Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Алиса Поникаровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

ПОМОЕЧКА

Помоечка была так себе. Одна из рядовых, серых помоек с кучами старых тряпок, битого стекла и железного лома. Зашевелилось тряпье, сваленное сверху, и под ярким солнцем зарождающегося утра появилась сначала голова в совершенно дурацкой шляпе ярко-зеленого цвета, а потом и все остальное, что являло собой полное дополнение появившемуся ранее, да и всей помоечке в целом. Еще несколько мгновений, и над помоечкой возвышалась длинная нескладная фигура человека в потертых рваных штанах, кое-где залатанных, и клетчатой рубахе, завязанной впереди узлом.

Человек зевнул, откинул с лица длинные волосы, вылезшие из-под шляпы, и улыбнулся. Улыбка эта предназначалась всему вообще и ничему в частности. Он поправил за спиной рюкзачок, который видом своим напоминал нечто, висящее за плечами, и неуверенно сделал шаг вперед. Вперед? Нет, скорее вниз, с помоечки. К домам, расположенным справа и слева от нее. Круглые очки весело блестели на солнце, и человек что-то даже насвистывал. Что-то мелодичное и до боли знакомое.

Три ужасно серых личности вдруг выросли как бы ниоткуда и встали ровно перед и сбоку:

– Ваш номер?

– Что? – не понял человек. И на всякий случай улыбнулся.

– Ваш номер? – терпеливо повторила одна из личностей и серо шмыгнула носом.

– А что это? – уже удивился человек.

– Порядковый номер имеет каждый порядочный человек – полноценный член общества, – скрипуче-заученно ответила другая серая личность, не отводя глаза в сторону по причине неимения, или, вернее, полного отсутствия таковых. Человек зачем-то снял и протер очки, одел их снова и неуверенно произнес:

– У меня нет...

– Все ясно. Еще один... – сказали все трое разом и назвали человека каким-то, судя по тону, очень оскорбительным словом.

– Вы меня не поняли, – попытался объяснить он. – Я всего лишь бродячий музыкант...

– Где же твои инструменты? – спросила одна серость.

– И документы? – добавила другая.

– И разрешение на ношение инструментов? – добила третья.

Человек совсем растерялся:

– Я только что пришел...

– Откуда? – спросили все трое разом.

Человек сделал неопределенный жест рукой назад.

– Ясно, опять со свалки, – обреченно констатировала одна серая личность.

– Лезет и лезет всякая шваль, – добавила другая.

– И сколько их там еще? – прошипела третья и неожиданно предложила. – Может, в утиль его, а?

– Подождите, я же только хотел...

Личности переглянулись и согласованно кивнули. Человек заволновался:

– Я же только хотел...

Самая главная из троих серостей достала из кармана зонт.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал человек и тут же понял, что не может сделать ни шага. Рядовые серости добавили к зонту что-то острое из своих карманов. Получилось нелепое сооружение, похожее на... что-то похожее. И большое. Серые сосредоточенно пыхтели, собирая это нечто.

– Дайте гитару, я могу спеть вам песню, – потребовал человек, но его просьба осталась без ответа: серости были слишком заняты. Человек устал стоять и сел. Потом зевнул. А потом подумал, а может, и действительно...

Серости усердно трудились, нагромождая все новые детали. Человек снял шляпу и удивился, как эта жалкая тряпка могла служить ему головным убором. Серые личности выстроили уже огромную махину, похожую на них самих – серую. Человек отбросил заплечный мешок и недоуменно огляделся.

– На, глотни, – как бы между делом, сказала одна из серостей и протянула серую фляжку. Человек машинально взял и, так же машинально, открутив пробку, хлебнул. Посидел, прислушался к самому себе и хлебнул еще.

– Оставь себе, – сказала серость и достала из кармана еще одну деталь к их нечто. Человек глотнул еще и понял, что то, что надето на его ноги, вовсе нельзя назвать брюками.

– Ребята, – заплетающимся языком сказал он. – Есть у вас приличные штаны?

– Где-то были, – отозвалась та, что была главной, и сняла с себя брюки. – На, возьми.

– Вот спасибо! – обрадованный человек натягивал штаны, не замечая, что на серой были еще, и, видимо, не одни. Серости уверенно строили что-то, ставшее уже совсем огромным, а человек вовсе уже не хотел куда-то уходить. Было так хорошо просто сидеть и смотреть, как серости чего-то там копаются.

– Хочешь глюк? – спросила одна серость у другой.

– Что? – тут же влез человек.

– Ты тоже хочешь? – не удивилась серая личность и вытащила из-за пазухи маленькую коробочку. Человек съел пару квадратиков и осмотрел свой голый живот:

– А вы не знаете, где здесь можно достать рубаху?

– Или свитер? – дополнили серости.

– Или свитер, – согласился человек. Одна из серостей покопалась в почти собранном нечто и достала оттуда серый свитер:

– Держи.

Человек, чувствуя огромное облегчение, натянул свитер и провел рукой по своим неожиданно укоротившимся волосам, потом по лицу.

– А мои очки? – неуверенно спросил он.

– Очки? – буркнула себе под нос главная серость.

– У тебя были очки? – вяло удивилась одна из рядовых.

– У тебя же прекрасное зрение! – убедительно проворчала третья и что-то подкрутила в своем нечто. Человек недоуменно огляделся.

– Да... – растерянно произнес он, – в самом деле, какие очки?

– Ну-ка, друг, залезь-ка сюда, помоги тут детальку подержать, – обратилась к человеку одна из серостей.

– Где? – заторопился человек и полез во внутрь огромного серого нечто. Раздался громкий чмокающий звук. Вся эта серая масса съежилась, уменьшилась в размерах и как-то зашевелилась...

Помоечка была так себе. Одна из рядовых серых помоек с кучами старых тряпок, битого стекла и железного лома.

– Вон еще один лезет, – сказала главная серость, и четыре серых личности расплывчато направились в сторону возвышающегося посреди кучи тряпья лохматого субъекта в залатанных джинсах и рюкзачком через плечо.

ВЕДЬМА

Ступени старого замка потрескались от времени, расползлись осколками по промерзшей земле. Ты идешь, стараясь не поскользнуться и не упасть. В темном коридоре сыро и холодно, пахнет плесенью и тоской. В голове стучит заученное: «Два поворота налево, четыре двери, зал, третья дверь справа.., – и снова, – два поворота налево...», оступаешься и хватаешься рукой за каменную стену. Под пальцами пронзительный холод и влага с кусочками мха. Руку уже не убираешь, идешь на ощупь. Глаза не видят. Не умеют. Темно.

Первый поворот, вздох облегчения и снова по коридору, уже согнувшись и задевая головой низкий свод потолка. Почти уверенное ощущение могилы. Так и должно быть. Клаустрофобия вырастает до неимоверных размеров, шаг убыстряется непроизвольно. Кажется, стены вот-вот сомкнутся, и останешься заживо погребенным в этом каменном мешке. Второй поворот. Распрямляется усталая спина, взгляд вверх, все равно ничего не видно, но тяжелого потолка больше нет. Левую руку по стене, снова на ощупь, через пару шагов под пальцами дерево, холодное и гнилое, падает, сыплется труха. Первая дверь, дальше, вновь сырость стены, вторая..., камень ледяной.., третья... Останавливаешься возле четвертой двери, пытаясь нащупать ручку или что-то подобное. Глаза так и не привыкли к абсолютной темноте. Пальцы натыкаются на заиндевевшее железо, чувствуешь ржавчину и изо всех сил тянешь кольцо. Дверь открывается тяжело. Нагибаешься на всякий случай и входишь.

Зал мрачный и большой, с парой огромных окон. За окнами ночь и луна. Светло. Прислонившись спиной, долго стоишь у холодной стены, напряженно всматриваясь и решая, стоит ли дальше... Тут же перед глазами видение, призрак, мучающий столько лет. Издаешь слабый стон и машешь рукой, чтобы отогнать укоризненные, печальные глаза черноволосой девушки, протягивающей кольцо. Миг, и нет ее, только круги по зеленой воде, по черной воде, по красной воде... Встряхиваешь головой, полный решимости: все, до конца, сколько же можно мучиться. Сколько... Пальцы ощупывают кольцо, висящее на шее, в мгновенном испуге – потерял?.. Нет, висит, ведет дальше. Шаг от стены, и уже глазами – двери по правую руку: одна, вторая, третья... Вновь застываешь на несколько минут странным изваяньем и вспоминаешь дикий сон, безумный и страшный, приведший сюда. Сопротивлялся отчаянно и зло, превратился за несколько лет в ходячую тень, и вот пришел... Должно же все это кончиться, наконец, или хотя бы объясниться как-то... Вдыхаешь сырой холодный воздух, дрожащими пальцами открываешь дверь, входишь резко, как в омут, вперед головой.

Пустая комнатка-келья, огромное зеркало и свеча перед ним. Неосознанно радуешься свету, подходишь к зеркалу и, сняв с шеи кольцо, осторожно опускаешь его на лежащий перед зеркалом поднос. В зеркале – твое отражение, свеча мигает, смотришь в свои глаза, измученные и молящие, с синими кругами под ними, пытаешься улыбнуться. Свеча мигает, и твой двойник там, в зеркале, облачается в длинный черный плащ, прячет голову в большой капюшон, поверх плаща – серебряный крест. Двойник наклоняется и берет с подноса кольцо. Долго пристально смотрит на него. Тебя осеняет: монах! Зеркало рябит, лицо твоего двойника все ближе, глаза – огромные, полные тоски – подергиваются влажной пеленой и в них – черноволосая девушка, ты вздрагиваешь: вот она!, смеясь, протягивает монаху венок из колокольчиков и ромашек, губы шевелятся, не слышно ни звука. Лицо твоего двойника теплеет, он что-то отвечает, не отводя взгляда от глаз девушки, серых, как небо...

Какие-то переходы, лестницы, девушка, робко идущая за тобой, нет, ты стоишь здесь, рука непроизвольно касается ткани джинсов: все в порядке, там монах, твой двойник. Куда-то ведет ее, держа за руку, ты ощущаешь трепет ее пальцев, сжимаешь нежно руку, монах там, в зеркале, бросает быстрый взгляд в ее сторону, опускает виновато глаза... Ты разжимаешь руку, все еще чувствуя тепло ее пальцев, уже зная, что надвигается что-то ужасное, и тщетно пытаясь вспомнить. Свеча мигает.

Тупые лица с выражением гнева и злобы, в кругу людей – девушка, босая и растерянная, смотри вокруг, словно ища защиты. Вот лицо ее на мгновение оживает, огромные серые глаза улыбаются, радуясь кому-то... Вверх по лестнице, по ступеням холодным, но целым... Там фигура монаха в черном плаще, свеча отражается в серебре креста, люди оживленно машут руками, перебивая друг друга и указывая на девушку, явно желая ей зла. Взгляд ее ищет защиты в том, твоем двойнике, твои губы шепчут настойчиво: "Помоги, помоги ей...", но лицо монаха остается бесстрастным, как каменное изваяние, как восковая маска – бледным и непроницаемым. А девушка все ждет, и глаза ее по-прежнему светятся любовью. Твой двойник поднимает руку, и толпа смолкает, шевелятся губы, в глазах девушки – ужас, и ты уже знаешь, что он говорит, и сжимаешь руками голову, не сумев удержаться от крика. В твоих глаза отражается серебро креста, в зрачках монаха – боль, но лицо все так же неподвижно, и пальцы его руки, поднявшись, касаются креста. Ты чувствуешь холод серебра и тихо стонешь. По зеркалу – рябь...

Девушка стоит на берегу реки, в глазах все тот же ужас и молчаливая мольба, дорожки от слез по щекам, шаг в сторону, к черной, поникшей фигуре монаха, и тонкие руки с кольцом, умоляющие, печальные... Лица монаха не видно, он берет кольцо, и девушка, улыбаясь сквозь слезы, что-то ему говорит. Ты знаешь эти слова, ты слышишь их каждую ночь вот уже несколько лет. "Что ты делаешь? – кричишь ты. – Остановись! Опомнись! Что ты делаешь?! Ты всю жизнь будешь платить за это!!!" Монах, словно что-то услышав, поворачивается на мгновенье, и тебя ослепляет блеск серебра, а пальцы вновь ощущают холод, ты закрываешь глаза, но это не спасает, ты видишь камень, привязанный к ее ногам, тонкие руки, опутанные веревкой, и серую влагу глаз... Круги на зеленой воде, на черной воде, на красной воде... Круги, круги... Ты кричишь, вновь во все зеркало лицо твоего двойника, воспаленные глаза и кольцо в ладонях.

– Будь ты проклят, Бог! – кричит или он или ты, или вы оба вместе, и крест на черном плаще разваливается на кусочки и падает, падает, падает...

Ты вздрагиваешь и открываешь глаза. Над тобой благообразное лицо старого волшебника.

– Теперь ты понял, что так мучило тебя?

Ты садишься и сжимаешь руками виски:

– Я убил ее.

– Этого требовал Бог. Ты не мог иначе.

– Мог! Мог, но не захотел! – кричишь ты и впиваешься в него взглядом. – Что мне делать теперь?

– Жить, – просто отвечает волшебник, пытаясь влить спокойствие в твою душу.

– Я убил ее... – шепчешь ты, качаясь из стороны в сторону.

– Теперь-то все и начнется, поверь мне.

Ты бросаешь на него дикий взгляд и выбегаешь вон.

Поток людей и машин уносит тебя все дальше и дальше, ты бредешь в море зонтов и голов, словно безумец, ничего не понимая и не видя. Струйки осеннего дождя стекают по твоим волосам, но ты не замечаешь, что совершенно промок. Людской водоворот несет тебя все дальше и дальше, и выбрасывает в какую-то промерзшую подворотню. В серых питерских сумерках ты еле различаешь сжавшуюся в углу одинокую фигурку. Черноволосая девушка робко поднимает голову, и ты видишь огромные глаза, серые, как небо у тебя над головой. Ты прижимаешь ее к себе, целуешь пахнущие дождем волосы, и по щекам твоим текут слезы. Девушка стоит. Уткнувшись лбом в твою куртку, потом осторожно поднимает лицо, и, даря свет твоим измученным глазам. Говорит, как тогда у реки:

– Когда ты утопишь меня второй раз,

Родившись снова, я стану ведьмой.

И Бог уже не победит.

...Разваливается на кусочки серебряный крест и падает, падает, падает...

КОМНАТА НА ДВОИХ

Они снимали комнату на двоих. Писатель и музыкант, приехавшие в Москву из глубины провинций, чтобы жить, творить, и кто знает, как все может обернуться, люди испокон веков верят в чудо, может быть, схватить за хвост красавицу птицу-фортуну.

Писатель гордо носил черное каре и тонкие усики, высоко держал голову и был не по годам серьезен. Исторический роман, который вышел у него несколько лет назад, успев чудом проскочить через издательство еще на тот момент не до конца разваленного государства, в количестве десяти книг, аккуратно дремал на полке, дожидаясь часа своего триумфа.

Музыкант успел поиграть не в одной московской группе среднего пошиба, длинные волосы стягивал в хвост, носил вечные джинсы, и, даже занимаясь какими-то другими, не связанными с музыкой делами, напевал себе под нос только что рожденную мелодию, которые выплескивались из него фонтаном.

Писатель ходил по издательствам, пока безуспешно, работал над новым романом, который обещал быть интереснее и сильнее первого, подрабатывал в нескольких журналах и газетах одновременно, гонораров из которых хватало лишь на пай за комнату в двухкомнатной квартире и хлеб. Иногда, если повезет, – с маслом, но чаще – без.

Музыкант писал аранжировки, подрабатывал сезонным басистом, и даже ухитрился как-то раздобыть довольно неплохой, хотя слегка потрепанный компьютер за сравнительно недорогую цену, подшаманил его слегка, докупил нужных деталей, и теперь имел возможность слушать компакт-диски, ставить музыкальные программы и больше работать дома.

Они познакомились на обычной около-музыкальной тусовке, куда писатель попал совершенно случайно, не в силах отказать своей новой подружке, у которой на тот момент он жил, и которая была отчаянной фанаткой группы, где по странному стечению обстоятельств в это время как раз играл музыкант.

Вечер окончился стандартной ночной пьянкой, писатель и музыкант, сидя на полу чьей-то кухни и периодически стукаясь головами о батарею, пили водку и признавались друг другу в любви, оставляя друг за другом звания гениального басиста и прозаика. Подруга писателя тщетно пыталась разбить их тандем в течение всего вечера и переключить внимание музыканта на свою особу, в конце концов, поняла всю бесполезность своих усилий, плюнула и ушла с кем-то из молодящихся поклонников группы, забрав перед уходом из кармана писателя ключи от своей квартиры.

Утро было мерзким и серым, словно тоже болело с похмелья, вывернутые карманы насыпали мелочи лишь на две бутылки пива. "Или чекушку!" – радостно сообразил музыкант, стараясь не шевелить раскалывающейся головой. "Это, видимо, от батареи", – глубокомысленно заметил писатель, вяло отодвигаясь в сторону от проворного веника хозяйки квартиры и ее выразительного взгляда, ясно говорящего, что терпение у нее далеко не вечное, и вообще, все нормальные люди уже давно бы поняли, что им пора.

Улица встретила их запахом свежих деревьев, сыростью и желтой листвой, падающей к их ногам. Вожделенная чекушка была куплена и благополучно выпита, дорога до электрички занимала достаточно времени, чтобы покурить, не торопясь, и обсудить план дальнейших действий. Оба совершенно одинаково полагали, что лекарственного действия чекушки хватит ненадолго, карманы были пусты, как незамутненный разум идиота, писатель трезво предположил, что вчерашняя его подруга сегодняшней уже не является, и идти ему явно некуда. Музыкант, не долго думая, предложил поехать к нему, предупредив только что обретенного друга, что через два дня им обоим придется съехать, так как его кинули с деньгами, и за следующий месяц ему платить просто не чем, а хозяин квартиры – такая сволочь, ждать не будет ни дня.

Писатель пару минут соображал, потом сообщил, что в квартире его вчерашней подружки остались его вещи и в них, как это ни странно, приличная сумма, частью полученная из журналов, частью присланная из дома, и, если музыкант не против, было бы уместно перебраться к нему и заплатить за квартиру, при чем, чем скорее, тем лучше, подружка его – девушка горячая, и может, в силу непредсказуемости своего характера, выкинуть вещи писателя в подъезд, навряд ли они там долго пролежат. "Что же ты молчал?!" – искренне сочувствуя, воскликнул музыкант, и они поехали.

Они являли собой странную пару: худощавый и не очень, высокий и приземистый, брюнет и блондин, интеллигент и разгильдяй. Писатель курил редко, но предпочитал исключительно "Яву", музыкант смолил все без разбора – на что хватало денег. Утром, когда музыкант еще спал, вернувшись домой на последней электричке, писатель, благоухающий самым дешевым из дорогих одеколонов, методично обходил издательства и редакции в надежде заполучить работу и пристроить рукопись. Музыкант просыпался поздно, лениво почесывая длинную гриву, выползал на кухню, разогревал оставленный ему завтрак, тащил его в комнату, включал компьютер и глотал, практически не жуя, запивая обжигающим чаем. Писатель возвращался часам к пяти, если не случалось ничего неординарного, ворчал про немытую посуду, брошенную в комнате на стуле, который заменял им журнальный стол, музыкант весело отшучивался, потягивался и шел готовить обед из того, что в данный момент находилось в холодильнике и кухонном шкафу. Часов в шесть оба садились за стол, музыкант выслушивал очередную историю бесплодных скитаний и, в меру своего разумения, давал дельные советы. Писатель уныло закуривал первую за день свою сигарету, пока музыкант метался по комнате в поисках разбросанной ночью одежды. Музыкант, ласково запрятав в кофр гитару, хлопал дверью и скатывался по лестнице, а писатель, бережно потушив и сложив в специальную банку окурок, садился за компьютер работать.

Иногда мирное течение времени нарушали дружеские попойки с философствованием, песнями, отрывками из только что написанных глав романа и проигрышами новых мелодий. Женщины в комнате появлялись по обоюдной договоренности, тогда один из них, музыкант – ехидно посмеиваясь и пошучивая, писатель – серьезно желая удачи, уезжал ночевать к одному из многочисленных друзей, которых в достатке было и у того и у другого. Впрочем, с некоторых пор, это были общие друзья.

Так продолжалось три года, они давно уже понимали друг друга без слов, достаточно было жеста, намека, взгляда, пока однажды...

Музыкант появился на пороге и втолкнул в комнату длинноволосое большеглазое созданье. Писатель оторвался от компьютера и слегка привстал.

– Это Кира, – сказал музыкант.

– Очень приятно, – кивнул писатель.

– Ты не мог бы посидеть на кухне? – спросил музыкант.

– Конечно, – снова кивнул писатель и перебрался на кухню. Ему с самого утра нездоровилось, он мечтал закончить страницу, потом таблетку, горячий чай и в постель... Музыкант засунулся в кухню:

– Старик, прости. Водку пить будешь?

– Нет, – отказался писатель и закашлялся.

– Что-то ты неважно выглядишь, – констатировал музыкант. – Тебе бы полежать...

Девушка стремительно возникла из-за его плеча и без всякого предупреждения коснулась лба писателя холодной ладонью.

– У тебя температура, – сказала она. – Градусник у вас есть?

Музыкант развел руками.

– Ничего, – из-за кашля звуки получились смятыми. – Я сейчас таблетку выпью.

– Пошли, – потянул музыкант Киру и в дверях оглянулся. – Прости, старик, сам понимаешь...

– Иди уж, – махнул рукой писатель.

Кухонное заточение продолжалось до трех ночи. В начале четвертого писатель не выдержал и постучал в дверь комнаты. Таблетка что-то не помогала, и ему было совсем плохо. Музыкант выглянул из-за двери.

– Мне завтра рано вставать, – сказал писатель.

– Ага, – произнес музыкант, что-то отчаянно обдумывая. Он был уже изрядно пьян. – Слушай, старик, может, ты сегодня на кухне переночуешь? Перенесем твой матрасик и дело с концом?

Писатель представил себе шесть квадратных метров кухни, заставленных ненужными шкафами, столами и тумбочками.

– Мне в каральку свернуться? – не без ехидства полюбопытствовал он.

– Черт, я совсем забыл! – искренне признался музыкант и с явной неохотой распахнул дверь, ну, что же теперь делать, проходи.

Девушка сидела на единственном диване, принадлежавшем музыканту, и тоже была не трезва. Писатель пробрался сквозь заставленный бутылками стул, закрыл настежь распахнутую форточку, и, стараясь казаться едва заметным, поплотнее укутался в одеяло на своем матрасе, лежащем прямо у окна.

– Он сейчас уснет, не обращай внимания, – услышал писатель звенящий шепот музыканта и старательно заткнул одеялом уши. Музыкант добавил громкости в колонки.

...Музыка качала и уносила на волнах, под запах табака и спиртных испарений, потом откуда-то потянуло свежим ветром, чем-то родным и до боли близким, захотелось коснуться этого, подержать в руках, задеть губами... Это было море и ласковый песок его родного города, он так обрадовался тому, что он дома, что по щекам его потекли слезы... Ему навстречу шла девушка, которую он когда-то любил, но оставил в погоне за славой, и прохладный ветер играл подолом ее платья... Ее кожа пахла морем, и если коснуться губами была теплой и чуточку соленой... В волосах ее играло солнце, они были мягкими и пушистыми на ощупь, а в глазах плескалось море – сияющее, величественное, огромное... Он погрузился в него весь, без остатка, его ласковые волны обнимали и согревали, качали и уносили, любили и дарили покой... Сладострастный женский стон разрезал тишину, женщина стонала в экстазе, громко, со всхлипами дыша. Море глаз превратилось в воронку, вода потемнела, стала почти черной, обжигающий колючий ветер ударил в разгоряченное лицо, он схватил губами воздух и захлебнулся этой черной, ледяной, непрозрачной жижей. Он пытался кричать, но воронка засасывала его, перекручивала, пережевывала, тащила все глубже и глубже, куда-то туда, где не было ничего, где было ничего, где ничего...

Музыкант едва оторвал голову от губ Киры:

– Ты ничего не слышала?

– Тебе показалось... – сладко простонала она. – Иди ко мне...

...Писатель вынырнул из полуобморочного забытья, весь мокрый от ночной испарины, поднялся с матраса, оглядел залитый чем-то стул с остатками вчерашней пьянки, два спящих в несвежей кровати полуголых тела, выдыхающих запах алкогольных паров, и полез в шкаф, где под ворохом грязного и чистого белья, на самом дне ящика, всегда лежала некоторая сумма денег, специально отложенная ими на «черный день». Отсчитал ровно половину, сунул деньги в карман и, не оглядываясь, тихо вышел из квартиры, аккуратно закрыв за собой дверь. Он надеялся еще успеть на тот поезд, который когда-то ушел без него... На поезд домой...