Текст книги "Цейтнот"

Автор книги: Анар Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава восьмая

Он знал, когда у Румийи день рождения. В кабинете Шовкю на стене висел большой календарь. Три даты на нем были обведены красными кружочками: дни рождения Шовкю, Бильгейс-ханум и Румийи.

И вот настал этот день. Он знал расписание ее занятий в институте. Первая лекция начиналась в одиннадцать тридцать. Значит, в одиннадцать Румийя должна была выйти из дома.

Фуад купил на базаре большой букет красных гладиолусов. Деньги взял у Аси. Сейчас, когда Фуад вспоминает это, ему делается нестерпимо стыдно. Разумеется, деньги он взял у Аси под другим предлогом, наврал ей что-то. В половине десятого подошел к дому Шовкю, позвонил из телефонной будки. Трубку взяла Румийя. Он сказал:

– Румийя-ханум, от всего сердца поздравляю вас с днем вашего рождения!

– Спасибо, кто это?

– Фуад.

– A-а, Фуад…

Вышла пауза, затем он сказал:

– Прошу вас, Румийя-ханум, подойдите через две минуты к лифту.

– К лифту? – удивилась она. – А зачем? При чем здесь лифт?

– Очень прошу вас, – повторил Фуад. – Ровно через две минуты.

Он повесил трубку, пересек улицу, вошел в их подъезд. Начал внимательно прислушиваться. Когда с третьего этажа донесся звук открываемой двери (двери их квартиры), он поставил корзинку с цветами в лифт (корзинку он купил в цветочном магазине), сам вышел и, протянув снаружи руку, нажал кнопку третьего этажа. Дверцы лифта автоматически закрылись, лифт пошел вверх. Фуад знал: на третьем этаже лифт остановится, дверцы сами собой распахнутся, и Румийя увидит в пустом лифте корзинку с гладиолусами, ей предназначенными.

Конечно, он мог бы и сам подняться в лифте, лично вручить цветы Румийе, но ему хотелось в этот день действовать как-нибудь оригинально, необычно и этой необычностью произвести впечатление на Румийю, поразить ее воображение.

С третьего этажа донесся голос новорожденной:

– Фуад, Фуад!

Он не откликнулся, вышел из подъезда и отправился в институт на занятия. Полдня прошло в томительном ожидании. Но он не обманулся. Случилось так, как он и предполагал. Шовкю прислал в институт своего секретаря, который разыскал Фуада и сказал ему, что вечером он непременно должен быть в доме Шовкю.

Какой это был несчастливый для него день! Каким униженным, ничтожным чувствовал он себя в тот вечер! Опять пришлось взять деньги у Аси. Он купил Румийе подарок – набор серебряных ложек.

Румийя вежливо улыбнулась ему:

– Ну, зачем еще и это?! – Глаза ее оставались равнодушными, холодными. – Вы ведь уже сделали мне подарок утром – прислали цветы в лифте.

Это была первая и последняя оценка необычного поступка Фуада. А он-то воображал, что Румийя весь вечер будет рассказывать гостям о его оригинальном способе делать приятные сюрпризы. Увы, про цветы в лифте она больше не вспоминала. Все ее внимание было сосредоточено на Охотнике, на других гостях, на всех, кроме Фуада. Пришло много молодых людей. Все смеялись, болтали, танцевали. Все! Кроме Фауда. Фуад чувствовал себя стесненным. Молчал. Ему казалось, все думают, глядя на него: «Откуда взялся этот угрюмый тип?»

«Думают, наверное, – размышлял он, – я молчу потому, что не владею хорошо русским языком».

Нет, русский язык Фуад знал не хуже всех этих самозабвенно хохочущих, без умолку болтающих, веселящихся молодых людей – юношей и девушек. В глубине души он молил судьбу, чтобы никто к нему не обращался, чтобы никто с ним не заговаривал. Он боялся, что, отвечая, скажет от растерянности что-нибудь не так, опозорится. Однако напрасно боялся: никто к нему не обращался, больше того – никто не обращал на него внимания. Один раз, набравшись смелости, он сам хотел было встрять в общий разговор, но так тихо произнес фразу, что его никто не услышал. Никто, кроме Охотника.

– Что, что? Как вы сказали? – переспросил Охотник и, не дожидаясь ответа, выскочил из-за стола, присоединился к тем, кто танцевал.

После этого, естественно, Фуад уже не делал попыток демонстрировать присутствующим свое красноречие. Как назло, и танцевать он не умел. В то время как все лихо, непринужденно плясали под современную музыку, он сидел за столом растерянный, подавленный, никому не нужный. Что бы он делал, если бы не сигареты?! Курил одну за другой. (После того вечера Фуад записался в танцевальный кружок в институте, три месяца регулярно посещал занятия, научился средненько танцевать.) Ему казалось, что и одет он хуже других, хотя его костюм, рубашка, пестрый галстук были как у всех. В конце концов дело дошло до того, что ему стало мерещиться, будто присутствующие украдкой насмехаются над ним, кивают на него, делают друг другу знаки: мол, посмотрите на этого недотепу, откуда он взялся среди нас? Разумеется, это было не так. Никто не замечал его, никто не обращал на него внимания, – пришедшие к Румийе молодые люди хорошо знали друг друга и всецело были заняты собой. В перерыве между танцами они возвращались к столу и поднимали тосты за присутствующих, соблюдая свою, одним им ведомую, субординацию. Самолюбие Фуада страдало. Ему вдруг захотелось, чтобы и на него обратили внимание, подняли тост и за него.

Много прекрасных, торжественных, искренних, сладчайших тостов было поднято в честь Фуада во многих домах, во многих компаниях за эти двадцать лет. Сотни тостов! Десятки сотен! Но и они не способны даже чуть-чуть подсластить горечь воспоминаний о тех минутах в ту ночь на дне рождения Румийи, когда он ждал, надеялся: ну, может, сейчас, вот сейчас скажут и о нем, обратят на него внимание!.. Как хочется иногда крикнуть собственной памяти: «Да уймись же ты, усни, умри! Подохни!»

Наверное, если бы там, с ними в комнате, сидел Шовкю, он бы непременно вспомнил Фуада, поднял бы тост за него, сказал бы несколько теплых слов. Шовкю и Бильгейс-ханум не мешали молодым людям, находились на своей половине. Им не было никакого дела до душевных переживаний Фуада.

Румийя танцевала со всеми, но чаще всего с Охотником. Охотник рассказывал забавные истории, шутил, веселил компанию. Он был в центре внимания.

Фуад мог встать и сказать: «Извините, я должен идти, завтра мне рано вставать». И никто бы не задержал его, никто даже не заметил бы его ухода. Но он не уходил. Мучился, страдал, терзался, тем не менее сидел, как прикованный, на своем месте за столом. Выдержал эту пытку до конца, ушел лишь под утро вместе со всеми.

В эту ночь он опять сказал себе: «Румийя будет моей! Будет моей! Только моей!»

Спустя несколько дней Фуад снова сидел у Шовкю. Румийя была дома. Когда Шовкю вышел из комнаты, Фуад сказал ей:

– В тот вечер, у вас на дне рождения, была одна девушка… в таком розовом платье… Играла на рояле…

– Эля?

– Да, да, Эля.

– И что?

– Да так, ничего…

Они помолчали. Немного погодя Румийя сама вернулась к этому разговору:

– Брат Эли из нашей компании, друг Охотника. Вообще-то я не приглашала ее. Даже не знаю, почему она пришла.

Фуад почувствовал, что Румийя недолюбливает Элю. Значит, маневр его удался. Эля была самой симпатичной, самой привлекательной среди девушек на дне рождения, даже лучше Румийи. Итак, стрела его попала в цель. Он видел: Румийя хочет что-то сказать ему, но колеблется. Все-таки она спросила насмешливо:

– Может, вы хотите познакомиться с Элей?

– Да нет, не в этом дело… Мы с ней уже познакомились. – Фуад врал, он не обмолвился с Элей ни словом, но кто мог знать об этом! – Она даже дала мне свой телефон. – Это тоже была ложь, однако кто мог вывести его на чистую воду? – Я записал его, да потерял бумажку.

Румийя деланно усмехнулась. Явно, ей было неприятно слышать об этом. Но она взяла себя в руки, сказала еще более едко:

– Если хотите, я дам вам ее телефон.

– Да, пожалуйста, если это вас не затруднит.

Румийя не дала ему Элин телефон. А он не стал просить его, напоминать. Он достиг своей цели – заинтриговал Румийю, пробудил в ней интерес к себе. Оказывается, человек, проявляющий интерес к другой девушке там, где находится Румийя, сам достоин внимания.

Фуад воспользовался одним из уроков Аси. «Если хочешь вызвать у женщины интерес к себе, проявляй интерес к ее подруге. Больше внимания подруге, меньше ей самой, – объяснила ему Ася в минуту глупой откровенности. – Женщина видит, что ты равнодушен к ней, и ей непременно захочется во что бы то ни стало отбить тебя у подруги, которой ты якобы симпатизируешь. Такое удовольствие! Запомни».

Очевидно, Ася вычитала этот рецепт в каком-нибудь романе или услышала от подруги. Быть может, ее собственный жизненный опыт подтверждал эту «глубокую мысль», и теперь она выдавала ее как свою.

С Асей он познакомился вскоре после поступления в институт, где Ася работала лаборанткой-машинисткой. Это была рыжеволосая женщина, пышногрудая, крепко сбитая, с довольно приятным лицом. Ася была старше Фуада на целых десять лет. Была замужем, родила ребенка, развелась. Девочку воспитывала ее мать. Ася жила одна в Баилове, на первом этаже старого двухэтажного дома, в маленькой комнатке с выходом во двор, где в тени развесистой ивы стоял небольшой деревянный столик, а вокруг него несколько табуреток. Дом находился на возвышенности, и со двора, окруженного ажурной железной оградой, была видна большая часть города и море.

Ася носила узкие платья, из которых выпирали ее пышные формы и оттого еще больше бросались в глаза. Студенты заглядывались на нее, добивались ее благосклонности, но никто из них, даже самые хвастливые и циничные, не мог похвастаться победой.

Почему же повезло Фуаду? Чем он покорил Асю? Кто знает? Кто поймет женское сердце, кто разберется в его странностях и капризах? Как и многие студенты, Фуад отдавал Асе печатать свои курсовые работы. Случалось, когда нужны были деньги, брал у нее в долг – до стипендии. Иногда, в свободное время, они встречались в коридоре института и болтали о том о сем, перемывали косточки общим знакомым. Потом…

Но почему все-таки Ася отдала предпочтение именно Фуаду? Может, причина была не в нем, в ней самой? Цветущая, полная жизненных сил молодая женщина не так давно развелась с мужем. Одиночество угнетало ее. Ей были противны наглые домогательства мужчин. Фуад же был юн, чист, скромен.

Ни одна из женщин, с которыми Фуад был близок за эти двадцать лет, не дала ему столько по части «любовного» и жизненного опыта, сколько Ася. Они скрывали от всех свои отношения. Но мало-мальски проницательный человек мог бы все понять по глазам Аси: при виде Фуада они как бы загорались.

Ни одна из женщин Фуада не смотрела на него с такой нежностью, с такой страстью. Он, Фуад, зажег этот огонь в глазах Аси и он же его погасил.

Дважды Фуад встречал Охотника в городе вдрызг пьяным. В последний раз Охотник был в таком состоянии, что едва держался на ногах. Ничего не соображал. Фуад взял Охотника под руку, посадил в такси, достал у него из кармана паспорт, сказал таксисту адрес, даже рассчитался с ним. Несомненно, если бы не Фуад, Охотник провел бы эту ночь где-нибудь под кустом или же в милиции. Охотник не узнал Фуада – ни тогда, в пьяном виде, ни после, когда они опять встретились на улице.

«Румийя не может, не должна выходить замуж за такого пьяницу!» – думал Фуад. Решил: Бильгейс-ханум и Шовкю должны обязательно узнать, какая опасность подстерегает их дочь.

Вмешательства родителей не потребовалось. В один из дней Фуад услышал страшную новость: Охотник сгорел, умер от ожогов. Вначале он не поверил. Пошел к Шовкю. Румийя рыдала. Увидев Фуада, скрылась в своей комнате. Шовкю дома не было. Бильгейс-ханум сказала Фуаду:

– Бедняжка, как убивается! – Увела Фуада в кухню, начала рассказывать шепотом: – Ты ведь знаешь, Румийя встречалась с одним парнем. Я говорю – встречалась, но между ними ничего такого не было, товарищами были, дружили. Иногда ходили вместе в кино, еще куда-нибудь, ходили вдвоем, втроем… – Фуад отметил про себя, что теперь, когда Охотника нет в живых, надо представлять их отношения именно так, как это делает Бильгейс-ханум, чтобы на Румийю не падала тень. – Да, но я не об этом. Вчера этот несчастный шел по улице, рядом с ним остановился горящий автобус. В автобусе находились дети. И дверь, говорят, заклинило, не открывалась. Ну, он схватил камень, разбил окно, спас нескольких детей, а сам… Говорят, волосы у него на голове вспыхнули, одежда запылала. Все тело обгорело. Когда подоспели пожарники и потушили огонь, было уже поздно. Парень скончался по дороге в больницу. Да ты, Фуад, должен был видеть его у нас. Охотником все его звали, не знаю почему. А настоящее его имя – Чингиз.

Фуад до сих пор не может понять, как Охотник мог совершить этот героический поступок. С виду он никак не походил на человека, способного пожертвовать собой. Любил кутить, гулять, жить на широкую ногу, модно одеваться, танцевать стильные танцы, говорить комплименты симпатичным девушкам. Кто бы мог подумать, что этот избалованный тип принесет в жертву свою жизнь ради чужих, незнакомых ему детей? Скорее всего Охотник был пьян, сам не понимал, что делает, вот и полез в огонь.

Фуад по сей день так думает.

Господи, на какие только безумства он не шел ради Румийи! Каждый день приходил к институту встречать ее. Случалось, всю ночь до утра бродил под ее окнами. Его не смущало, что Шовкю знает об этом. Напротив, ему даже хотелось, чтобы Шовкю был в курсе его «безумной» любви.

Фуад нисколько не сомневался: рано или поздно Румийя станет его женой. Он знал, что Шовкю тепло относится к нему. Но если бы даже Шовкю запротестовал и начал мешать ему, он не отказался бы от задуманного. Теперь, после смерти Охотника, на свете не было силы, способной отнять у него Румийю.

Силы не было, однако имелась помеха. Ею была Ася. Правда, Фуад не считал ее столь уж серьезным препятствием. Их связь продолжалась четыре года и вот-вот должна была завершиться. К сожалению, Ася еще не понимала этого. Женщина, дающая ему уроки жизненного опыта, не могла уразуметь самой элементарной истины, того, что он, Фуад, никогда не женится на ней, что слова «подожди, вот закончу институт» – всего лишь отговорка. Часто Фуаду казалось, что Ася сама понимает ситуацию и так, все прекрасно понимая, живет с ним. «А что, если не понимает? – спрашивал он себя иногда. – Что, если она предается бесплодным мечтаниям? – И отвечал себе: – Но я здесь при чем?» Как она всерьез может верить в то, что он, Фуад, женится на женщине, которая на десять лет старше его, которая была замужем и развелась, у которой есть шестилетняя дочь и которая вот уже четыре года сожительствует с ним? Жить четыре года с женщиной, а затем жениться на ней официально?!

Ася подрабатывала, печатая на машинке. Работала в институте, когда было свободное время, и дома – по вечерам. Заработанные деньги тратила на старенькую мать, на дочь, на Фуада. За модой не гналась, одевалась скромненько, но Фуада баловала: то рубашку ему купит, то модный галстук, то импортные туфли. Однажды подарила ему очень дорогие замшевые перчатки, которые до сих пор хранятся у него. Мечтала купить ему золотые часы.

Всякий раз, принимая подарок, Фуад ругал Асю:

– Ну зачем, зачем ты это делаешь? Пойми, ничего мне не надо! Кроме того, ты ставишь меня в очень неловкое положение. Ведь ты знаешь: я не могу ответить тебе тем же, у меня нет возможности делать тебе подарки. Предупреждаю тебя, Ася, если ты еще купишь мне что-нибудь, я не возьму!

Тем не менее брал. Всегда журил Асю и всегда брал. И всякий раз на глаза Аси навертывались слезы, она шмыгала носом, тихонечко плакала, прижимала Фуада к своей пышной груди, целовала его то в одну щеку, то в другую, шептала:

– Миленький мой, родной, Фуадик! Да буду я твоей жертвой! Ты ведь тоже – мой ребенок! Я – дура, сумасшедшая, но, клянусь аллахом, я люблю тебя! Люблю, люблю…

Вначале, на заре их отношений, пылкая любовь Аси вскружила Фуаду голову, необоримая сила влекла его к ней. Но шли месяцы, годы, их встречи в ее комнатушке в Баилове становились все более спокойными, теряли первозданную прелесть, праздничность, превращались для Фуада в скучную необходимость; а после того, как в его жизни появилась Румийя, они, эти встречи, сделались для него своего рода душевной пыткой. Несмотря на это, Фуад почему-то не спешил рвать с Асей. Он считал: ей не следует ничего говорить до тех пор, пока Румийя не станет официально его невестой. Думал он и о том, что Ася может наделать много глупостей, узнав, что причина их разрыва – юная, красивая дочь Шовкю Шафизаде. Боялся, что Ася в гневе может потерять контроль над собой, начнет мстить ему. К счастью, он никогда не писал Асе ни писем, ни записок. Об их связи могли только догадываться. Но ведь догадки, предположения – не доказательства. Ася в припадке ревности могла обратиться в деканат. Фуад предусмотрел и этот вариант. В этом случае он пришел бы в кабинет своего «земляка» Зюльфугарова и поговорил бы с ним «как мужчина с мужчиной». Он сказал бы ему: «Зарубите у себя на носу: я женюсь на дочери Шовкю Шафизаде, если даже сегодня произойдет светопреставление! А когда я женюсь на ней, я руками моего тестя сведу счеты с каждым, кто делал мне неприятности, вставлял мне палки в колеса, портил мне кровь!» «Такие, как Зюльфугаров, – думал Фуад, – иного языка не понимают. Ясно, что Зюльфугаров испугается идти против меня». Он помнил слова Шовкю: «…но один Шовкю Шафизаде превратит в лепешку, раздавит сотню зюльфугаровых!»

И все-таки Фуаду совсем не хотелось скандала. «Не дай бог, не дай бог! – размышлял он. – Зачем мне скандал?! Я должен расстаться с Асей по-хорошему. Ведь она показала себя верным другом, преданной женщиной. Ася была мне опорой в трудные дни моей жизни. И кроме того… у нее все еще впереди. Встретит хорошего человека, снова создаст семью, будет счастлива. Тридцать четыре года – не так уж много!»

Да, очень ему не хотелось огорчать Асю, причинять ей боль. Их связывали четыре года! Шутка ли?! Столько воспоминаний! Но и приносить в жертву приятным воспоминаниям свое будущее он не собирался. Что было – то прошло! Настало время расставаться. Их дороги разошлись.

После продолжительного упорства, долгих кривляний, порядком потрепав Фуаду нервы, Румийя наконец дала согласие выйти за него замуж. Шовкю, узнав об этом, не стал возражать. Бильгейс-ханум была настроена решительно против.

– Нет, нет и нет! Фуад нам не пара! – твердила она. – Кто он такой?! Кто его родители?!

В конце концов и она смягчилась.

Четвертого января Курбан-киши и еще несколько человек, близких их семье, отправились сватами в дом Шовкю. В эту «делегацию», можно сказать, нахально пролез, затесался Зюльфугаров. Ему представился случай в первый (а может, и в последний) раз в жизни побывать в доме Шовкю Шафизаде, – мог ли он упустить такую возможность?

Шовкю встретил сватов крайне сдержанно, держал себя важно. Выслушал. Ответил:

– Хорошо, раз вы пришли, надо подумать. Мы здесь посоветуемся, потом дадим вам ответ. Приходите через неделю.

Короче говоря, Шовкю выпроводил сватов ни с чем.

Трудная это была неделя для Фуада: пожелтел, высох. Через неделю сваты опять явились в дом Шовкю. Он сказал:

– Ну что ж, я – ничего… Пусть будут счастливы.

Бильгейс-ханум подала всем по стакану сладкого чая. Зюльфугаров, обалдев от радости, начал греметь ложкой в стакане: мол, таков обычай, так положено.

Шовкю нахмурился, попросил:

– Ради бога, нельзя ли потише?.. Голова раскалывается…

Было десятое января. Фуад опять ничего не сказал Асе. В ту ночь он остался ночевать у нее. Думал: «До четырнадцатого – всего четыре дня. Четырнадцатого я все расскажу ей…» Фуад надеялся, что до четырнадцатого Ася ничего не узнает. Дело в том, что тринадцатого, в день Нового года по старому календарю, у Аси был день рождения, который они всегда отмечали особо. И Фуаду не хотелось, чтобы их последний праздник был омрачен неприятным известием.

Однако Ася узнала обо всем на следующий день, после того как Шовкю дал положительный ответ. Что тут началось! Слезы, угрозы, истерика, мольба… Она припомнила Фуаду все, даже то, что без денег печатала ему курсовые работы. Были случаи, когда Ася просила некоторых институтских преподавателей поставить Фуаду хорошие оценки на экзаменах, – вспомнила и это.

– Значит, пока ты учился в институте, тебе нужна была я! – кричала она. – А теперь, когда ты занят дипломной работой и будешь распределяться, тебе понадобился Шовкю Шафизаде, да?!

Удивительно, почему и тогда, и потом, всегда и везде, когда речь заходила о его женитьбе, непременно произносилось имя Шовкю Шафизаде, будто он, Фуад, женился не на его дочери, а на нем самом?!

– Пойми, я люблю Румийю, – пытался он втолковать Асе. – Я безумно люблю ее. Будь она дочерью не Шовкю Шафизаде, кого-нибудь другого, будь она дочерью слесаря, дворника, будь она круглой сиротой, я бы и тогда любил ее… Повторяю, я люблю ее безумно.

Ася продолжала бушевать:

– Что ты мне голову морочишь?! «Люблю безумно»! Какая там безумная любовь?! Ты же приходил ночевать ко мне! Обнимал меня! В ту ночь, когда твои сваты ходили к Шовкю, ты остался у меня! Забыл?!

Как он мог объяснить Асе, не обидев, не задев самолюбия, что дело вовсе не в Румийе? Как ему хотелось сказать, что их отношения не могут длиться бесконечно, что он не собирался на ней жениться. Ему – двадцать четыре, ей – тридцать четыре. Через десять лет ему будет тридцать четыре, ей – сорок четыре. Когда ему стукнет сорок, ей пойдет шестой десяток. Мужчина в сорок лет – в самом расцвете, а женщина в пятьдесят – это уже… все позади! Мог ли он сказать подобное Асе? Ясно, нет.

Потому он предложил:

– Если хочешь, давай иногда встречаться, как прежде. У нас с тобой была общая тайна, никто не знал ее, кроме нас, и дальше никто ничего не будет знать.

Он сказал это Асе, желая утешить ее. Хорошенькое утешение! Под рукой у Аси оказался ночник на бронзовой подставке, она схватила его и запустила ему в голову. Его счастье, что он успел пригнуться. Внезапно Ася перестала плакать. Поднялась с тахты, ушла в кухню. Фуад слышал, как она наливает воду в кувшин из ведра, ополаскивает лицо. Затем Ася вернулась в комнату. Он обратил внимание: лицо ее мгновенно сделалось старым, некрасивым. Она спокойно сказала ему:

– Уходи.

– Ася, пойми… – начал было он, но она перебила его, повторила так же спокойно:

– Прошу тебя, уйди.

Фуад встал. Даже не верилось, что они расстаются подобным образом, расстаются навеки – после только что происшедшей сцены, после стольких лет близости. И, выйдя во двор, Фуад еще не верил, что они расстаются навсегда. Со двора вышел на улицу, продолжая не верить, что разлука свершилась, ждал – Ася закричит ему вслед, позовет. Даже был обеспокоен немного: сейчас, когда Ася выскочит из дома, посторонние люди станут свидетелями их безобразной ссоры. Однако никто не окликнул его, никто не бросился вслед за ним. Он вернулся к калитке, посмотрел на окно. В окне никого не было. Он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, был рад, что серьезная проблема, стоявшая перед ним последнее время, наконец решена. Была боль, были слезы, скандал, шум, крик, упреки, тем не менее узел был развязан, самое трудное осталось позади. Он ждал худшего, ждал более безобразной сцены, более бурных слез. Все произошло относительно спокойно, прилично. И он радовался этому. С другой же стороны – ему было немного грустно оттого, что Ася смогла так быстро вырвать его из сердца, вырвать, не совершив при этом никакого безумного поступка; пошумела, покричала, поплакала, потом спокойно сказала ему: «Уходи».

А вдруг она?.. От этой мысли он вздрогнул. Вспомнил рассказ Аси про некую женщину: узнав, что она обманута, облила платье керосином и подожгла себя, сгорела. Ведь и Ася может… Не дай бог! Не дай бог! Ему сделалось жутко, когда он подумал об этом. Захотелось вернуться назад. Но он не вернулся. Через час позвонил Асе по телефону-автомату. Услышав ее голос, успокоился, не стал ничего говорить, повесил трубку. Еще раз позвонил ночью. Услышал ее голос – окончательно успокоился, лег, уснул.

Тринадцатого числа тоже позвонил, хотел поздравить с днем рождения, была даже мысль купить Асе какой-нибудь подарок и прийти к ней домой. В этот день он звонил ей неоднократно. Никто не подходил к телефону. И четырнадцатого января телефон молчал. Пятнадцатого Ася вышла на работу. Они столкнулись на лестнице в институте. Ася сделала вид, будто не замечает его. Фуад не остановил ее.

Через несколько дней он получил от Аси письмо. Прочитал его, порвал. «Еще попадет кому-нибудь в руки». В письме Ася писала примерно то же, что высказала ему в тот день, когда они «навсегда расстались». Правда, на бумаге мысли ее были выражены более литературно. Письмо было отпечатано на пишущей машинке «Континенталь», на которой Ася работала дома. Фуад хорошо знал «почерк» этой машинки: буква «к» не ложилась в строчку, оказывалась чуть ниже.

«…Я не сожалею о днях, проведенных с тобой! – писала Ася. – Обидно другое. Обидно, что я до сих пор еще не встречала хороших людей. Несчастный, ты не способен любить! Ты не любишь никого, кроме самого себя. Ради корысти, ради своих личных дел ты можешь попрать самое святое, ты готов переступить даже через труп своего родного отца и матери. Сегодня ты бросил меня, но когда-нибудь ты точно так же бросишь и свою новую невесту. („Новая невеста! Будто бывает еще и старая?“) Да, ты бросишь эту несчастную, как только дела ее отца пойдут вкривь и вкось…»

Не письмо – обвинительный акт. Оно заканчивалось следующим смешным четверостишием:

 
Ты – неверный, черствый! Слезы – мой удел.
В сердце моем раны от жестоких стрел.
Всех моих достоинств ты не разглядел.
Что ж, с другой будь счастлив, слезы – мой удел!
 

Чуть ниже Ася написала: «Р. S. Будь счастлив, Фуад! Но вряд ли ты будешь счастлив со своим характером! А.»

Ясно, письмо было криком раненой женской души. Ни одно из обвинений Аси не имело под собой серьезной основы. Тем не менее, Фуад часто вспоминал это письмо. Вспоминал и думал: «Неужели слова Аси оказались пророческими? Или она сглазила меня? Ведь, похоже, я и в самом деле несчастлив. Во всяком случае, до сих пор был несчастлив. И неужели я никогда не буду счастлив? А если так, что же тогда – счастье? Что значит – быть счастливым? Все думают, в том числе и я сам, что у меня есть все для того, чтобы быть счастливым: семья, жена, которую я люблю, два сына, прекрасная квартира, профессия, которую я сам же избрал, должность, деньги, почет, будущее…»

…Касум сделал левый поворот. Вдали показалось здание аэропорта.

Фуад подумал: «А может, счастье – это совсем не то, когда ты чувствуешь сам себя счастливым, а когда другие считают тебя таковым, то есть это всего лишь точка зрения тех, кто говорит о тебе: „Он – счастлив!“? Словом, если другие завидуют тебе, значит, ты счастлив? Но если это так, значит, пророчество Аси не сбылось: завистников у меня – хоть отбавляй…»

В середине мая он и Румийя поженились. Свадьба была грандиозная. Весь город говорил об их свадьбе. В ту же ночь улетели в Москву. Месяц жили в гостинице «Россия». Затем вернулись в Баку, две недели провели на даче Шовкю. В сентябре Фуад перешел на работу в систему Баксовета и быстро пошел вверх по служебной лестнице.

С той поры он ни разу не видел Асю. А вот недавно случайно столкнулся с ней лицом к лицу – в театре. Ася была не одна. Рядом с ней шла молодая миловидная женщина, очевидно ее дочь. Некогда огненно-рыжие волосы Аси теперь были совсем седые.

Фуад навсегда запомнил четверостишие – смешное, малограмотное, с корявыми рифмами. «Что ж, с другой будь счастлив, слезы – мой удел!»