Текст книги "Умберто Эко: парадоксы интерпретации"

Автор книги: Альмира Усманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Семиология как приключение?

Интерес к теории информации, распространение в Италии идей французского, а чуть позже и советского структурализма, знакомство с публикациями Ч. С. Пирса – все эти факторы в совокупности с семиотической, по существу, критикой массовой культуры и анализом авангардистской эстетики обусловили обращение Умберто Эко к теории семиотики. В конце 60-х гг. он ведет курс по визуальной коммуникации на факультете архитектуры во Флорентийском университете, а в 1969–1971 годы занимает пост профессора семиотики на архитектурном факультете Миланского политехнического института. В 1968 году выходит Отсутствующая структура, которую можно оценить с позиций сегодняшнего дня не только как набросок будущей теории знаков, но и как работу, выражающую явное стремление Эко расстаться со структурализмом, «не потеряв почву под ногами». Первым же в полном смысле слова семиотическим трактатом является опубликованная в 1974 году Теория семиотики. С этого момента академическая деятельность Умберто Эко становится более специализированной и особенно интенсивной: открытие кафедры семиотики в Болонском университете, пост генерального секретаря Международной ассоциации по семиотическим исследованиям (1972–1979) и организация в Милане первого международного конгресса по семиотике; основание и выпуск семиотического журнала Versus (1971), чтение лекций в Гарвардском, Колумбийском, Йельском университетах, позднее – в Коллеж де Франс и многое другое, что было сделано за прошедшие годы. Без преувеличения мы могли бы считать, что семиотика стала делом жизни для итальянского теоретика, или приключением, растянувшимся на многие десятилетия.

Определять семиотику как науку о знаках (каноническое определение, данное еще Д. Локком) – значит намеренно сужать предмет разговора. Для того чтобы понять причины интереса к семиотике, а также увидеть, почему, несмотря на все разговоры о кризисе или смерти семиотики, она все еще существует, нужно обратиться к другим ее определениям. Семиотика все менее воспринимается как некий необходимый компендиум позитивного знания о функционировании знаковых систем (что казалось вполне очевидным в эпоху ее альянса со структурализмом). Еще большему сомнению подвергается ее «научность»[160]160
  В связи с этим любопытно было бы сравнить различные определения семиотики, а также представления о ее целях и задачах, предложенные различными теоретиками. «Научность» семиотики как дисциплины отстаивалась классическими авторами (Локк, Пирс, Соссюр, Ельмслев, Якобсон, Прието), но подвергается жесткой критике со стороны нынешних авторитетов (Тодоров, Барт, Эко, Себеок и др.), которые предлагают считать семиотику «методологическим принципом» (Тодоров), «научной перспективой» (Себеок) и т. д. – вплоть до «международного языка теории». Опасность такого подхода состоит в тенденции представить семиотику как «метод методов». Но большинство теоретиков считает, что понятие методологической гегемонии здесь не уместно и противоречит самой сущности семиотического подхода. Так, Эко уверен в том, что определение семиотики как логики всех наук лишает ее возможности осуществлять главную функцию – критическую и ставит в некоторую зависимость от идеологического дискурса.


[Закрыть]. Семиотизация гуманитаристики, осуществляемая особенно интенсивно в последние десятилетия и охватившая сферу философии, эстетики, психоанализа, искусствоведения, не говоря уже о литературоведении, произошла не потому, что вдруг обнажилась знаковая природа культурных артефактов – это было известно давно: изменилось представление о самой теории семиотики и ее статусе.

Главное «открытие» состоит в том, что семиотика оказалась наиболее адекватной формой интеллектуальной критики в современной ситуации, унаследовав в известной мере пафос радикального сомнения, присущий в свое время майевтическому «методу» Сократа. С той принципиальной разницей, что семиотика менее созерцательна, нежели диалектика Сократа, и гораздо более активна. Именно в таком качестве ее и воспринимают сегодня, например, в Америке, где семиотика прежде всего рассматривается как некая технология по извлечению доминирующих значений и деидеологизации любых культурных текстов, даже далеких на первый взгляд от сферы идеологии, годная a tout faire. Но даже европейские теоретики, далекие от прагматистских установок на рецептурное знание, относятся к семиотике довольно серьезно. Показательно, что Ролан Барт, рассматривая семиотику как приключение, как увлекательную игру в значения, тем не менее полагал, что в этой эвристической игре мы имеем дело с серьезным противником – властью.

Семиотика являлась для него способом изменения мира (тезис Маркса) посредством «подрывной работы» внутри языка (изменение языка по Малларме)[161]161
  См.: Барт Р. Семиология как приключение // Мировое древо. Arbor mundi. 1993. № 2.


[Закрыть].

Поэтому среди множества определений семиотики (начиная с самого безобидного и нейтрального – как науки о знаках) предпочтительнее оказываются другие – определения, которые фиксируют способность семиологии обнаружить присутствие идеологии в тексте как результат реализации властных стратегий и социальной борьбы за доминирующие значения, которые подчеркивают ее способность обнажить механизм и формы манипуляции сознанием посредством вербальных и визуальных репрезентаций, выявить социальное бессознательное в феноменах означивания – словом, те определения, которые отражают характер семиотики как критической теории, нацеленной на освобождение сознания от автоматизмов восприятия окружающей нас реальности (или гиперреальности). Семиотика настаивает на том, что невинных, объективных репрезентаций не бывает – они изначально содержат в себе интерпретированную определенным образом реальность, поэтому даже самая правдоподобная имитация реальности уже идеологична. Так, «иконичность» визуального знака – это ловушка для наивного реципиента, не подозревающего, что иконический знак являет собой наиболее изощренный способ создания эффекта реальности и потому чреват наиболее опасными заблуждениями. Польза такого рода сомнения и недоверия по отношению к любым знаковым феноменам и визуальным репрезентациям очевидна. Пожалуй, именно выработка критического восприятия окружающей реальности является главной причиной популярности семиотики в университетских кругах: речь идет о реализации своего рода воспитательной функции семиотики – не в смысле привития какой-то идеологии, а в смысле «научения видению».

Любопытно, однако, одно обстоятельство. Семиотика, выдвинувшись на авансцену гуманитарных наук всего лет тридцать назад (в действительности гипотетическая история семиотики насчитывает не одно столетие: Аристотель и Августин занимались семиотическими проблемами задолго до Пирса и Соссюра), лет пять-десять назад пережила серьезный кризис: на волне критики структурализма мысль о том, что семиотика исчерпала свой потенциал, выглядела вполне логичной. Особенно симптоматичны были эти разговоры в России – в контексте угасания Московско-Тартуской школы семиотики, где других, альтернативных семиотических подходов не существовало. В западных странах мода на декаденство прошла, и семиотика благополучно прижилась в университетах (начиная с того времени, когда Барт возглавил кафедру политической семиологии в Коллеж де Франс, а Эко – кафедру семиотики в Болонском университете): по-прежнему продолжает существовать «теоретическая» семиотика, в большей степени имеющая дело с фундаментальными проблемами общей семиотики (философии языка), и пышным цветом расцвела прикладная семиотика, развившаяся на стыке с теорией коммуникации, теорией кино, социологией («социосемиотика»), когнитивной психологией и «культурными исследованиями» (Cultural Studies). Если даже семиотика утратила в известной мере свой революционный пафос и радикализм (видимо, израсходовав их в неравной борьбе с «языком-фашистом»), то ее влияние по-прежнему очень ощутимо: «джин был выпущен из Бутылки», произошло проникновение «семиотического арго» (В. Иванов) во многие сферы гуманитарного познания. «Кризис» же семиотики в специфическом постсоветском контексте отчасти может быть объяснен сложными взаимоотношениями семиотики и господствующей идеологии в предшествующий – советский – период, отношениями семиотического community с властью и официальной наукой. Власти оказались достаточно проницательными, чтобы распознать критическую сущность семиотики раньше, чем это осознали сами ученые, «развлекавшиеся» достаточно невинными вещами. В условиях, когда малейший намек на критику власти мог повлечь за собой определенные меры, никакое изучение «социального бессознательного», идеологии и мифологии советского режима было просто невозможно. Однако на Западе именно в этом направлении происходило развитие «неклассической» семиотики, специализирующейся на критике идеологий.

По мнению Умберто Эко, «семиотика проявила себя как новая форма культурной антропологии, социологии, критики идей и эстетики»[162]162
  Eco U. Apocalypse postponed. Р. 133.


[Закрыть]. Среди определений семиотики, используемых Эко, можно встретить следующие: семиотика как научно обоснованная культурная антропология в семиотической перспективе»; семиотика как наука, изучающая все, «что может быть использовано для лжи», как теория, осуществляющая континуальную критическую интервенцию в феномены репрезентации.

Особенность семиотической концепции Эко состоит прежде всего в том, он гораздо более внимателен к эпистемологической проблематике, которую большинство семиотиков (по традиции, идущей от Соссюра) старалось обходить стороной, ограничиваясь принятием тезиса о конвенциональности и произвольности знака. Однако главные работы Эко 70-х гг. оставляют двойственное ощущение. С одной стороны, существование внешнего (по отношению к человеку, языку, культуре) мира нигде не отрицается, но, с другой стороны, Эко (в Теории семиотики) кажется не очень заинтересованным в выяснении этого вопроса. Достаточно того, что картина мира, которой мы располагаем, – это результат опосредованного, семиозисного отношения человека к миру. Впрочем, поскольку семиотика возникла и развивается в мире созданных культурой знаков, в пространстве, где господствует Символическое, постольку важнее исследовать механизмы и специфику функционирования знака в культурном контексте. В своей недавней работе Кант и утконос Эко признается, что она возникла как результат непреодолимого желания переписать Теорию семиотики именно потому, что эпистемологически важный вопрос о референте и, следовательно, о специфике механизмов репрезентации остался непроясненным. Следует, однако, заметить, что Эко всегда оставлял эту возможность для себя открытой, вводя различие между общей и частной семиотиками.

Задача общей семиотики, которая, по определению Эко, тождественна философии языка в целом, заключается в развитии общего концептуального каркаса, в рамках которого могут быть изучены знаковые системы социальной, культурной, интеллектуальной жизни не как идентичные, а как взаимно пересекающиеся поля. «Общая семиотика есть не что иное, как философия языка, и подлинные философы языка […] всегда занимались семиотическими проблемами»[163]163
  Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language. Р. 4.


[Закрыть]. Главным объектом внимания общей семиотики являются знак и семиозис.

Специальная семиотика – это грамматика отдельной знаковой системы, и она описывает область данного коммуникативного феномена как управляемую системой значений. Любая система может быть изучена с синтаксической, семантической или прагматической точки зрения. В то же время специальная семиотика должна быть определена общими эпистемологическими принципами (сфера общей семиотики), которые задают методологический каркас интерпретации таких проблем, как значение, референция, истина, коммуникация, сигнификация и др. Общая семиотика позволяет нам уяснить внутренние механизмы «логики культуры».

В период Теории семиотики собственная эпистемологическая позиция Эко выглядит как «вежливый агностицизм» (по выражению Ч. Дженкса) теоретика, предпочитающего не впадать в «референциальное заблуждение», ибо высказывания об объекте не могут быть идентифицированы как истинные или ложные, а значение знака может быть интерпретировано как «культурная целостность», под которой разумеется совокупность принятых данным обществом конвенций. Поэтому для Эко примеры так называемой нулевой экстенсии[164]164
  Речь идет о существовании знаков, отсылающих к несуществующим в природе объектам. Так, примерами нулевой экстенсии можно считать вербальные или визуальные знаки, репрезентирующие сказочных и мифологических персонажей – «русалка», «единорог», «сфинкс», «сирена».


[Закрыть] или возможных миров не очень обременительны, поскольку он считает, что в рамках теории кодов не обязательно прибегать к понятию экстенсии: за «единорогом» стоит определенная единица содержания, культурная целостность с набором достаточно четких атрибутов. «Объект», к которому отсылает в конечном счете знак, это всего лишь «нечто иное», не обязательно существующее в реальности, что также подразумевается и Пирсом. Интерпретатор, имея дело со знаками, манипулирует предоставленными ему культурой смыслами. Общество эволюционирует, думая и говоря, создавая свои культурные миры, которые лишь опосредованно соотносятся с физической реальностью[165]165
  См.: Чекалов К. Произведение искусства в теории культуры Умберто Эко II Искусство. 1988. № 5. С. 41.


[Закрыть]. Культурный мир неактуален и невозможен в онтологическом смысле, он конституируется кодами, посредством которых утверждается некий культурный порядок. Эпистемологический порог семиотики Эко задает границы и самой семиотике культуры, объектом которой является мир культурных конвенций, лишь опосредованно связанных с реальностью, в силу этого не обладающей статусом первичности по отношению к содержанию «культурных единств».

Собственно говоря, именно эта позиция, которую некоторые критики Эко расценили как пансемиотизм (то, против чего направлен Маятник Фуко) и соответственно как приглашение отвлечься от проблем референции в процессе интерпретации, потребовала в дальнейшем пересмотра со стороны самого Эко.

Итак, теория кодов занимается форматом культурных миров. Теория кодов – это семиотика сигнификации, в то время как семиотика коммуникации задана теорией знакового производства[166]166
  По сути, речь идет также о том, что в рамках своей концепции Эко преодолевает еще одну «классическую» проблему, заявленную в середине 70-х гг. семиотиками-функционалистами, повлекшую за собой дискуссию о семиотике коммуникации и семиотике сигнификации (См., например: Mounin J. Introduction a la semiologie (Paris: Mouton, 1970). Р. 11–17). Ельмслев различал два уровня сообщения: денотативный (уровень фактического сообщения) и коннотативный (латентные смыслы, возникающие в конкретном идеологическом и культурном контексте). Сторонники семиотики коммуникации настаивали на соссюрианском тезисе предопределенности означаемого и означающего, полагая, что коннотативные значения разрушают структуру кода и, следовательно, делают невозможной коммуникацию. Адепты альтернативной точки зрения считали и считают, что коннотативные значения наполняют семиотический базис реальным социокультурным содержанием, их анализ позволяет понять процесс порождения смысла. Динамическая реальность семиотических систем такова, что любой язык представляет собой комбинацию денотативного и коннотативных уровней, которые могут меняться между собой местами (и даже более того, Эко, Барт и другие теоретики уверены, что денотативные значения есть не что иное, как отфильтрованные историей и отшлифованные языком коннотации).


[Закрыть].

Понятие энциклопедии – одно из наиболее важных понятий семиотики Эко. Он видит в понятии энциклопедии регулятивную идею, метод, с помощью которого можно обнаружить экспериментальные способы описания семиотического универсума. «Семиотически интерпретировать» – значит освоить новые возможности энциклопедии. В основе понятия энциклопедия лежит метафорическая идея лабиринта. Эко исследует оппозицию «словарь/энциклопедия», обращаясь к оппозиции «дерево/лабиринт», обращая внимание на то, что речь идет не о метафорах, а о «топологических и логических моделях». По его мнению, в различных семантических теориях все еще обитает модель дефиниции, известная как «дерево Порфирия», известная с III в. н. э. и усовершенствованная впоследствии Боэцием.

«Дерево Порфирия», независимо от его метафизических корней, является репрезентацией логических отношений, которая находит свое наиболее адекватное отражение в идее словаря.

Как известно, символ дерева – одна из самых сильных «универсальных» структур человеческого мышления и практики освоения мира. Принцип организации человеческого опыта – ветвление из единого центра и непрерывные поиски «единого», «бытия», «первоосновы» – доминирует в политических и культурных структурах и социальных институтах. «Древо жизни», «древо познания», «древо счастья», «мировое древо», «генеалогическое древо» – все это не что иное, как способы организации радиального, сегментированного, центробежного пространства. «Не этот ли универсальный принцип древа организует память рода, создает историю […], превращает власть в политику, мысль – в доктрину, книгу – в культуру?»[167]167
  Подорога В. Власть и культура. Проблематика власти 6 политической философии современной Франции // Новое в современной западной культурологии. М.: ИФАН, 1983. С. 130.


[Закрыть] Этот архетипический символ обретает значение принципа работы сознания на глубинных уровнях человеческой психики. Для Фрейда, Лакана и других психоаналитиков было очевидно, что бессознательное древоподобно. Исследованиями по психиатрии было установлено, что символ мирового древа в его наиболее архаичной ж-образной форме (где подчеркнута симметрия верхушки и корней дерева, правых и левых его ветвей) настолько полезен для определения нормального и патологического развития, что на нем основан особый «тест дерева». Таким образом, речь идет о древнем архетипе, общем для психологического склада современных людей[168]168
  См.: Иванов В. В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976. С. 82.


[Закрыть].

Осознание тотальной древоподобной организации культуры привело современную философию к поиску иных (не древо-подобных) способов мышления и упорядочивания универсума. Что если принцип «ризомы» (предложенный Делёзом и Гваттари) является более древним и более универсальным принципом мышления? Во всяком случае именно в таком ключе можно интерпретировать понятие энциклопедии у Эко: по отношению к этой модели порядок выступает как частный случай, как форма прагматического выбора для ориентации в пространстве ризомы. Выясняется, что словарь является замаскированной энциклопедией. Он растворен в «потенциально беспорядочном и неограниченном Млечном Пути осколков мирового знания»[169]169
  Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language. Р. 47.


[Закрыть].

Эко заимствует у Делёза и Гваттари ряд характеристик ризомы для более развернутого пояснения энциклопедии, выделяя в качестве наиболее важных признаков следующие: антигенеалогичность, гетерогенность, множественность, отсутствие генетической оси как глубинной структуры, возможность связи с чем угодно другим, темпоральная изменчивость. Именно ризома предоставляет модель для энциклопедии как регулятивной семиотической гипотезы. В итоге универсум семиозиса, то есть универсум человеческой культуры, понимается им как структурированный подобно лабиринту третьего типа[170]170
  Ibid. Р. 83–85.


[Закрыть]: 1) он структурирован согласно сети интерпретант; 2) он фактически бесконечен, ибо допускает множественные интерпретации, реализуемые различными культурами; 3) он регистрирует не только «истины», но также все, что может претендовать на статус «истинного» (энциклопедия «регистрирует» не только историческую правду о том, что Наполеон умер на острове Св. Елены, но также и литературную «истину» о том, что Джульетта умерла в Вероне); 4) данная семиотическая энциклопедия никогда не была завершена, она существует как регулятивная идея; 5) такое понимание энциклопедии не отрицает существование структурированного знания, оно лишь предполагает, что это знание не может быть организовано как глобальная и исчерпывающая система, оно обеспечивает только локальные и временные системы знания.

«Словарь» вполне уместен, когда мы хотим выявить и описать область консенсуса, в пределах которой идентифицируется данный дискурс. Если «энциклопедия» – это «неупорядоченная сеть маркеров», то словарь предоставляет нам возможность привести систему в некий временный иерархический порядок. Таким образом, энциклопедия – это семантическое понятие, а «словарь» – прагматический механизм. Находиться в ведении определенного словаря, то есть частичного и закрытого видения мира, – значит находиться в рамках некой идеологии, поскольку идеология – это частичное и разорванное мировидение, которое отвергает множественность взаимоотношений семантического универсума. Она преследует свои прагматические цели и продуцирует определенный вид знаков равно как и их интерпретацию.

Неограниченный семиозис и пределы интерпретации

Специфическим вкладом Умберто Эко в теорию семиотики можно считать попытку преодоления противоречия между Пирсом и Соссюром, которое при всей парадоксальности подобной формулировки долгое время считалось вполне очевидным: не случайно сложился стереотип, согласно которому «семиотику» отделяет от «семиологии»[171]171
  «Семиотика» или «семиология»? Локк, Пирс использовали термин «семиотика» согласно той традиции, которая ведет к древним грекам. Соссюр странным образом предпочел «семиология». Но любопытно другое – этот исторический парадокс впоследствии был сам семиотизирован, концептуально обоснован как различие в подходах Пирса и Соссюра. Кристева разделила оба термина по двум уровням Соссюрианской структуры знака: семиотика изучает перцептивный (сенсибельный, чувственный) уровень знака – т. е. означающее; семиология же занимается концептуальным уровнем знака, т. е. означаемым. (См.: Kristeva J. Semeiotike. Recberches pour une semanalyse. Editions du Seuil, 1969.) Американцы привыкли считать, что семиология (Соссюра) – это лишь субсфера более универсального философского каркаса, представленного у Пирса. Греймас, Барт полагали, что «настоящая семиология» разрабатывалась Пирсом. Эко понимает под семиологией метасемиотику. В принципе, следует признать, что эти термины почти синонимичны и различие между ними может быть важным лишь в дискуссиях специалистов. Тем более, что границы между ними очень подвижны (если говорить о науке-объекте и метанауке, например).


[Закрыть] та же дистанция, которая привела к различению «линии Пирса» (логическая ветвь) и «линии Соссюра» (лингвистическая традиция). Первым, кто попытался опровергнуть миф об антитетичности Пирса и Соссюра, был Роман Якобсон, однако Эко углубил эти представления и в построении своей концепции руководствовался принципом их синтеза.

Обобщая в предельно упрощенном виде аргументы сторонников разделения двух традиций, можно отметить следующее. Пирс, при всей его многогранности, оставался на позициях философии и логики, формулируя свою семиотическую программу. Он не предложил ни одного определения языка. Для него язык – это просто слова, а эти последние и есть знаки, то есть символы – конвенциональные знаки. Для Соссюра же знак – это прежде всего знак лингвистический, языковой (даже если Соссюр предлагал более широкую перспективу для семиотического изучения «жизни знаков внутри общества»). Пирса не интересовали первичные знаковые отношения, в то время как Соссюр предложил понятие значимости и в целом стремился найти некий универсальный принцип, на котором основано все многообразие речевой деятельности. Если в семиотике Пирса знак становится знаком постольку, поскольку он репрезентирует объект (посредством ряда интерпретаций), то у Соссюра знак конституируется его положением в системе, а проблема референта выносится за скобки его теории. «Триадоманьяк» Пирс приписывает знаку триадическую структуру (объект – знак – интерпретант), Соссюр останавливается на бинарной модели (означаемое – означающее). Если Пирса интересовала динамика семиозиса, то Соссюр рассматривал знаковую структуру в статическом состоянии.

Казалось бы, концепция Пирса выгодно отличается наличием в ней позитивного решения или как минимум небезразличия к проблеме референта, то есть отношения знака к потусторонней языку реальности. Однако еще Бенвенист задавался вопросом, анализируя концепцию знака у Пирса: если все эти знаки (то есть знаки и их интерпретанты) выступают как знаки друг друга, то могут ли они в конечном счете быть знаками чего-либо еще, что само не является знаком?[172]172
  См.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. С. 71.


[Закрыть] (Это напоминает одну из новелл Борхеса, где содержанием сна был тоже сон.) В процессе функционирования знака (неограниченный семиозис) обнаруживается как отсутствие исходного объекта, так и конечного интерпретанта (Пирс допускал, что если представить себе самый сложный, исчерпывающий, конечный интерпретант, то это было бы не что иное, как сам объект, явленный нашему сознанию, но такой объект и такой интерпретант, – физически тождественные, – не существуют). В результате понятие референта оказывается более чем проблематичным, что невольно сближает Пирса с Соссюром.

Помимо этого открываются и другие возможности синтеза. Так, в рамках проблемы десубстанциализации значения Соссюр, одержимый категорией различия, ставит акцент на проблеме значимости как основе значения, на реляционных свойствах языка, что было своеобразной революцией по сравнению с позитивистским языкознанием, которое ограничивалось рассмотрением абсолютных свойств (значений слов, акустических и артикуляционных свойств звуков) как конкретных сущностей языка. Пирс сделал фактически то же самое, лишив «значение» его определенной зависимости от объекта (значение иногда трактуется как денотат знака) и показав, что любое значение принципиально интерсубъективно: языковые значения не существуют помимо их использования. Не сложно провести мысленную экстраполяцию и увидеть последствия подобного переворота в эпистемологических ориентациях философии, семиотики, теории литературы в XX веке: от Пирса и Соссюра к «языковым играм» Витгенштейна, от него к тезису о «смерти автора» (компенсируемой «рождением читателя») и к проблеме гиперинтерпретации, то есть к ситуации, когда смысл текста зависит лишь от его интерпретатора.

Далее, по мнению Эко, понятия знака и семиозиса не только не противоположны, но, скорее, комплиментарны: сущность знака раскрывается в процессе интерпретации, что позволяет нам осознать, почему значения не застывают в замкнутую, абсолютную систему. «Семиотический процесс интерпретации представляет собой самую сущность понятия знака»[173]173
  Eco U. Semiotics and the Philosophy of language (Indiana University Press, 1984). Р. 1.


[Закрыть]. Кроме того, Соссюр оставил определение означаемого на полпути между понятием, мысленным образом и психологической реальностью, но указал, что означаемое связано с мыслительной деятельностью того, кто имеет дело с означающим. Следовательно, знак имплицитно полагается как коммуникативный механизм, что очевидно в случае с неограниченным семиозисом Пирса. Наконец, обе теории – это концепции конвенционального отношения между знаком (символом, языком) и реальностью. В своей теории семиотики Эко находит точки соприкосновения между семиотикой Пирса и семиологией Соссюра, восстанавливая недостающие звенья в логике их рассуждений, используя аргументы одного для доказательства тезисов другого[174]174
  См. более подробно об этой проблеме: Eco U. A Theory of Semiotics.


[Закрыть].

Для Эко принцип неограниченного семиозиса всегда выступал как «святая святых» семиотической теории. Иное дело, что в последние годы ему приходится выступать в защиту аутентичного пирсовского истолкования этого понятия, которое в конце концов стало пониматься неопределенно широко[175]175
  Под «семиозисом» Пирс имел в виду процесс функционирования знака, в котором обнаруживается, что каждый знак с необходимостью является интерпретацией предшествующего ему знака. В процессе семиозиса нет ни конечного объекта, ни конечного интерпретанта, и тем не менее только благодаря этим отношениям между знаком и его объектом мы познаем нечто, что находится за пределами знаковых систем (благодаря свойствам репрезентации). (См.: Peirce Ch. S. Questions concerning Certain Faculties Claimed for Man, in Peirce on Signs /ed. by J. Hoopes. The University of North Carolina Press, 1991. Р. 49. См. также: Peirce Ch. S. Logic as Semiotic: The Theory of Signs, in Philosophical Writings of Peirce /ed. by J. Buchler. Dover Publications, 1955. Р. 99–100.)


[Закрыть]. В Пределах интерпретации Эко анализирует расхождения в трактовке этого понятия, более подробно рассматривая, как и почему идея неограниченного семиозиса, экспроприированная деконструктивизмом, обернулась гиперинтерпретацией. Главная причина, по которой Эко анализирует специфику концепции Пирса в ее отличии от современных форм интерпретации, заключается в том, что существует общая тенденция воспринимать неограниченный семиозис в качестве свободного прочтения, в процессе которого воля интерпретатора, согласно метафорическому выражению Рорти, «обтесывает» текст в своих целях[176]176
  См.: Eco U. Unlimited semiosis and Drift: Pragmaticism vs. «Pragmatism», in The limits of interpretation (Indiana University Press, 1990). Р. 42.


[Закрыть].

Признание того, что текст страдает из-за отсутствия автора или референта, не обязательно ведет к мысли о том, что текст не имеет объективного или буквального лингвистического значения. Деррида стремится к тому, чтобы ввести практику (которая является более философской, нежели практическо-критической) для провокации тех текстов, которые принято рассматривать как имеющие окончательный, определенный и принятый сообществом смысл. Он желает опровергнуть не столько смысл текста, сколько метафизику присутствия в интерпретации, отталкивающейся от идеи окончательного смысла. Он демонстрирует власть языка и его способность сказать больше, чем он намеревается сказать буквально. Становится очевидным, что с того момента, как текст был лишен субъективных намерений (автора), у его читателей нет больше никаких обязательств, или возможностей, оставаться верными этим намерениям. Таким образом, можно прийти к заключениям о том, что язык вовлечен в игру множественных означивающих практик; что текст не может иметь абсолютного и однозначного смысла; что трансцендентальное означаемое не существует; что означаемое всегда откладывается, а означающее всегда существует в ином измерении; что каждое означающее связано с другим означающим таким образом, что все оказывается вовлеченным в означающую цепочку, которая продолжается до бесконечности[177]177
  Eco U. Unlimited semiosis and Drift: Pragmaticism vs. «Pragmatism», in The limits of interpretation. Р. 33.


[Закрыть].

Рорти, рассуждая о деконструктивизме и других формах «текстуализма», назвал их ответвлениями прагматизма[178]178
  См.: Rorty R. Consequences of Pragmatism. Essays: 1972–1980 (Minneapolis, 1982).


[Закрыть]. Но это не тот прагматизм, который приписывают Пирсу – «самому последовательному кантианцу из всех». Он осторожно оставляет Пирса где-то на периферии прагматизма, но выдвигает на видное место Деррида и деконструктивистов вообще. Эко предлагает рассмотреть, каким образом Деррида «дискредитирует» Пирса[179]179
  Суровость Эко в отношении деконструктивизма имеет свои основания (особенно когда речь идет о толковании Пирса – самого «темного» автора современности), однако проблема может быть вынесена в более широкий контекст. Во-первых, сообщество «пирсоведов» со своей стороны не согласно с той трактовкой, которую Пирс получает в концепции Умберто Эко (в этом плане его точка зрения не является истиной в последней инстанции, а сам Эко не может узурпировать право на «единственно правильную» интерпретацию Пирса). Во-вторых, Эко ничего не говорит об обратной стороне медали – о том, что само обращение Деррида к Пирсу было продиктовано стремлением уйти от структуралистской парадигмы интерпретации и преодолеть соссюрианскую точку зрения, хотя именно влияние Соссюра, его взгляд на проблему произвольности лингвистического знака предопределил такое прочтение Пирса, о котором здесь говорит Эко, – в свете концепции «следа» или идеи «диссеминации». В отличие от Пирса Соссюр определял знак как фиксированное и статическое единство, в котором каждое означающее привязано к своему означаемому. Деррида же заявляет о динамизме знаков: знак не может и не должен пониматься как жесткая связь одного означающего с определенным означаемым; знак – это движение – течение – от одного означающего к другому. Это движение во все стороны (passepartout)… Для Деррида семиозис – это прежде всего процесс, который нельзя помыслить в замкнутой логике, а семиотика Пирса – это один из возможных путей выхода за пределы упорядоченного мира бинарных оппозиций Соссюрианской семиологии. (См.: Бел М., Брайсон Н. Семиотика и искусствознание // Вопросы искусствознания. IX (2/96). С. 536.)


[Закрыть].

В О грамматологии Деррида обращается за «поддержкой» к авторитетам, чтобы легитимировать свой проект семиозиса бесконечной игры различий. Среди авторов, которых он цитирует, – не только Соссюр и Якобсон, но также Пирс. Деррида утверждает, что «Пирс продвинулся очень далеко в направлении, которое мы назвали де-конструкцией трансцендентального означаемого»[180]180
  См.: Derrida J. De la grammatologie. Paris: Ed. de Minuit, 1967. Р. 71.


[Закрыть]. В результате может сложиться впечатление, будто вся теория неограниченного семиозиса Пирса призвана поддержать позицию Деррида в его стремлении «рассчитаться» с проблемой референции[181]181
  Как отмечает С. Коллини, неудивительно, что в адрес постструктуралистской критики постоянно слышатся упреки в ведении «двойной игры», когда при чтении какого-нибудь текста фактически вводится собственная стратегия интерпретации, тогда как на уровне теоретического манифеста судьба текстуального смысла всецело зависит от читательского произвола. (См.: Collini S. Introduction: Interpretation terminable and interminable, in: Eco U. Interpretation and Overinterpretation. Cambridge University Press, 1992. Р. 8.)


[Закрыть]. Эко задается вопросом, насколько корректна филологически и философски подобная интерпретация Пирса, предлагая деконструировать чтение самого Деррида[182]182
  См.: Eco U. Unlimited semiosis and Drift: Pragmaticism vs. «Pragmatism», in The limits of interpretation. Р. 34–35.


[Закрыть]. Если Деррида предполагает, что его интерпретация верна, он должен также допустить, что текст Пирса имеет привилегированное значение, которое здесь выделяется, признается как таковое и недвусмысленно склоняется. Деррида сказал бы одним из первых, что его прочтение способствует дальнейшему движению текста Пирса, невзирая на интенции его (то есть Пирса) автора. Но, говорит Эко, если мы не обязаны принимать сторону Деррида и задаваться вопросом, насколько хорошо Деррида прочитал Пирса, то мы можем спросить себя, был ли бы Пирс удовлетворен таким прочтением. Конечно, Пирс поддерживает идею неограниченного семиозиса, но это не то же самое, что деконструктивистское смещение смысла. «Когда Деррида говорит, что понятие коммуникации не может быть сведено к идее переноса униформного значения, что понятие буквального значения проблематично, что употребление понятия «контекст» рискует быть неадекватным; когда он подчеркивает в тексте отсутствие отправителя, получателя и референта и исследует все возможности неоднозначной интерпретируемости этого феномена; когда он напоминает нам, что любой знак может быть процитирован и таким образом он теряет свой контекст, что влечет за собой появление новых контекстов в почти неограниченных масштабах, – во всех этих и многих других случаях он говорит то, что ни один семиотик не смог бы опровергнуть»[183]183
  Ibid. Р. 35.


[Закрыть]. Но часто Деррида, чтобы привлечь внимание к неочевидным истинам, забывает об истинах весьма очевидных, о чем нельзя умолчать. Рорти сказал бы, что «он не заинтересован в том, чтобы согласовать свою философию со здравым смыслом»[184]184
  См.: Rorty R. Consequences of Pragmatism (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1982). Р. 87.


[Закрыть]. Однако, по мнению Эко, Деррида принимает многие из этих очевидных истин как нечто само собой разумеющееся. Деррида, но не его последователи.

Если верно, что понятие буквального смысла проблематично, все равно нельзя отрицать, что для исследования всех возможностей текста, в том числе и тех, которые не предусматривались автором, интерпретатор должен прежде всего отталкиваться от значения нулевой степени – того, которое можно найти в самом глупом и примитивном словаре, того, которое закреплено в языке на данный исторический момент, того, которое ни один из членов данного языкового сообщества в здравом уме не станет подвергать сомнению. Любое предложение может быть интерпретировано метафорически: даже утверждение Джон ест яблоко каждое утро может быть истолковано как «Джон повторяет грех Адама каждый день». Но, чтобы согласиться с такой интерпретацией, всякий должен признать, что яблоко значит такой-то фрукт, что Адам считается первым человеком и что, согласно нашему знанию Библии, Адам съел запретный плод[185]185
  См.: Eco U. Unlimited semiosis and Drift: Pragmaticism vs. «Pragmatism», in The limits of interpretation. Р. 36.


[Закрыть].

Эко предлагает ограничить прочтения Пирса, а не стараться открыть их «слишком широко». Несмотря на фаллибилизм, синехизм и общую неопределенность, если не сказать запутанность, философии Пирса, для него идея значения все же предполагает существование референции согласно цели (понятие цели в том смысле, в котором его употребляет Рорти, вполне естественное для прагматика, но довольно щекотливое для прагматиста). Цель, несомненно, и уж во всяком случае в концепции Пирса, определяется чем-то, что лежит вне языка. Возможно, это не имеет никакого отношения к трансцендентальному субъекту, но это связано с референтом, с внешним миром и в конечном счете проводит параллель между идеей интерпретации и идеей интерпретировать нечто согласно данному значению.[186]186
  Ibid. Р. 37.


[Закрыть]

Далее, семиозис неограничен и саморазворачивается с помощью интерпретантов, но существует как минимум два случая, когда семиозис сталкивается с чем-то, существующим вне его.

Первый случай – это знаки-индексы. Эко готов оспорить идею Пирса о том, что знаки-индексы связаны с объектом, который они обозначают. В том смысле, что они не обязательно указывают на существующего референта. Однако невозможно отрицать, что они как минимум указывают на нечто, что принадлежит экстралингвистическому или экстрасемиозисному миру.