопределенно улыбается.

Наташа теперь говорит о нашем раннем детстве, и, в зависимости от того, падает ли ее взгляд на мои седые волосы или вспоминается ей маленький ребенок, бежавший к ней с вытянутыми ручками, она обращается ко мне на «вы» или на «ты», и ее голос дрожит от волнения:

– Вы приехали издалека, уважаемая Анастасия Александровна, в наш поселок, где вы родились. Нака, как ты мне все внутри всколыхнула, все мое детство я вспомнила…

Очень подробно она описывает нашу первую встречу:

– Бабушка меня послала однажды понести какой-то сверток Михаилу Ивановичу; он работал на кухне. Я постучала в окно, но дедушка пока не выходил, наверное, был занят. Под каштаном играла девочка и, когда увидела меня, побежала ко мне. Там была еще какая-то женщина; или она няня, или кто, не знаю. Она тоже побежала и начала тебя тащить обратно – уводить от меня. Ты закричала, заплакала; в этот момент вышла твоя мама…

Наташа от волнения замолкает. У нее перед глазами моя мама, идущая с улыбкой ей навстречу.

– Мама подошла с тобой ко мне, говорит: «Будем знакомиться», – и тебя успокаивала, чтоб ты не плакала. – «Спроси девочку, как ее зовут». – Ты взяла меня за руку и ничего не говорила. Тогда мама сама задала вопрос: «Как тебя зовут?» Я ответила: «Наташа». – «А фамилия как?» – «Адамович».

В тот момент вышел Михаил Иванович, взял у меня сверток и сказал, что я внучка Кирилла Ивановича Адамовича. Мама твоя его знала и позвала меня: «Идем с нами погуляем». Ну, я пошла. Под каштаны. Сели мы. Нака, ты не представляешь, как красиво цвели каштаны. Очень красиво! Их там было много, каштанов, был стол под каштанами, скамейки… Был также песок и игрушки, и мы долго играли, но когда я собралась домой, ты схватила меня за руку и не пускала!

Мама успокоила тебя; она подошла ко мне и спросила: «Наташа, ты завтра придешь к нам?» Я говорю: «Да, приду».

И вот я пообещала, и ты меня пустила, и я ушла. Я приходила назавтра. Я все время приходила. Катя, внучка Анны Петровны, тоже приходила, и Ледя, дочка моей тети Марьюшки, которая у вас белье стирала. Но мама твоя больше всего с нами была. Она у меня в памяти осталась, Зоя Николаевна…

Наташа многое может рассказать, может ответить на все вопросы:

– Анна Петровна? У нее дочь была замужем за Берестовым, и жили они все, где ихний дом. У них были три внучки, у Анны Петровны – Антонина, Катя и Дина, так что Анна Петровна была не одна. Умерла она приблизительно в 56-м или в 57-м году.

Какая долгая жизнь, связанная с Рубежным!

Когда перед смертью в 1915 году Мария Насветевич старалась обеспечить старость своей верной Анны Петровны, могла ли она предвидеть, что сами хозяева Рубежного все потеряют и что судьба разбросает их по чужим землям?..

Светлана Олеговна познакомила меня со статьей из местной газеты за подписью Н. В. Лопаткина. По его сведениям в 1868 году будущий император Александр III приезжал в Лисичанск крестить сына своего личного друга генерала Насветевича. Сына или дочь Александру? 1868 год скорее год рождения его дочери, портрет которой в двадцатилетнем возрасте хранится у меня с точным указанием года: «Александра Александровна Насветевич, сентябрь 1888 год». Я знала, что любимая папина «Тотка» была крестницей Государя; я долго хранила массивные императорские часы с императорским вензелем, которые Мария Насветевич получила в подарок на крещение дочери, но только сейчас я узнала, что Александр III посетил Рубежное. И здесь загадочная фотография ожила внезапно в новом освещении: это, конечно, Лисичанск покидает будущий император, направляясь к мосту!

«Проводы Его Высочества за мост». Последнее слово давно должно бы мне дать ключ к разгадке; я знала, сколько энергии вложил генерал Насветевич в постройку моста и железной дороги. Большой альбом в кожаном, коричневом переплете, о пропаже которого во время бомбардировок в Бизерте я сегодня сожалею больше, чем когда-либо, живо передавал ту кипучую деятельность, которая царила во второй половине XIX века в этой области, одной из самых индустриальных в России – знаменитом Донецком бассейне.

Признаться, тогда мне казались мало увлекательными эти стройки вдоль Донца, конструкции моста, группы рабочих, потомки которых могли бы сегодня узнать в них своих дедов. За толстыми, пожелтевшими фотографиями из пропавшего альбома встают лица тех, кто создавал богатство страны.