Текст книги "Цейтнот"

Автор книги: Анар Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Фуад перебил его:

– Очевидно, министр забыл четырнадцатый пункт новой инструкции.

Инструкция лежала перед Ахмедом Назаром. Он снял очки «для дали», надел другие – «для чтения», полистал, полистал страницы, нашел четырнадцатый пункт, отмеченный Фуадом красной галочкой, прочел его про себя, шевеля губами, снова схватил телефонную трубку. Тут выяснилось, что он забыл номер, по которому только что звонил. Опять открыл красную книжку, нашел номер, начал крутить диск.

«Еще одна ошибка, – подумал Фуад. – Представительный мужчина, руководитель такой организации – и так несолидно держит себя в присутствии подчиненных. Сколько суеты! Без всякого понятия о достоинстве. А ведь для ответственного работника солидные манеры – вещь первостепенной важности!»

– Это опять я! – кричал в трубку Ахмед Назар. – Да, я, Ахмед… Эй, слушай, что ты нас водишь за нос? Вот смотри – новая инструкция, страница – семь, пункт – четырнадцать… Смотри, что тут написано. В случае, если… – И замолчал. Очевидно, министр перебил его. Затем изумленно: – Что?!.. Знаешь?.. Иди ты!.. А если знаешь, тогда зачем… – Опять умолк, слушая.

«Вот ты и решил вопрос, – подумал Фуад. – Поздравляю, молодец!»

– Ясно, хорошо, подождем… Всего доброго. – Ахмед Назар положил трубку, сказал: – Кажется, этот вопрос не созрел еще окончательно. Но видите – поговорил с министром. Мы приняли решение вернуться к этому вопросу позже. Подождем немного.

«Немного. Увидишь, сколько месяцев протянется это „немного“! Увидишь, конечно, если тебе раньше не дадут коленкой под зад. И ведь вопрос-то не стоит выеденного яйца, за пять минут можно было уладить!»

– Перейдем ко второму вопросу…

Второй вопрос не имел к Фуаду прямого отношения. Взгляд его скользнул по лицам присутствующих. Кого-то из них ему придется рекомендовать на свое место – заместителем. Кого? Сабира? Мюрсала? Мир-Исмаила?

Мир-Исмаил – неплохой работник, но… бабник. Женился, однако все не уймется. Горбатого, говорят, могила исправит.

Сабир. Толковый, знающий, ничего не скажешь. Но упрямый. Из Сабира заместитель не получится. Вдвоем они могли бы горы свернуть, если бы… если бы не ершистый характер Сабира: любит спорить, противоречить, брать все под сомнение. Теоретически, согласно мудрейшей науке, это – вроде бы самый идеальный (для их работы, для их дела) случай. Но это – теоретически. В практике же, как показывает и доказывает жизнь, подобную роскошь – подвергать все сомнению во имя торжества истины, справедливости и наибыстрейшего продвижения вперед, к великой цели – может позволить себе лишь бессмертное человечество, у которого, как известно, в запасе вечность, а смертный человек пребывает не в теории, а в конкретной, реальной и весьма короткой жизни, каковую ему, во-первых, есть смысл прожить, во-вторых, – прожить не хуже других, и, наконец, в-третьих, – прожить так, чтобы потом не было, как однажды сказали, мучительно стыдно за бесцельно прожитые… в борьбе с ветряными мельницами годы, за инфантильную неспособность разобраться – что к чему. Нет, не будет у них с Сабиром единства, не найдут они общего языка. Сабир не пожелает во всем поддерживать его. Обязательно начнутся трения, ссоры. Зачем ему все это? Не станет он создавать сам себе проблемную жизнь. А жаль, как специалисту Сабиру нет цены.

Мюрсал. Этот, напротив, ни в чем не будет противоречить. Как работник – тоже неплохой. Конечно, до Сабира ему далеко, и даже до Мир-Исмаила далеко, тем не менее работать может. Но… Было одно серьезное «но», которого он не мог не учитывать. Мюрсал – приветливый, добродушный сангвиник, внешне со всеми в хороших отношениях, со всеми вежливый, обходительный; однако не было ни одного сотрудника в управлении, включая и Фуада, про которого Мюрсал не знал бы чего-нибудь более или менее компрометирующего, такого, что хотя бы чуть-чуть не бросало на человека тень, такого, что человеку не хотелось бы раз и навсегда забыть. Жизнь есть жизнь: кто не оступался? Правда, свою осведомленность Мюрсал никогда нигде не афишировал, на собраниях никого не обличал, ни у кого за спиной не сплетничал. Но стоило лишь кому-нибудь хоть легонько наступить Мюрсалу на мозоль, как он, извернувшись змеей, мгновенно жалил незадачливого обидчика, да так, что тот надолго оказывался в шоке.

Однажды Фуад распек Мюрсала за что-то, накричал. Мюрсал, оправдываясь, ухитрился тонко, мастерски напомнить Фуаду та-ко-е! Выяснилось, что он в курсе и того неудачливого протеста его отца Курбана-киши, и некоторых деталей биографии Шовкю, в том числе злополучного «дорожного происшествия». Туманным намеком Мюрсал дал Фуаду понять, что знает и про историю с Фуадом Салахлы, и даже про Асю, то есть осведомлен о событиях двадцатилетней давности. Фуад прямо-таки опешил, хотя виду, разумеется, не подал. Выходит, этот всегда вежливо улыбающийся, участливо спрашивающий о самочувствии человек солидно вооружен против всех, и против него, Фуада, тоже – так, на всякий случай. Впрочем, Мюрсал отнюдь не бравировал своей осведомленностью, на рожон не лез. Он деликатно дал понять Фуаду, что если к нему, Мюрсалу, не будут приставать, то и он никогда никому не сделает никаких пакостей. Фуад тоже был не лыком шит: осторожно, исподволь, используя свои источники и каналы, собрал компрометирующие Мюрсала сведения и сделал так, чтобы Мюрсалу это стало известно. «Пусть, по крайней мере, знает, – рассуждал Фуад, – что соотношение сил не дает ему преимущества. Как говорится, достигнуто равновесие – баш на баш».

Так кого же он будет рекомендовать? Кого ему выбрать? Сабира? Мир-Исмаила? Мюрсала? Вопрос серьезный.

«Надо найти свободную минутку, обстоятельно все продумать, все взвесить и решить!»

Ахмед Назар сказал:

– Хорошо, закончили. Через полчаса я должен быть в Совете Министров. Фуад, ты у себя?

– Сейчас у меня будет летучка. Затем я еду в аэропорт. Поручение райкома: встретить делегацию из ГДР. В четыре – похороны.

– Да, да… – Ахмед Назар вздохнул, покачал головой. – Бедный Салахлы! Редко мы с ним виделись, но… действительно был благородный, честный человек.

– Вы тоже будете на похоронах, Ахмед-муаллим?

– Постараюсь. В четыре, говоришь? Мда, эх-хе-хе… А вечером открытие? Ты выступишь?

– Да.

Они внимательно посмотрели в глаза друг другу. Первым отвел взгляд Ахмед Назар. Кроме них, никто из присутствующих не понял тайного смысла этого диалога: «Ты выступишь?» – «Да».

Вечером должно было состояться открытие выставки архитектурных проектов. Выставка называлась: «Баку сегодня и завтра». На торжественном собрании, естественно, должен был выступить начальник, но три дня назад им позвонили (и Ахмеду Назару, и Фуаду) и сказали, что желательно, чтобы выступил Мехтиев. Оба догадались, что это значит. Судьба Ахмеда Назара была решена. Выставка, посвященная перспективному планированию городского строительства, – весьма ответственное мероприятие, поэтому посчитали целесообразным, чтобы слово на открытии сказал не «почти бывший», а будущий глава управления.

Шовкю, узнав об этом, вызвал Фуада к себе.

– Ты понимаешь, что это значит? Все там будут. Все! – Он многозначительно помолчал. – Это твое последнее испытание перед назначением на должность. Вопрос, разумеется, решен, но ты ведь знаешь: одно неудачное слово, одно неудачное выражение могут все изменить. Не думай, что Ахмед Назар – так, простачок. Старый волк. Лезет вон из кожи, нажал на все кнопки, не брезгует никакими средствами, чтобы удержаться. Само собой, ничего у него не выйдет, мы тоже не сидим сложа руки, тем не менее и от твоего выступления многое зависит. Ты должен так выступить, чтобы ни у кого в душе не осталось ни малейшего сомнения, чтобы каждый понял: место – твое!

Фуад ничего не сказал Шовкю, только улыбнулся. Он сам хорошо понимал значение этого выступления на мероприятии, проводимом на столь высоком уровне.

Все разошлись. В кабинете остались Ахмед Назар и Фуад.

«Самый подходящий момент, – подумал Фуад. – Удобнее случая не будет. С этим делом нельзя больше тянуть».

Словом, была у него просьба к Ахмеду Назару. Личная. Точнее говоря, он хотел, чтобы Ахмед Назарович до своего ухода помог ему в одном деле. Именно он, только он – Ахмед Назарович! – должен был приложить руку к этому делу. Фуад хотел построить гараж по соседству с домом. Было место. Было разрешение на застройку. Нужны были строительные материалы. Фуад хотел приобрести их на складе одного СМУ до того, как его назначат на новую должность. Сейчас Ахмед Назар мог помочь ему в два счета – тихо, без шума, без огласки.

«С поганой овцы хоть шерсти клок».

Фуад знал, как улаживать подобные личные дела с начальством. Помогали мудрые советы Шовкю. В свое время тесть объяснил ему: «Представь себе такую ситуацию: есть начальник, есть подчиненный; подчиненному надо решить какой-то личный вопрос, и все зависит от начальника. Подчиненный идет к нему на прием. Но кроме личного вопроса у подчиненного есть еще и служебный вопрос, который тоже требует решения. Как поступит человек неискушенный, неумелый? Он начнет со служебного вопроса. Будет говорить с жаром, страстно, заливаться соловьем: мол, смотрите, какой я общественник, какой я хороший, и так далее, затем, под конец разговора, смущаясь и заикаясь, обратится с личной просьбой. И просьба-то – тьфу, чепуха какая-нибудь. Так сделает человек неопытный. Так делать нельзя. Почему? Да потому что, как только он изложит начальнику свою пустяковую просьбу, начальник подумает: „Ага, друг, ты вот зачем пришел ко мне. Общественное дело для тебя только повод, предлог, – ты о себе печешься“. А теперь смотри, как поступит человек мудрый. Он смело, мужественно начнет с личного вопроса. Чего стесняться? Зачем лицемерить? Это – жизнь. У всех есть свои проблемы, то нужно, это нужно: одному – жилье, другому – машина, третьему – дача, четвертому – телефон, или пианино, или мебель, и так далее. Так вот, умный человек сначала обратится с личной просьбой, а затем скажет: „Впрочем, это не главное, это все мелочь. Получится – получится, не получится – бог с ним, я к вам пришел, в сущности, не за этим“. И тут он переходит к серьезным общественным делам, говорит страстно, с жаром. Ты понимаешь? Совсем другое впечатление. Начальник думает: „Человек есть человек, жизнь есть жизнь. Он пришел ко мне по личному делу, – вполне понятно, но ведь заботит-то его не столько личное, сколько общественное, наше, общее, об интересах народа думает…“»

Возможно, рецепты Шовкю не были универсальными, на все случаи жизни, тем не менее многими из них Фуад неоднократно и успешно пользовался.

На этот раз ему не удалось вновь испытать мудрость тестя. Ахмед Назар неожиданно сказал:

– Фуад, сынок, у меня к тебе небольшое дело, просьба одна.

«Вот я и решил проблему кирпича для гаража, черт побери! Как в басне Крылова: мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел».

– Пожалуйста, Ахмед-муаллим.

– Говорят, нет худа без добра, Фуад, – начал Ахмед Назар. – Ты ведь знаешь, у меня почки… замучился прямо. Да еще эта гипертония. К тому же – возраст. Словом, все одно к одному. Короче, я давно хотел поговорить с тобой. Устал я, Фуад, хочу уходить на отдых. Пора вам, молодым, засучить рукава. Настало ваше время. Мы свое сделали. Не так давно я заикнулся об уходе, сам понимаешь – где. Меня начали уговаривать: зачем, то-се, кто тебя сможет заменить? Я назвал тебя, Фуад. Сказал: вот вам готовый кадр, вырос у меня на глазах, вполне созрел. Молод, но мы и дальше поможем ему, где надо – подскажем, посоветуем. Короче, хвалил тебя, как мог. Хочу, чтобы ты знал это…

«Рассказывай сказки! Так я тебе и поверил!»

Фуад кивнул:

– Спасибо, Ахмед-муаллим. Очень признателен.

Получилось немного сухо, но он не мог заставить себя лицемерить больше этого. Слова Ахмеда Назара были сплошным враньем. Больше того, он делал все возможное, чтобы удержаться на своем месте, даже копал под Фуада в последнее время.

«Я тебя вижу насквозь, – думал Фуад. – Сейчас наконец ты понял, что песенка твоя спета, и начал пудрить мне мозги. Дурака нашел! Нет, дудки! Я тебе не простак, не ребенок, чтобы верить твоим словам. Ладно, все это чепуха, говори наконец, что тебе надо?»

– И теперь, Фуад, сынок, – продолжал Ахмед Назар, – есть у меня к тебе большая просьба. Единственная! Иншаллах, сядешь за этот стол, так и должно быть. Приходит время – старики уступают место молодым. Это закон жизни. Да… словом, сядешь за мой стол. Прошу тебя, возьми под свое крыло Ниджата…

Фуад почувствовал, как к горлу подступил ком. Да, были и у него слабые стороны, уязвимые места. Человеку, стоящему во главе большого, трудного дела, руководящему сотнями людей, не годится быть сентиментальным. А в нем, Фуаде, эта сентиментальность осталась. Вот и сейчас слова Ахмеда Назара задели какую-то чувствительную струнку в его сердце. Ему стало грустно. Неожиданно этот некрасивый, нескладный мужчина, к которому он всегда относился если не с чувством неприязни, то, по крайней мере, неуважительно, небрежно, стал ему ближе, роднее. «Ближе», «роднее», возможно, не те слова. Но, во всяком случае, Ахмед Назар представился ему, как говорится, в ином свете. Словно Фуад вдруг увидел в обличье пустотелого манекена живого человека – со своими заботами, бедами, болячками и, главное, благородного. На какой-то миг ему показалось, что перед ним сидит его отец Курбан, хотя внешне Курбан-киши и Ахмед Назар нисколько не походили друг на друга.

До Фуада заместителем у Ахмеда Назара был некто Гараш Гусейнов. Проработав в управлении семь-восемь месяцев, Гараш начал цапаться с Ахмедом Назаром. Тот написал на этого, этот – на того. Фуад не знал всех перипетий интриги, однако слышал, что в последний раз Гараш накатал на Ахмеда Назара жалобу на тридцати двух страницах и отправил ее в пять-шесть вышестоящих инстанций, а также в добрый десяток газет и журналов. Ахмеда Назара можно было обвинить в безграмотности, некомпетентности, «несоответствии» и тому подобном, но и Гараш недалеко ушел от него: в своей пространной жалобе, говорят, сделал около семидесяти грамматических ошибок. Да, Ахмед Назар отнюдь не мог считаться образцовым руководителем, но всем была известна его кристальная честность, моральная чистоплотность и крайняя щепетильность в вопросах кумовства, местничества, семейственности. Именно в последнем – в семейственности – Гараш обвинил его, приведя единственный достоверный факт: Ахмед Назар устроил на работу в одно из проектных бюро системы управления своего сына. Разумеется, из кляузы Гараша ничего не вышло. Вмешался Шовкю, защитил Ахмеда. Да и брат его Ашраф еще прочно сидел на своем месте. Гараша с позором изгнали из управления: «поборник истины» (именно так он именовал себя в своей знаменитой жалобе) оказался взяточником и хапугой. Как только Гараша уволили, Шовкю начал проталкивать Фуада на его место. Ахмед Назар оказывал содействие, так как Шовкю только что помог ему. Фуад не очень рвался в заместители Ахмеда Назара, но Шовкю объяснил ему: «Самое большее через два года Ахмед уйдет на пенсию, и ты займешь его место».

Шовкю слабовато играл в шахматы, но в жизни рассчитывал на несколько ходов вперед. Так Фуад оказался в управлении. Спустя месяц после этого назначения Шовкю отмечал день своего рождения. Дома у него собралось самое избранное общество. Был приглашен и Ахмед Назаров. Ахмед был немного растерян, чувствовал себя неловко. Даже выпил лишнего для храбрости. На балконе обнял Фуада, сказал: «Фуад, клянусь твоей жизнью, мое уважение к Шовкю Джамаловичу безгранично! Очень рад, счастлив, что к нам прислали именно тебя. Уверен, мы сработаемся, иншаллах! Что я сделал плохого этому сукину сыну Гарашу? Был бы он человеком, я бы молился на него. Нет, начал откалывать номера, интриговать. И знаешь, что меня больше всего задело? Много он там написал всякой ерунды, – все прощаю, одно мне обидно – то, что он написал про Ниджата…»

Так как Ахмед Назар был немножечко пьян в тот вечер, он открыл Фуаду большую семейную тайну: Ниджат не был его родным сыном. Оказывается, жена Ахмеда Назара была бездетна. После войны супруги решили взять из детдома ребенка. Взяли совсем крошку, а через два месяца выяснилось, что мальчик от рождения калека: не окостеневает скелет, всю жизнь он должен носить специальные корсеты, лубки, бандажи, и в любой день может погибнуть. Словом, пока ребенок будет жить, он не принесет им ни капли радости, напротив, одни лишь заботы и душевные муки. Они не вернули ребенка в детдом. Во-первых, потому, что за эти два месяца успели привязаться к нему, во-вторых, их угнетала мысль: «Допустим, мы вернем мальчика, но кто его, беднягу, заберет после нас? Кому он нужен? Что с ним станет?» Впервые в жизни Ахмед Назар проявил «семейственность» – устроил своего приемного сына-калеку на легкую работу в подведомственное их управлению проектное бюро, поручил подчиненным ему людям опекать Ниджата… И теперь он просил позаботиться о нем будущего начальника управления – его, Фуада. Сейчас, когда потеря должности стала для Ахмеда Назара очевидной, он тревожился только о судьбе Ниджата.

«Ахмед Назаров злоупотребил служебным положением и оформил на работу в одно из подведомственных ему проектных бюро своего бездарного сына…» – так было написано в заявлении Гараша.

Фуад сказал:

– О Ниджате не беспокойтесь, Ахмед-муаллим. – И подумал, что этим обещанием он как бы подтверждает достоверность слухов о скором назначении его на должность начальника.

– Спасибо, – кивнул Ахмед Назар и неожиданно заговорил о другом. Спросил: – Значит, ты скажешь слово на похоронах Салахлы?

Фуад немного смутился:

– Да… звонили из Союза архитекторов, просили… – Невиданная вещь: он словно оправдывался в чем-то. Чувствуя, что говорит не то, еще больше растерялся и допустил новый промах, что опять же никак не походило на него, спросил виновато: – А что?

Это был абсолютно бессмысленный, ненужный вопрос, и ему показалось, что глаза Ахмеда Назара за толстыми стеклами очков блеснули ехидством. Ахмед Назар стал для Фуада прежним Ахмедом Назаром – чужим, далеким, неприятным существом, к которому он не испытывал ни малейшей симпатии.

– Да нет, ничего, я так, – ответил Ахмед Назар. В интонации голоса явно чувствовалась насмешка, ирония, укол.

Выйдя от начальника и пересекая приемную, Фуад бросил украдкой взгляд на Нелли. У двери его кабинета стояли сотрудники. Они ждали его, последовали за ним. Фуад вошел к себе, сел за стол.

– Каждому – пять минут…

Летучка началась.

Начальники отделов вкратце отчитывались в текущих делах. Фуад слушал их, но не слышал. Мысли его были далеко от этой комнаты, этих людей, этих дней.

Фуад Салахлы, Фуад Салахлы…

Глава пятая

Большинство преподавателей в институте походили друг на друга. Фуад Салахлы не походил ни на кого. Пышная черная шевелюра, выпуклый лоб, худое нервное лицо, тонкие подвижные губы, длинный острый нос и длинные же, в постоянном движении пальцы. Курил он только «Казбек». Всегда как-то очень сложно, замысловато сминал мундштук папиросы. Всегда был обсыпан пеплом. Всегда носил в нагрудном карманчике пиджака красную расческу с частыми зубцами. Он поминутно доставал ее и зачесывал назад свои волосы. Даже во время лекций не забывал про расческу. Был случай: в институте проводилось какое-то общее важное собрание; Фуад Салахлы поднялся на трибуну, в одной руке – текст доклада, в другой – неизменная красная расческа; выступая, то и дело пользовался ею, хотя толку было мало – непокорные пряди тотчас снова падали ему на лоб, закрывая правый глаз. И весь он всегда был словно комок нервов. Манера говорить – страстная, нервная. А как говорил! Какая логика! Какая ясность мысли! Как все четко видел! Как живо чувствовал! Как все умел объяснить, донести до слушателей, до них – студентов!

Была середина пятидесятых годов. Смелые идеи Фуада Салахлы о насущных проблемах современной архитектурной теории и практики, его точка зрения на эстетическое и функциональное единство архитектурных сооружений, его беспощадность и непримиримость по отношению к бессмысленному украшательству, эклектике, лжетрадиционности и лженоваторству, к так называемому «чистому искусству», к излишнему, сродни пусканию пыли в глаза, внешнему «великолепию» и другим тому подобным отрицательным явлениям и тенденциям в архитектуре тех лет, его суждения о новых возможностях «организации пространства» в связи с появлением новых строительных материалов, его выступления в защиту того, что было положительным в конструктивизме, того полезного, что мы можем взять у современной мировой архитектурной мысли, – все это делало Фуада Салахлы кумиром студентов. Он как бы открывал им абсолютно новый, удивительный мир и указывал путь в него.

Среди своих студентов Салахлы почему-то больше всего симпатизировал ему, Фуаду, и Октаю. Его он называл «Маленьким Фуадом» или «тезкой». Прозвище «Маленький Фуад» немного задевало и в самом деле невысокого Фуада, однако он чувствовал, что Салахлы действительно любит его.

«Сейчас пусть не любит», – машинально повторил Фуад в уме мусульманское заклинание суеверных людей, вспомнивших покойника.

Он и Октай часто бывали в доме Фуада Салахлы. У супругов Салахлы детей не было, они жили вдвоем. Солмаз-ханум была скульптором. Тогда еще у нее не было мастерской. Одна из комнат их двухкомнатной квартиры была забита, завалена до потолка чертежами, книгами, рисунками, эскизами Фуада Салахлы, в другой находились работы Солмаз-ханум: готовые и незаконченные статуи, бюсты, макеты различных композиций – из гипса, глины, дерева. На лестничной площадке рядом с их дверью всегда можно было увидеть два-три больших чурбака и носилки с глиной, – в квартиру это, увы, не помещалось. Разумеется, соседи протестовали.

Когда Маленький Фуад и Октай приходили к ним в гости, Солмаз-ханум вытирала испачканные гипсом и глиной руки о передник, но и после этого руки им не подавала, говорила: «Извините, могу испачкать». И было непонятно, зачем тогда она всякий раз вытирает руки?

Большой Фуад показывал им различные альбомы, давал читать домой редкие книги. Разумеется, и альбомы и книги имели отношение к архитектуре. Давал с условием: «Непременно вернуть!» А случалось, он доставал откуда-то из верхнего ящика шифоньера бутылку коньяка, и они выпивали по рюмке-другой.

В доме Салахлы всегда звучала музыка. Патефон ставили на стул в проеме двери из одной комнаты в другую, так, чтобы обоим, и мужу и жене, было хорошо слышно. Супруги любили Баха, Моцарта. Любили старых певцов – Джаббара Каръягды, Сейида Шушинского, Зюльфи, – эти пластинки достались им от отца Солмаз-ханум шушинца Салимбека.

Фуад Салахлы «домашний» сильно отличался от Фуада Салахлы «институтского», от того блестящего оратора и полемиста, каким он представал перед студентами на лекциях. В домашней обстановке это был, как правило, молчаливый, немногословный, грустновато-ласковый человек. Правда, иногда (не очень часто) под действием музыки и коньяка Большой Фуад возбуждался, становился говорливым и артистичным. И тогда (опять же откуда-то из шифоньера) извлекались рулоны «александрийской» бумаги – его проекты, чертежи зданий, сделанные еще до войны и навеки похороненные во тьме этого домашнего склепа. Как не похожи были дома на этих листах на здания, которые строились в те годы! Даже сейчас, спустя столько лет, он, Фуад, Маленький Фуад, часто вспоминает те проекты Фуада Большого, особенно его проект «Музея-аквариума Каспия»; вспоминает его так никогда и не построенные здания, комплексы, иногда даже видит их во сне; и думает, убежден, что многие из них даже сейчас могли бы стать украшением любого города; разумеется, надо заново сделать инженерные расчеты, учесть новые строительные материалы, новые методы строительства… Но кто будет этим заниматься? Особенно теперь, когда Фуада Салахлы нет. Сам он при жизни не «снисходил» до «устройства», «проталкивания» своих проектов. Случалось, разговор заходил о Шовкю, так как Шовкю и в тот период (впрочем, как и во все другие) был одним из самых знаменитых архитекторов, чьи проекты неизменно имели «зеленую улицу». Большой Фуад и Шовкю дружили в юности. Вместе учились в Ленинграде, жили в одной комнате в общежитии, делили, как говорится, по-братски и радости, и лишения студенческой жизни. Потом их пути разошлись, а в тот период, то есть в пятидесятые годы, они стали непримиримыми врагами. Так, по крайней мере, говорили в институте. Говорили: «Терпеть не могут друг друга». На лекциях Фуад Салахлы никогда не упоминал имени Шовкю. Но у себя дома, в разговорах с Октаем и Маленьким Фуадом, иногда облегчал свое сердце. Однажды сказал им: «Шовкю – талантливый человек, это несомненно. Самое ужасное то, что он все хорошо понимает, отлично видит, что у нас в архитектуре плохо, что хорошо, как надо и как не надо, и, видя это, тем не менее изменяет хорошему, потворствует плохому и сам творит это плохое. Шовкю – конъюнктурщик! Мухлевщик! Передергиватель карт!»

«Мухлевщик Шовкю». Никогда до этого Фуад Салахлы не был столь резок, говоря с ними о Шовкю. Потом вдруг прошел слух, будто Фуад Салахлы завидует Шовкю и потому, мол, везде нападает на него заглазно. В институте болтали всякий вздор. Однако тот свой злополучный доклад, прочитанный на заседании НСО, он, Маленький Фуад, написал отнюдь не по наущению Большого Фуада. Никоим образом! Конечно, у каждого молодого человека есть свой кумир, свой бог. Влияние дружбы с Салахлы, его альбомов, книг, их разговоров на формирование Маленького Фуада как архитектора, на формирование его вкуса было велико; и этот сложившийся в определенной атмосфере вкус не мог примириться со стилем строившихся в те годы в Баку зданий, похожих на причудливые, затейливые торты. Именно об этом Маленький Фуад сказал в своем докладе на заседании НСО, покритиковав некоторые архитектурные работы Шовкю Шафизаде под гром рукоплесканий собравшихся студентов. Фуад Салахлы впервые услышал доклад Маленького Фуада там, на заседании НСО, во время его выступления. До этого он ничего не знал, но дело так повернули и раздули!..

Декан Зюльфугаров был земляком Курбана-киши, оба были из одного села. Испокон веку их отцы и деды жили по соседству. Несколько раз он был у них в гостях, пил чай, заваренный Черкез-арвад, нахваливая: «Ах, какой цвет! Ах, аромат! Пах-пах!» Встречая Маленького Фуада, декан Зюльфугаров говорил: «А, землячок!», справлялся об отце: «Как там мой друг Курбан? Здоров? – и непременно добавлял: – Смотри, Фуад, детка, береги отца, редкой души человек». Как бы он ни был занят, при встрече с Фуадом всегда улыбнется. У Зюльфугарова были изъеденные кариесом зубы и больные десны, которые постоянно кровоточили. Не очень-то приятное зрелище: желтые зубы в розовато-алых пузырьках слюны. Да, с Фуадом Зюльфугаров был неизменно приветлив: «А, молодой человек! Землячок! В чем дело? Что случилось? Почему мы такие хмурые? Сын такого человека должен ходить с высоко поднятой головой. A-а, ясно, ясно… Перезанимался, бедняга! Говорят, прекрасную курсовую работу написал? Вот что, земляк, давай пошлем тебя в Тбилиси – на студенческую конференцию, а? Поедешь?»

Спустя два дня после доклада в НСО Фуада вызвали в деканат. Прямо с лекции. Пришла секретарша декана, извинилась перед лектором, сказала:

– Мехтиева просят срочно зайти к товарищу Зюльфугарову! Он ждет его.

Фуад не узнал декана. Всегда приветливое, улыбчивое лицо Зюльфугарова сейчас походило на свирепую морду бульдога. Он долго, молча и зло, даже с ненавистью какой-то, смотрел на Фуада, наконец выдавил из себя:

– Мехтиев!.. – Не «Фуад, детка», не «землячок», не «молодой человек», именно – «Мехтиев». – Что это за доклад вы сделали?! – «Сделали», «вы». На миг Фуаду показалось, что Зюльфугаров обращается не к нему. Он никогда ему не говорил «вы». – Соображаете, что вы натворили, Мехтиев?

В комнате были еще люди, – может, Зюльфугаров поэтому так разговаривал с ним? Как бы там ни было, Фуад впервые в жизни видел, что лицо человека может неузнаваемо измениться. Действительно, когда посторонние ушли и они остались вдвоем, словарный состав языка декана стал несколько иным, чего нельзя было, однако, сказать о выражении его лица.

– Эй, ты, пигмей несчастный! Ты что натворил?! Что ты сделал, дурак? На кого поднял руку? На Шовкю Шафизаде?! Осел безмозглый! Он что – ровня тебе?! Товарищ твой?! Ах ты, воробей недоделанный! Тебе, коротышке, только и нападать на таких великанов, как Шовкю Шафизаде! Соображаешь хоть что-нибудь?! Да ты знаешь, кто такой Шовкю Шафизаде?! Знаешь ли ты, какие люди пользуются его услугами? – Эту фразу Зюльфугаров произнес, понизив голос. – Вот ты… пыжишься, пыхтишь, тоже хочешь стать архитектором. Ну, допустим, стал. Допустим! Но и тогда ты все равно только маленькая мошка рядом с Шовкю Шафизаде! Он – птица Рух! Никто никогда даже не заметит тебя в его тени! Ты знаешь, кто он есть в нашей области? И аллах, и пророк Мухаммед, и все двенадцать священных имамов – в одном лице! Заруби это себе на носу! Шовкю Шафизаде может скрутить в бараний рог каждого из нас и сунуть себе в карман! Захочет – поднимет до небес, захочет – с грязью смешает. Понял?!

В этот момент в комнату вошел секретарь парткома, и Зюльфугаров опять заговорил другим тоном:

– Нет, мы этого дела так не оставим. Нельзя его так оставлять! Вы должны понести должное наказание, Мехтиев! А то что это будет, если каждый начнет нести всякую ересь о наших почтенных, уважаемых мастерах?!

Фуад был ошеломлен. Еще никто никогда в жизни не оскорблял его подобным образом. Это был предел унижения.

Дело Фуада обсуждалось на внеочередном заседании НСО (с участием Зюльфугарова), затем на комсомольском собрании. Его исключили из комсомола, был поднят вопрос об исключении его из института. Окончательное решение вопроса отложили до возвращения из командировки ректора.

Фуад навсегда запомнил: некоторые товарищи-студенты, которые громче всех аплодировали его докладу, теперь при встрече делали вид, будто не замечают его. Избегали его и многие преподаватели. Пожалуй, это было для него самым серьезным испытанием в жизни, – потом он часто думал об этом. Ни до, ни после этого с ним не случалось ничего подобного. Рушились, казалось бы, незыблемые идеалы – вера в друзей. В правду! Как он не спятил с ума в те дни!

Спасибо Асе – как могла, морально поддерживала его. Была с ним рядом в самые тяжелые минуты, не давала окончательно пасть духом. Он как казни ждал приезда ректора, и его единственным утешением было сочувствие Аси, ее бесхитростный, искренний лепет: