Текст книги "К югу от мыса Ява"

Автор книги: Алистер Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Вы будете нашим почетным гостем, мой дорогой подполковник, – вкрадчиво пропел Ямата.

– Прекрасно, прекрасно. Как вы говорите, это, наверное, весьма поучительно. – Ван Эффен игриво посмотрел на Ямату и равнодушно махнул рукой в сторону пленников. – Думаете, полковник Кисеки… м-м… побеседует с ними со всеми? Даже с ранеными?

– Они убили его сына, – безжизненно проговорил Ямата.

– Совершенно верно. Они убили его сына. – Ван Эффен снова оглядел пленников, теперь уже мрачным холодным взглядом. – Но один из них покушался также и на мою жизнь. Полагаю, полковник Кисеки не пропустит никого из них, не так ли?

Ямата поднял брови:

– Я не совсем уверен, что…

– Один из них пытался меня убить, – хрипло сказал Ван Эффен. – И у меня есть личные счеты, которые нужно свести. Вы оказали бы мне большую услугу, капитан Ямата, если бы позволили сделать это немедленно.

Ямата оторвал взгляд от солдата, ссыпавшего алмазы обратно в распоротый саквояж, и погладил подбородок. Николсон почувствовал, как стучит в висках кровь и заставил себя дышать ровно. Он сомневался, что кто-либо еще, кроме него, знает, что происходит.

– Полагаю, вы имеете на это полное право, мы многим обязаны вам. Однако… – Внезапно сомнения и неуверенность покинули Ямату, и он улыбнулся. – Ну конечно же! Вы являетесь здесь старшим по званию офицером союзной державы, и любой ваш приказ…

– Благодарю вас, капитан Ямата, – перебил Ван Эффен. – Считайте, что приказ уже отдан. – Крутнувшись, он быстро проковылял в гущу пленников, нагнулся, собрал в кулак рубашку Гордона на груди и яростным рывком поставил его на ноги. – Сколько же я этого ждал, ты, ничтожная крыса! Иди-ка сюда. – Игнорируя жалкое сопротивление Гордона, с искаженным от страха лицом бессвязно бормотавшего о своей невиновности, он протащил его через всю комнату к пустому пространству в глубине дома совета, прямо напротив двери, и с силой толкнул к задней стене хижины. Распластавшись по ней почти в полный рост, Гордон протестующе поднял руку, каждой черточкой своего некрасивого лица выражая безрассудную панику.

Оставив протесты Гордона без внимания, Ван Эффен, волоча ногу, направился к японскому солдату у помоста старейшин, державшему в одной руке собственную винтовку, а в другой – автоматический карабин Фарнхольма. С небрежной уверенностью человека, не ожидающего ни вопросов, ни сопротивления, Ван Эффен решительно выхватил у солдата карабин, убедился что он полностью заряжен, перевел предохранитель в режим автоматической стрельбы и двинулся обратно к Гордону, по-прежнему лежавшему у стены, неестественно расширив глаза, издавая стоны и причитания, перемежавшиеся судорожными всхлипами. В глазах устремленных на Гордона и Ван Эффена, светился целый каскад эмоций, от жалости и гнева до предвкушения и полного непонимания. Лицо Николсона было лишено всякого выражения, равно как и Яматы, правда, непрерывно облизывавшего губы. Никто и не пытался заговорить или двинуться. Несмотря на готовящееся убийство, нечто, не поддававшееся объяснению, витавшее в наэлектризованной атмосфере хижины, пресекало любое возражение или вмешательство. Когда же вмешательство все же случилось, исходило оно снаружи, с кампонга.

Пронзительный крик по-японски заставил всех резко повернуть головы к двери, за ним последовал шум короткой жестокой схватки, душераздирающий вопль и отвратительный полый звук, похожий на треск раскалываемого гигантским топором арбуза. Недолгое зловещее затишье почти немедленно разорвалось ревом и напором огня и дыма, с невероятной скоростью охвативших дверной проем и большую часть передней стены беснующимся трескучим пламенем.

Капитан Ямата сделал два шага в направлении двери и, не успев прокричать приказ, умер с открытым ртом, когда пули из карабина Ван Эффена разворотили ему полгруди. Оглушительное стаккато заговорившего внутри хижины оружия перекрыло гул пожара. Следующими упали сержант на помосте и солдат рядом с ним. И тут же ярко-красный фонтан хлынул из середины лица Сайрена, – а низко согнувшийся над медленно поворачивавшимся стволом карабина Ван Эффен, нисколько не изменившийся в лице, все еще давил пальцем на спусковой крючок. Он пошатнулся, когда первая винтовочная пуля попала ему в плечо, споткнулся и упал на одно колено, когда вторая впилась ему в бок, и, вопреки всему, продолжал сохранять каменное выражение лица, лишь сильнее напрягся побелевший указательный палец. Эта картина занимала все внимание Николсона, прежде чем он заметил рядом солдата, наводившего автомат на человека у стены, и бросился ему в ноги. Они покатились по полу и вскоре Николсон обрушил приклад автомата на очертания головы под собою, и спустя долю секунды уже стоял на ногах, отбивая сверкнувшее лезвие штыка, а ногой нанося удар в незащищенный пах.

Сомкнув пальцы вокруг тощего горла противника, он осознал, что Уолтерс, Ивэнс и Уиллоуби также стоят на ногах, отчаянно сражась в причудливом полумраке из красного огня и едкого удушливого дыма, наполнившего комнату. Он также осознавал, что карабин Ван Эффена замолчал, что какое-то другое автоматическое оружие с иной циклической частотой стреляет сквозь стену бушевавшего пламени, практически заслонившую дверной проем. И затем чей-то локоть, обхватив его сзади за шею, стал душить в мрачной, жуткой тишине. В глазах у Николсона вспыхнул розовато-красный туман, и старший помощник понял, что это – стучащая у него в голове кровь, а не блики неистовствовавшего пожара. Его силы иссякали, он уже погружался во тьму, когда смутно услышал за спиной крик душившего его. В следующий миг Маккиннон, спотыкаясь, за руку потащил его к полыхавшему дверному проему. Но было слишком поздно – во всяком случае, для Николсона. Рухнувший с крыши, объятый огнем брус лишь только зацепил голову и плечо, но этого оказалось достаточно, и даже более чем достаточно, учитывая его изможденное состояние, чтобы мрак сомкнулся над ним.

Он пришел в себя уже лежа у стены ближайшей хижины с наветренной стороны. Неясно понимая, что над ним сгрудились люди, что мисс Плендерлейт стирает сажу и кровь с его лица, он видел огромные языки пламени вертикально вздымающиеся в черное беззвездное небо, в то время как дом совета, одна стена и большая часть крыши которого уже сгорели, постепенно превращался в пепелище.

Сознание вернулось полностью. Он неуверенно поднялся на ноги, поддерживаемый сбоку мисс Плендерлейт. Стрельба прекратилась, слышен был лишь отдаленный рев грузовика будто буксующего в песке. Японцы – вернее те немногие, что остались из них в живых, – по-видимому, в панической спешке покидали кампонг.

– Маккиннон! – Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать трескучий рев пожара. – Маккиннон! Где вы?

– Он где-то на той стороне дома, – сказал Уиллоуби. – С ним все в порядке, Джонни.

– Все ли вышли? – требовательно спросил Николсон. – Кто-нибудь остался внутри? Скажите же ради всего святого!

– Думаю, выбрались все, сэр, – неуверенно проговорил стоявший сбоку Уолтерс. – Там, где мы сидели, никого не осталось – я в этом уверен.

– Слава Богу, слава Богу! А Ван Эффен?

Все промолчали.

– Вы слышали мой вопрос? – заорал Николсон. – Выбрался ли Ван Эффен? – Заметив Гордона, Николсон схватил его за плечо. – Ван Эффен что, до сих пор там? Вы были к нему ближе всех.

Он преодолел половину обратного пути, когда треск, заглушивший даже рев огня, заставил его резко остановиться. Несколько горящих балок обрушилось с крыши на землю, вздымая фонтаны искр и раскаленных угольев не далее трех футов от места, где он застыл как вкопанный. Дверной проем стал абсолютно непроницаем. Николсон быстро поднял глаза, мимолетно ухватившие картину начавшей обваливаться крыши, и более не мешкал. В четыре порывистых неуверенных шага он преодолел блокировавшие проход к двери полыхавшие бревна. Его сухие, как хворост, штаны моментально загорелись, и извивающиеся костерки пламени столь быстро побежали вверх, что Николсон ощутил их жадные мучительные прикосновения на своих обнаженных руках, державших мертвый вес Ван Эффена. Огонь безжалостно впивался в подошвы ботинок, а в ноздри – тошнотворный запах паленой плоти. Его разум улетучивался, силы иссякали вместе с чувством времени и пространства, когда чьи-то сильные руки подхватили его под локти и вытащили на прохладный животворный вечерний воздух.

Легче всего на свете, наверное, было бы передать Ван Эффена в распростертые объятия, упасть на землю и позволить долгожданной волне забытья нахлынуть и унести его. Искушение поступить именно так было почти неодолимым, но Николсон поборол его, продолжая стоять, хватая огромными глотками воздух, хотя легкие, казалось, могли справиться лишь с малой долей того, что им требовалось. Постепенно мозг его стал проясняться, дрожь в ногах улеглась, и Николсон разглядел наконец столпившихся вокруг него Уолтерса, Ивэнса и Уиллоуби. Не обратив, однако, на них никакого внимания, старший помощник пробился сквозь частокол тел и отнес Ван Эффена под прикрытие ближайшей с наветренной стороны хижины.

Медленно, с бесконечной осторожностью Николсон опустил раненого на землю и принялся расстегивать его продырявленную пулями, запачканную кровью рубашку. Ван Эффен схватил его за запястья слабыми руками.

– Вы теряете ваше время, мистер Николсон. – В его едва слышном в шуме пожара голосе клокотала кровь.

Проигнорировав сказанное, Николсон разорвал рубашку напополам и поморщился, увидев открывшееся зрелище. Если Ван Эффену суждено жить, ему следовало немедленно наложить бинты. Разорвав собственную полуистлевшую рубаху на несколько частей, старший помощник промокнул раны, следя одновременно глазами за бледным, изможденным лицом немца. Ван Эффен скривил губы в неком подобии улыбки, видимо, сардонической, если бы не выражение его глаз, подернутых теперь тусклой дымкой коллапса.

– Я же вам сказал – не теряйте времени, – прошептал Ван Эффен. – Баркас… баркас Кисеки. Захватите его. Там есть рация: возможно, – большой передатчик – вы ведь слышали, что говорил Ямата… Уолтерс сможет отправить сообщение, – настойчиво прохрипел он. – Немедленно, мистер Николсон, немедленно. – Его руки соскользнули с запястьев Николсона и безжизненно упали на твердую землю кампонга.

– Почему вы сделали это, Ван Эффен? – Николсон вглядывался в немца, с удивлением покачивая головой. – Ответьте же мне, ради всего святого, почему вы так поступили?

– Бог его знает. Хотя, может быть, я – тоже. – Он дышал теперь очень быстро и поверхностно, каждый раз выдыхая по несколько сдавленных слов. – Тотальная война есть тотальная война, мистер Николсон, но это – работа для варваров. – Он слабо махнул в сторону полыхавшей хижины. – Если бы кто-нибудь из моих соотечественников оказался на моем месте, он поступил бы точно так же. Все мы люди, мистер Николсон, просто люди. – Он приподнял вялую руку, одернул разорванную рубашку и улыбнулся. – Когда нас ранят, разве мы не кровоточим? – Он зашелся судорожным булькающим кашлем, сжимавшим мышцы живота и отрывавшим голову и плечи от земли, а когда приступ кончился, лег так спокойно и неподвижно, что Николсон быстро нагнулся к нему во внезапной уверенности, что Ван Эффен умер. Но тот опять поднял веки, с медленной натужностью человека, борющегося с непреодолимой тяжестью, и улыбнулся Николсону, посмотрев на него затуманенными глазами.

– Мы, немцы, так легко не сдаемся. Это еще не конец фон Эффена. – Он долго молчал, затем шепотом продолжил: – Выигрыш войны стоит многого. Это всегда стоит многого. Но иногда стоимость слишком высока и не соответствует реальной цене. Сегодня запрашиваемая цена была чересчур высокой. Я… я не мог заплатить так много. – Огромный столб пламени взметнулся на крыше дома совета, высветив лицо Ван Эффена ярко-красными бликами, затем быстро иссяк, и голова бормотавшего что-то насчет Кисеки немца выделялась на земле лишь неподвижным белым пятном.

– Что? – Николсон так низко над ним нагнулся, что их лица теперь едва не соприкасались. – Что вы сказали?

– Полковник Кисеки, – едва слышно выдавил Ван Эффен. Он попытался улыбнуться, – у нас есть с ним что-то общее… – Его голос почти сошел на нет, затем снова приобрел твердость. – Думаю, мы оба питаем слабость к маленьким детям.

Николсон не отрываясь смотрел на него, когда по кампонгу пронесся протяжный оглушительный треск, и взметнувшаяся стена огня озарила самые удаленные уголки маленькой деревни. Дом совета, выгорев в основании, рухнул под собственной тяжестью. Внезапная вспышка длилась всего мгновение. На глазах лепестки пламени увяли, и темные угрюмые тени поползли со всех сторон.

Николсон вновь нагнулся к Ван Эффену, но тот был уже без сознания.

Внезапно изнеможение, отчаяние и острая жгучая боль в ногах разом нахлынули на Николсона. Почти теряя сознание, он старался лишь прислониться к стене, как вдруг услышал глухой стук ботинок опрометью бегущего по кампонгу, и чьи-то жесткие пальцы настойчиво впились в его обожженное плечо.

– Давайте же, сэр, давайте! Поднимайтесь на ноги, ради Бога! – В голосе Маккиннона слышалось крайнее отчаяние, с которым Николсону за все время знакомства с боцманом еще не приходилось сталкиваться. – Они взяли их, сэр. Эти желтые дьяволы забрали их с собой!

– Что? Что? – Николсон помотал отяжелевшей головой. – Что они взяли? Планы, алмазы? Да пусть забирают хоть все…

– Надеюсь, алмазы сгорят в аду вместе со всеми маленькими желтыми ублюдками Востока. – Маккиннон то всхлипывал, то переходил на исступленный крик, никогда доселе Николсоном не слышанный. В глазах у боцмана стояли слезы, огромные кулаки были сжаты – он совершенно не помнил себя от ярости. – Они забрали не только алмазы, сэр. Эти скоты взяли с собой заложников – я видел, как они впихивали в грузовик капитана, мисс Драхман и бедного кроху.

XV

За гневом лежит ярость, неистовая, неуправляемая ярость, за которой, в свою очередь, по прохождении границы безумия наступает холодное, абсолютное безразличие. Когда человек переходит этот порог, что удается весьма немногим, он перестает быть самим собой, не вписываясь в рамки собственных ощущений, морального кодекса и стандартов мышления. Он становится индивидуумом, для которого такие понятия, как страх, страдания или опасность перестают что-либо значить. Это состояние отличается необычайно повышенной ясностью рассудка, гиперчувствительным восприятием грядущей опасности и в то же время – полным и нечеловеческим пренебрежением ею. Но, прежде всего, оно характерно абсолютной неумолимостью. В подобном состоянии и нашел себя Николсон в половине восьмого вечера того дня конца февраля, после сообщения Маккиннона об исчезновении Гудрун и Питера.

Его мозг стал неестественно чист и ясен, быстро оценивал ситуацию, исходя из известного, взвешивал все возможности и развивал их, дабы разработать план, способный дать хоть какую-то надежду на успех. Усталость и полное физическое истощение спали, как обременительная накидка. Он понимал, что это перемена психологической, а не физиологической природы, знал, чем она может для него обернуться, но ему было решительно наплевать на это, ибо странная уверенность, что, независимо от природы источника внезапно возродившейся энергии, ее хватит на все, не покидала его ни на мгновение. Он по-прежнему смутно помнил о серьезных ожогах на руках и ногах, о боли в горле, куда врезался японский штык; однако эта память лишь как бы зафиксировала перенесенные мучения, которые с равным успехом можно было прописать другому человеку.

Его план был убийственно прост, а шансы на провал – так высоки, что неудача казалась неизбежной, однако мысли о ней не тревожили его. Он выпалил Телаку полдюжины вопросов, столько же – Маккиннону, – и в точности знал, что должен предпринять, что должен предпринять любой, если еще остается надежда. Все сомнения рассеял рассказ боцмана.

Дом совета столь яростно вспыхнул и превратился в груду пепла с такой невероятной быстротой лишь по одной причине: всю наветренную сторону хижины Маккиннон облил содержимым четырехгаллоновой канистры с бензином, украденной им из японского грузовика через пару минут после его прибытия. Водитель грузовика пребывал по невнимательности в блаженном неведении и лежал теперь на земле бездыханно. Боцман уже собирался предать дом совета огню, когда наружный часовой в буквальном смысле споткнулся о труп. Однако Маккиннон не только похитил бензин, но и постарался вывести из строя грузовик. Так и не обнаружив в темноте распределителя зажигания, он зато наткнулся на линию подачи топлива в карбюратор, и мягкая медь согнулась в руках боцмана, как воск. Маловероятно, что грузовик, в баках которого остались жалкие капли бензина, одолеет более мили – в то время как до Бантука – все четыре.

Со смертью отца и нескольких соплеменников нейтралитет перестал существовать для Телака. То немногое, что он сказал, было пронизано горечью, гневом и жаждой отмщения. Он мгновенно утвердительно кивнул на просьбу Николсона о проводнике, должном провести основной отряд – теперь только семерых человек под командованием Вэньера – по главной дороге в Бантук для захвата баркаса, по возможности бесшумного. Спешно переведя одному из соплеменников указания, Телак назначил ему время и место встречи. Затем он перевел своим людям приказ обыскать лежавших по всему кампонгу мертвых японских солдат и складировать воедино все оружие и боеприпасы. Автомат две автоматические винтовки и странной модели пистолет-пулемет оказались по-прежнему боеспособными. Сам Телак скрылся в близлежащей хижине и вскоре появился с двумя суматрийскими обоюдоострыми парангами и парой изящных, искусно орнаментированных кинжалов напоминающих по форме язык пламени, заткнутых им за пояс. Через пять минут Николсон, Маккиннон и Телак были уже в пути.

Дорога в Бантук, вернее, пологая лесная тропа, вилась среди пальмовых и табачных плантаций и вонючих болот по пояс, достаточно опасных в темноте. Однако маршрут, выбранный Телаком, лишь однажды проходил по краю дороги и дважды ее пересекал, опять углубляясь в топи и рисовые поля. Все трое были очень плохи – в особенности Телак, – потерявший много крови, и любой врач, не колеблясь, тут же поместил всех в стационарный госпиталь. Но тем не менее они почти бежали по труднопроходимой влажной местности, чувствуя, как гулко и требовательно бьется сердце, но ни разу не сбившись на шаг. Они бежали, обливаясь потом от нечеловеческого напряжения и жгучей боли в легких, и даже не понимая как отрывают от земли отяжелевшие ноги перешедшие предел выносливости мышцы. Они бежали и бежали. Телак – потому что его отец лежал в деревне со штыковой раной в груди, оказавшейся смертельной; Маккиннон – потому что обезумел от ярости, и сердце гнало его вперед, а Николсон – уже не являлся самим собой, и вся боль, тяготы и лишения претерпевал просто кто-то другой.

Когда они вторично пересекли дорогу, то увидели впереди брошенный японский грузовик. И даже не сбавили бега, ибо без сомнения японцы, взяв пленников, устремились к городу пешком. Машина прежде чем заглохнуть проехала гораздо дальше, чем они предполагали, преодолев, по меньшей мере, половину пути до Бантука. Как давно оставили ее японцы, сказать было трудно. Николсон мрачно сознавал, как неумолимо тают их шансы на успех с каждой минутой. Это понимали все, но не допускали и мысли о даже небольшом снижении темпа. И, заметив грузовик, еще отчаяннее помчались вперед из последних сил.

Не раз во время бега перед Николсоном возникали картины, как, вероятно, японские солдаты обращаются с пленниками, безжалостно подгоняя их на лесной тропе. Перед глазами стояли приклады винтовок, может быть, даже штыки, жестоко врезающиеся в спины еле бредущего, спотыкаясь от слабости и усталости, старого больного капитана и едва переставляющей ноги Гудрун с маленьким Питером на руках – после полумили даже двухлетний ребенок может стать непосильной ношей. Хотя, возможно, японцы забыли мальчика в спешке где-то в джунглях, оставив на верную смерть. Однако внутренний ментор Николсона не позволял этим мыслям завладеть рассудком, перерасти в наваждение и привести к душевному бессилию, включая их лишь ненадолго как бы для стимуляции усилий. На протяжении всего изматывающего пути мозг Николсона оставался необычайно холодным и отрешенным.

Когда они достигли окраин Бантука, стало довольно холодно, звезды исчезли и начал накрапывать дождь. Бантук был типичным яванским прибрежным городком, не слишком большим и не слишком маленьким, причудливо вобравшим в себя черты старого и нового, являя собой как бы смесь Индонезии образца столетней давности и далекой Голландии современного периода. На берегу, вдоль изгиба бухты, ютились ветхие полуразвалившиеся хижины, возведенные на длинных бамбуковых шестах выше уровня паводка, с подвешенными сетями для лова рыбы во время прилива. До середины пляжа тянулся изогнутой формы мол, заходивший за один из мысов бухты и обеспечивавший укрытие баркасам, рыболовецким судам и накрытым тентами прахоэ. За хижинами беспорядочно выстроились два или три ряда деревянных лачуг с соломенными крышами, похожих на те, что встречаются в деревнях в глубинных районах острова. И уже за ними находился деловой и торговый центр города, ограниченный домами и строениями, плавно редевшими к окраине, где начиналась отлогая долина. Замыкавшую с ее стороны часть Бантука вполне можно было назвать типичным нидерландским пригородом, хотя и лишенным широких протяженных бульваров, таких, как Батавия или Медан, зато с маленькими опрятными бунгало и причудливыми колониальными особняками, каждый из которых был окружен великолепно ухоженным садом.

В эту часть города и вел Телак своих спутников. Они стремительно миновали затемненные улицы в центре Бантука, даже не пытаясь прятаться или пробираться задворками, – на осторожность времени не оставалось. Несколько человек, вышедших на мокрые от дождя вечерние улицы, заметили их. Николсон, полагавший, что японцы объявили в Бантуке комендантский час, понял, что ошибался, ибо некоторые кофейни оказались по-прежнему открытыми, и их хозяева-китайцы в блузах навыпуск стояли под навесами у входов, безразлично взирая на бегущих.

Преодолев около полумили в глубь города, Телак перешел на шаг и жестом указал Николсону и Маккиннону встать в спасительный мрак высокой ограды. Впереди, не далее пятидесяти ярдов, вымощенная щебнем дорога была перекрыта высокой стеной с аркой посередине, сводчатый проход которой освещался парой электрических фонарей. Два человека, прислонившись к дугообразным стенам, разговаривая, курили. В сильном свете даже на расстоянии бросались в глаза серо-зеленая униформа и фуражки японской армии с изогнутыми тульями. За воротами просматривалась круто поднимавшаяся подъездная аллея, освещенная рядом фонарей. Аллея вела к массивному белостенному особняку. Арка скрывала большую его часть, оставляя на обозрение лишь крыльцо с колоннами и два залитых светом эркера. Николсон повернулся к тяжело дышавшему рядом Телаку.

– Это здесь? – были первые слова, произнесенные им со времени ухода из кампонга.

– Это тот дом, – прерывисто проговорил Телак. – Самый большой в Бантуке.

– Как и следовало ожидать. – Николсон помолчал, утирая пот. – Они прибудут этой дорогой?

– Другого пути нет. Они пройдут здесь. Если, конечно, еще не прибыли.

– Если еще не прибыли, – эхом отозвался Николсон. Впервые страх чуть не привел в смятение рассудок, грозя свести на нет весь замысел; но старший помощник безжалостно отогнал его. – Если они уже там, рассчитывать не на что. Если нет, то мы можем немного отдышаться – мы не должны действовать полумертвыми от усталости. Как вы считаете, боцман?

– У меня руки чешутся, сэр, – тихо сказал Маккиннон. – Давайте начнем прямо сейчас.

– Много времени это не займет, – успокоил его Николсон, и повернулся к Телаку. – Над стенами, я вижу, шипы?

– Верно, – мрачно ответил Телак. – Сами по себе шипы – дело преодолимое, но они под током по всему периметру.

– Так это единственный вход? – тихо спросил Николсон.

– И единственный выход.

– Понятно. Даже очень. – Минуты две разговор не возобновлялся. В тишине слышалось лишь становившееся более ровным дыхание. Николсон с нечеловеческим терпением ждал момента, когда силы восстановятся максимально. Наконец он выпрямил плечи, вытер ладони об обгоревшие остатки своих защитных штанов и повернулся к Телаку.

– По этой стороне мы миновали высокую стену примерно шагов за двадцать отсюда?

– Правильно, – кивнул Телак.

– За стеной, близко от нее, растут деревья?

– Я тоже их заметил, – опять кивнул Телак.

– Давайте вернемся туда. – Николсон, держась ограды, неслышно направился обратно.

Все было проделано за какие-то две минуты, и в двадцати шагах никто не услышал и намека на звук. Николсон лег на землю у основания стены и тихо застонал. Тишина. Он застонал громче и жалобнее. Через несколько секунд один из часовых выпрямился и настороженно уставился на дорогу. Мгновение спустя второй проделал то же самое. Солдаты переглянулись, торопливо перекинулись парой фраз и, поколебавшись, побежали вниз по дороге. Один включил на ходу фонарь. Николсон заохал еще громче и скрючился на земле, повернувшись к подбегавшим спиной, чтобы в нем не сразу узнали уроженца Запада. В мечущемся луче фонаря он уловил мерцающий блеск штыков – любой взвинченный до предела охранник, вероятно, все-таки предпочел бы иметь дело с трупом, нежели с живым неприятелем, независимо от того, сколь сильно он ранен.

Громыхая по мощеной дороге тяжелыми ботинками, солдаты перешли на шаг, остановились рядом с лежащим, наклонились над ним и в таком положении умерли: один – со всаженным в спину по самую рукоять кинжалом спрыгнувшим сверху со стены Телаком, второй – с сомкнувшимися вокруг шеи жилистыми руками Маккиннона, сразу как Николсон внезапно выбил ногой винтовку из его рук.

Старший помощник быстро вскочил и всмотрелся в бездыханные тела. Слишком малы, с горечью подумал он, слишком заметно малы. Он рассчитывал на униформу для маскировки, но они одна не была впору никому из них. Времени же терять было нельзя. Телак и Николсон подняли одного охранника за лодыжки и запястья и, раскачав, перекинули с помощью Маккиннона через высокую стену с глаз долой. Второго постигла та же участь. Вскоре все трое уже были на территории особняка.

Хорошо освещенная подъездная аллея была окаймлена высоким кустарником и подстриженными деревьями. По правую руку, за деревьями, шла лишь стена с электрическим ограждением поверху. Слева покато расстилалась широкая лужайка, кое-где с небольшими прогалинами, но в целом прекрасно ухоженная, с разбросанными по ней Небольшими купами карликовых деревьев. Свет на лужайку лился с аллеи и фасада дома, освещая ее, впрочем, лишь частично. Бесшумно перебегая от одного дерева к другому, они достигли кустарников, примыкавших к крыльцу особняка. Николсон наклонился к уху Телака.

– Вы были здесь прежде?

Телак покачал головой в темноте.

– Что-нибудь знаете о других дверях? Не слышали, окна зарешечены, оснащены сигнализацией или под напряжением?

Телак не знал.

– Это решает дело, – прошептал Николсон. – Парадная дверь. Они не рассчитывают, что такие посетители воспользуются парадной дверью. – Оттянув ремень, Николсон вытащил врученный ему Телаком паранг и медленно встал с колен. – Без шума, безо всякого шума. Быстро, тихо и спокойно. Мы не должны обеспокоить хозяев.

Он почти шагнул вперед, когда под давлением Маккиннона вновь почти упал на колени, подавив приглушенное восклицание. Маккиннон весил добрых двести фунтов и был феноменально силен.

– Кто-то приближается, – выдохнул Маккиннон. – Должно быть, здесь есть наружная охрана.

Николсон секунду вслушивался, затем покачал во мраке головой, ничего не слыша. Но боцману он все-таки верил – слух Маккиннона был под стать его удивительному зрению.

– Не по гравию, а по бордюру, – пробормотал Маккиннон. – Идет в эту сторону. Я возьму его на себя.

– Оставьте, – решительно покачал головой Николсон. – Слишком много шума.

– Но он услышит наши шаги по гравию. – Голос Маккиннона стал еще тише, и теперь и до Николсона донесся шелест ног по мокрой траве. – Шума не будет. Обещаю.

Николсон кивнул и в знак согласия сжал руку боцмана. Человек находился уже практически напротив них, и старший помощник поежился. Этот солдат должен был стать четвертой за ночь жертвой тихого и мирного шотландца-боцмана, и пока что лишь одной из них удалось издать некое подобие звука. Как же долго можно прожить с человеком – три года в данном случае – и так его толком и не узнать…

Человек стоял совсем рядом, повернув голову к освещенным окнам и доносившемуся из-за их спин отдаленному гулу голосов, когда Маккиннон вырос словно ниоткуда, бесшумный, как призрак, и стальной хваткой сдавил его шею. Не было никакого шума, ни малейшего его признака.

Оставив труп в кустах, опасаясь бродивших по территории особняка охранников, они спокойно и осторожно пересекли гравий, поднялись по ступенькам крыльца и беспрепятственно миновали распахнутые настежь двойные двери.

Мягко освещенный люстрой просторный холл с высоким сводчатым потолком и обшитыми чем-то, очень напоминавшим дуб, стенами блестел мозаичным паркетным полом из западноавстралийского эвкалипта, каури и еще какой-то светлой твердой тропической древесины. С двух сторон холла наверх плавно изгибалась широкая лестница более темного, чем обшивка стен дерева, смыкаясь с поддерживаемым колоннами широким балконом, опоясавшим три стены. Двойные двери у подножия лестниц были заперты, а в глубине холла, одностворчатая, открыта.

Николсон знаком показал Маккиннону и Телаку встать с каждой стороны двойных дверей справа, а сам, мягко ступая, направился по холлу к открытой. Он чувствовал под ногами твердый холодный пол – должно быть, во время изматывающе долгого бега он стер последние, полуистлевшие при выносе Ван Эффена из полыхавшего дома остатки подошв. Мозг автоматически отметил это и тотчас отторгнул из сознания, уже долгое время противодействовавшего боли, терзавшей сырую обожженную плоть. Ледяное чувство индифферентности по-прежнему оставалось с ним.

Плотно прижавшись к стене, старший помощник прислушался к звукам за открытым дверным проемом. Поначалу тишина казалась абсолютной, затем он уловил неявные далекие отзвуки голосов и случайный звон посуды. Очевидно, кухня и помещения слуг, – что вполне предположимо, учитывая подходящее для поздней вечерней трапезы время. Значит слуги – или слуга – могли в любой момент войти в холл, миновав видневшийся за дверным проемом коридор. Затаив дыхание Николсон подался впереди на мгновение выглянул за дверь. В длинный, тускло освещенный коридор выходили три двери, две боковые были закрыты, а из третьей, в дальнем конце, – падал белый прямоугольник света. Убедившись, что вокруг никого нет, Николсон шагнул в коридор, нашарил с другой стороны двери ключ, вытащил его, вышел обратно в холл и, мягко прикрыв за собой дверь, запер ее.