Текст книги "Гнев Звёзд (СИ)"

Автор книги: Алиса Линтейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Несмотря на то, что в детстве Мартин с огромным удовольствием помогал людям и животным, совершал добрые поступки, избегал грязной лжи, тот день многое изменил в его жизни, мышлении. “Ангел” стал другим. Совсем другим. Хотя чистота, искренность, мягкость в нем осталась и жила с ним до сих пор, и погружала его в мечты, и строила замки в его богатом воображении.

Широко улыбаясь, Мартин отошёл от окна, достал с полки один из старых дневников и, раскрыв его, приступил к чтению. Что-то терпкое, нежное, лучистое наполняло его душу. И несмотря на грусть, юноша был счастлив, действительно счастлив.

========== Глава 11 ==========

Эмма и Мартин сумели найти общий язык друг с другом – ненавязчивые попытки юноши вышли эффективными, принеся приятные плоды. Теперь они виделись часто. Вроде бы их встречи были случайностью, такой же внезапной, странной, нелепой, как и тогда, в судьбоносный день – девушка спокойно возвращалась с фермы, без энтузиазма прокручивая в голове последние события, и неожиданно ей на пути попадался её новый знакомый, такой же открытый, доброжелательный, улыбающийся. И так всегда – почти каждый день, чуть ли не с закономерностью.

Вероятнее всего, Мартин, уже знавший, когда Эмма поканчивала с работой, нарочно приходил в тот тесный уголок неподалёку от обширных фермерских угодий, чтобы немного пообщаться, обменяться последними новостями со свинаркой, рассказать о своей жизни – гораздо более яркой, насыщенной, красочной.

Их диалоги имели самый различный характер: начиная от философских, касающихся их личных, но интересных друг другу взглядов, и заканчивая бытовыми, затрагивающими их излюбленные занятия и повседневную жизнь. И Эмма больше не избегала разговоров, не старалась уйти в тень, а наоборот, стремилась, заводила, подавала инициативу – теперь её это увлекало, действительно, откровенно увлекало. Скрывать больше не было смысла: девушка знала, что придумывать оправдания – лишь строить лживые иллюзии перед собой. А эта эфемерная, наполненная серостью и ненужными идеями картинка уж точно не имела смысла, сколько бы деталей к ней ни подрисовывали, сколько бы поводов ни сочиняли.

Теперь Мартин казался Эмме интересным, пусть немного странным собеседником, увлечения которого не могли не вызывать симпатию – особенно его безмерная любовь к красоте и искусству во всех его прекрасных проявлениях.

Юноша рассказывал многое, всё описывая в красках, в деталях, порой, разумеется, несколько преувеличивая, но нередко производя впечатление даже на Эмму, утонувшую в пучине тоски, давно забывшую, что есть удивление, разучившуюся восхищаться.

Девушка и сама с точностью не понимала, что именно её привлекало в новом собеседнике: вроде бы ничего экстраординарного он из себя не представлял, ничего выдающегося не сотворил, не прославился – просто жил, мирно, спокойно, но так, что мог без всякого труда поднять настроение любому, в том числе самому унылому человеку.

И как лучезарно сияли его глаза во время их разговора, как искренне, по-доброму светилось его круглое лицо – словно у ребёнка, познающего мир, готового дарить свою чистую радость всему человечеству. На пухлых губах Мартина почти всегда играла улыбка, он часто шутил – порой абстрактно, непонятно, но при этом весьма мило. Он любил что-то крутить в руках, мечтательно глядя в туманные дали, о чём-то размышляя. И всё это вроде бы отталкивало, но Эмма не могла уйти, не могла просто так бросить его или прогнать: ей было уютно, действительно уютно с этим человеком.

Несмотря на некоторые приятные моменты, жизнь Эммы, полная серости, практически не изменилась. Работа со свиньями, семейные проблемы, пучина тоски, глубокой, затягивающей – всё это осталось. И ничего не двигалось к лучшему: судьба не собиралась миловать Колдвеллов, не планировала дарить им радость. Вечные, нескончаемые неприятности, боль, страдания – и больше ничего. Другого они не заслужили. Другого не будет – Эмма знала это.

Невзирая на то что Мартину удавалось заинтересовать Эмму, апатия по-прежнему следовала за ней по пятам, окрашивала окружающее её пространство исключительно в блёклые, невзрачные тона.

И невозможно было с ней справиться, нельзя победить, одолеть, разрушить её цепи – все попытки не имели пользы, не приносили успеха, лишь ещё больше угнетая и без того натерпевшихся Колдвеллов.

А из Мартина, по мнению Эммы, вышел бы прекрасный актёр театра или кино: он имел для этого все возможности. Вот только самого его, несмотря на любовь к публичным речам, больше влекла несколько другая сторона искусства. Он любил, горячо любил музыку – в особенности игру на музыкальных инструментах в тёмные, бархатистые вечера, наполненные трепещущим светом звёзд, колыбельными ветров или звонкими переливами ночных пташек.

Мартин неплохо владел навыками игры на нескольких музыкальных инструментах, среди которых отдавал особое предпочтение гитаре. Не один раз он восхищался её звучанием, рассказывал о своих концертах, в красках описывал картины, рождающиеся в его воображении от причудливых гитарных переливов.

И Эмма вроде бы слушала его, внимательно, с интересом, с желанием узнать о нём больше. Слушала, пока на просыпалась апатия, не накатывала на её разум неприятными холодными волнами, не накрывала её чувства своими пенными гребнями.

Когда это случалось, девушка стремилась как можно скорее уйти домой: там её ждали гораздо более важные дела, отвлекаться от которых, тратя время на ерунду, не стоило ни в коем случае.

Наверное, Мартин не верил её отговоркам, однако, по причине должного воспитания, не подавал виду и не навязывался в неподходящие моменты. Просто прощался, немногословно, со своей улыбкой – как в первый раз, когда они только встретились.

Но однажды Сантер сделал Колдвелл внезапное предложение: он пригласил её на музыкальный вечер, преследуя при этом цель отвлечь девушку от бесконечной рутины дней. Эмма долго думала, прокручивая в голове возможные негативные последствия, силясь понять, не обман ли это, не попытка ли завлечь её в нечто отвратное и непристойное.

Несмотря на то что Колдвелл чуть ли не целиком и полностью доверяла Сантеру, некоторые подозрения, с ним связанные, у неё все ещё оставались. И размышляя над его предложением, она не могла упустить неприятные мысли из внимания.

Но нет, Мартин не был похож на злодея, убийцу, маньяка – ничуть не похож. Его детское лицо, довольно грамотная речь, светлая улыбка – всё это выглядело так искренне, так по-доброму, что Эмма, временно оставленная апатией, не могла отказать.

***

Перед встречей Колдвелл, несмотря на усталость, тщательно подобрала одежду, сделала приличную причёску, немного украсила лицо – прямо как в те замечательные времена, когда жизнь текла к лучшему, когда Колдвеллы имели возможность наряжаться во что и где хотели, когда могли позволить себе множество всяческих удовольствий.

Конечно, попытки девушки выглядеть красивее значимого успеха не принесли: бедность, ужасная, никчёмная бедность всё равно ясно отражалась во всех деталях её образа. Однако Эмма, осознававшая, что ничего другого сделать все равно не получится, старалась это игнорировать. Уже не так успешно, как в дни полного безразличия, но игнорировать, не придавая нищете особого значения.

Поспешно собравшись, девушка направилась к дому, адрес которого ей указал Мартин. Лёгкое, приятное волнение охватывало её, заставляя равнодушие временно отступить, вызывая искренне любопытство. И Эмма шла уже не так, как раньше, машинально, не глядя вокруг, ни о чём не думая, а внимательно озираясь по сторонам, с шумом вдыхая леденящий воздух, наслаждаясь ласковым снежным потрескиванием и волнообразным морозным покалыванием.

Достигнув дома, девушка остановилась и, осмотревшись, чуть не ахнула от изумления: она, погрязшая в пучине бедности, уже давно не видела богатых, красиво украшенных домов – дом фермера был не в счёт, так как, работая неподалёку от него, Эмма совершенно не заостряла внимание на его деталях.

Это жилище принадлежало явно не бедным людям: посеребрённое кольцо раскидистых деревьев, изящно переплетающихся своими ветвями, величественные окна, искусно украшенные резными рамами, ажурная крыша с мансардой, покрытая густой снежной шапкой, панельные стены, дивный сад, тщательно выхоженный, ныне посверкивающий затейливыми морозными орнаментами, площадка для занятий спорта и даже помещение, где Мартин музицировал – всё это имелось на территории столь роскошного для Эммы строения.

Мартин любезно провёл желанную гостью в дом, по её просьбе продемонстрировал комнаты, обставленные уютной мебелью, показал музыкальные инструменты. Но на душе Эммы поначалу не стало теплее, радостнее или приятнее – ей сделалось грустно, ужасно грустно, ведь место, где она оказалось, навеяло на неё старые, печальные воспоминания. Она вспомнила свою прошлую жизнь, активную, весёлую, полную разномастных радостей. Вспомнила каждый уголок дома, о котором ей пришлось забыть, быстро, мимолётно и безвозвратно. И от этих мыслей ей с каждой секундой становилось всё тоскливей. Что-то терпкое наполняло в тот момент её тело, струилось по венам, мягкими волнами окутывая голову, затмевая мысли – тоска о прошлом, сладостная, но такая тяжкая, болезненная.

Мартин же, решивший приступить к делу, проводил Эмму в свою комнату и, усадив её на удобный диван, попросил немного подождать.

И вот Колдвелл снова ощутила равнодушие, неприятное, сковывающее движение и разум, но такое привычное, такое знакомое.

Ей уже не хотелось ничего – только смотреть в пустоту невидящими глазами, путешествуя по тропам времени, вспоминая прошлое. Наверное, дома в тот момент что-то происходило. Может, что-то страшное, леденящее или губительное – но Эмме, окунувшейся в море безразличия, было всё равно, ибо такова судьба, так должно быть и ничто уже не изменить…

А в комнате Мартина царил уют, гармоничный, приятный глазу – как и в большинстве таких домов. Стены, обклеенные яркими обоями, украшенные жизнерадостными картинами и плакатами с изображением музыкантов, телевизор, стол с канцелярскими принадлежностями и большой фотографией женщины лет сорока, словно пронизывающей окружающее пространство своим пристальными взглядом, – всё вроде бы обыденно, неинтересно, но у Эммы на какой-то миг создалось впечатление, будто она попала в какую-то сказку, старую, добрую, давно забытую.

Хозяин, в свою очередь, вернулся достаточно быстро, принеся с собой блестящую гитару, которую он приобрёл недавно, готовясь к какому-то чрезвычайно важному событию.

Сев неподалёку от гостьи и поймав на себе её взгляд, юноша заиграл. Заиграл сначала тихо, нежно, печально, а затем – всё громче и громче. Мелодия начала разрастаться, переливаясь, словно река, перетекая из одного русла в другое, обрисовывая удивительные картины, от которых какая-то внутренняя часть Эммы пришла в невольное восхищение.

А потом к этим удивительным звукам, лившимся то плавно, спокойно, то внезапно набиравшим мощь, звучавшим всё громче, душещипательней, прибавился приятный певческий голос Мартина. Мелодия, игравшая множеством оттенков, наверное, могла проникнуть в самую душу, согреть её потаённое уголки – так происходило с самим музыкантом, временно погрузившимся в уютный мирок.

Но Эмма не могла понять, что творилось внутри неё: апатия медленно завладевала ею, уносила мысли куда-то очень далеко, к недосягаемым границам. Только неясная грусть, подобно минорным отзвукам, внезапно появляющимся в светлом мажорном произведении, тихо закрадывалась в её существо, отчего девушка закрывала глаза, вновь представляя прекрасные мгновения прошлой жизни.

А лицо Мартина, продолжавшего музицировать, горело всё тем же светлым огнём, однако что-то в нём было странное, загадочное – прямо как в пронзительном взгляде той дамы, взиравшей на уютную комнату с фотографии.

А за окном тем временем золотистыми струями переплетался свет фонарей, расставленных около дома, и, внимая гитарные звуки, кружились в самозабвенном танце звёзды, хаотично рассыпавшиеся по тёмному небу, – так сладко, нежно, изящно, как в самых добрых сказках. И, гармонично вписываясь в атмосферу, где-то в доме, ступая по полу мягкими лапами, ласково мяукал большой пушистый белый кот, принадлежавший семейству Сантеров.

Но вот Мартин замолк, аккуратно снял руки со струн – и воцарилась тишина, глубокая, приятная, словно мягкий штришок, дополняющий картину.

Эмма поблагодарила Мартина, мимолётно взглянула на фотографию, чуть заметно улыбнулась и, сославшись на семейные проблемы, отправилась домой: ей внезапно стало неловко. Настолько неловко, что, казалось, она больше не могла здесь оставаться, не могла общаться с другом – просто недостойна.

Мартин, не желавший навязываться, не стал противиться – лишь тепло попрощался с гостьей, пожелав ей удачи и выказав желание встретиться ещё ни один раз.

Эмма двигалась домой неспешно, прислушиваясь к протяжным колыбельным ветра, глядя на неровные переплетения голых ветвей, покрытых снежными корками, любуясь полыхающими звёздами. Давно с ней такого не было – наверное, ещё с того дня, когда она, не ведавшая об увлечении отца, возвращалась домой после приятной одиночной прогулки. Но теперь это ненадолго – девушка знала, чувствовала всеми клеточками своего тела, всеми уголками души. Апатия была совсем близко, и периодически она подплывала густым туманом, поглощала сладостное послевкусие, оставляя лишь пустоту, незыблемую, бесконечную.

А дома – всё как обычно. Отрешённый взгляд отца, не решавшегося пойти на страшное деяние, печальная мать, тщательно отсчитывавшая минуты, секунды, мгновения… И бедность, безысходная, беспросветная, раздражающая. Все было так серо. А Эмма никогда не любила серый цвет, отдавая предпочтение более ярким оттенкам, – даже платья, которые переделывала, обычно старалась брать цветные или светлые, подобно угасающему жизненному сиянию. Но изменить ничего не могла, ибо так распорядилась судьба…

Отец наскоро состряпал скудный ужин, мать, наотрез отказавшаяся от еды, помыла посуду, а дочь, тихонько прокравшись в свою комнату, принялась за привычное дело. Правда, теперь, немного взбодрившись после музыкального вечера, девушка работала с большим интересом, чем в предыдущие, полные равнодушия и уныния дни.

========== Глава 12 ==========

Следующее утро стало судьбоносным и поистине страшным для всей четы Колдвеллов, за исключением равнодушия, которое, наверное, тоже можно было назвать одним из её близких членов. Но его пришлось оставить, мгновенно, резко, стремительно. Вот только надолго ли?

Начался выходной день, который изначально ожидал стать таким же серым, унылым, тоскливым, как и все последнее время. Свет солнца ниспадал на землю хрупкими лучиками, проникал в обветшалую хижину, метался по дому сотней маленьких пылающих отблесков. Где-то переговаривались зимние птицы, мерно падали, чуть слышно шурша, снежные хлопья, – все как всегда, совершенно обыденно, неинтересно, привычно.

Но стоило Эмме, услышавшей подозрительные звуки, открыть дверь в родительскую спальню – как что-то внутри неё дрогнуло, заклокотало, обхватило горло невидимыми верёвками. Томас и Роуз были в комнате. Вместе. Рядом – прямо как в детстве Эммы, как в самые тёплые и приятные мгновения.

Томас, склонившись над женой, нежно держал её руку, при этом думая о чем-то своём. Эмма не видела ничего другого: она словно ослепла на некоторое время, представляя себе лишь картины прошлого, воспринимая всё изображение искаженным, не веря, что все, пришедшее ей на ум, – реальность. Ведь это бред. Просто бред. Сущий глупый, несуразный бред.

На некоторое время девушке стало холодно, отчего она, сжавшись всем телом, плотнее прильнула к обшарпанной стене. Что-то боролось внутри неё, давило, мучило её, но, словно уйдя от реальности, она упорно убеждала, что ошиблась, грубо, нелепо и страшно.

Но вот, не сумев правиться с собой, Эмма кинулась к матери, схватила её руку, аккуратно провела по своей щеке, но ощутила лишь холод, душераздирающий, безжизненный. Всё словно потемнело в глазах девушки, заметалось, поплыло цветными кругами.

Томас осторожно оттащил дочь от жены, как можно спокойнее попросив ту, несмотря на её сопротивления, уйти в свою комнату – там ей было лучше, безопаснее.

Но Эмма, отказывавшая верить в реальность увиденного, не была способна вообще куда-то идти. Какой-то её части хотелось кинуться к матери, схватить её за плечи и упорно тормошить, пока она не проснётся, пока не вдохнёт своими остывшими лёгкими, наполненными кровью. И девушка, находившаяся в порыве некого безрассудства, с трудом сдерживала себя от столь бессмысленного действия, часто и глубоко вздыхая, периодически судорожно сглатывая, чётко ощущая бешеное биение своего сердца.

А дальше – словно пелена, мутная, беспросветная. Последнее, что Эмма увидела, – безжизненное тело Роуз, утопающее в луже крови, что впитывалась в рваную одежду, заливалась в пронзённое горло женщины, заполняла все внутренности. Наверное, она напоминала сломанную куклу, кинутую на пол беззаботным ребёнком, пытающимся скрыть плоды своей шалости. Только куклу окровавленную, по-настоящему окровавленную.

Но вот Эмма, не помнящая, что произошло дальше, уже сидела на своей потрёпанной кровати, окидывая тесную комнату невидящим взглядом. Сердце по-прежнему отчаянно билось, воздуха решительно не хватало, а всё тело периодически сотрясалось, словно от приступив лихорадки – только на лице застыла каменная маска. Равнодушие, будто выбравшись наружу, сковало черты несчастной девушки. Но все эти безразличие было настолько фальшивым, что, если бы его кто-то увидел, его бы непременно передёрнуло.

Неприятный ком в горле становился всё ощутимей, всё больнее давил на усыплённые, но практически не покалеченные чувства. Однако Эмма продолжала осматривать комнату, поджав губы, глядя будто сквозь стремительно сгущающуюся туманную пелену.

Осознав, что сил находиться в доме больше нет, девушка тихо выбралась на улицу и, сделав рывок, побежала. Побежала, не ведая, куда – куда-нибудь, где можно обрести желанное спокойствие, где можно скрыться от проблем, стремительными волнами захлёстывающих всю её семью.

Дышать было трудно, сердце отчаянно билось, словно выпрыгивая из груди, а душу нещадно терзали образы, загадочные, туманные, но самые близкие и родные.

Эмма бежала, оступаясь, спотыкаясь об ухабы, чуть притормаживая на резких поворотах.

А небо становилось все чище, все безмятежнее, и всё дальше уносились в беспорядочной пляске тучи, всё отчетливее становились чистые лазурные полоса – словно в противоречие. Отвратительное, раздражающее, давящее на чувства.

Преодолев несколько тесных улочек, Эмма очутилась около не понаслышке знакомого дома и, тщетно пытаясь восстановить дыхание, остановилась. Мартин – вот тот человек, в помощи которого Эмма отчаянно нуждалась, – она знала это. Теперь ей казалось, что никто, кроме него, не был способен поддержать её в столь трудные минуты.

К счастью, ждать, пока кто-то впустит нежданную гостью в дом, не пришлось: Мартин стоял неподалёку от ворот, с привычной улыбкой глядя в туманную даль. Несмотря на задумчивость, Эмму он заметил почти сразу, встретив её с сияющим выражением лица. Но, сколько бы девушка ни старалась, в ответ у неё не вышло даже вымученного оскала – лишь гримаса, скорее напоминающая отвращение. Однако Сантер, обрадованный её визиту, не обратил внимания на такие мелочи, радушно проводив гостью в стены дядиного дома.

Через некоторое время они уже сидели на диване в тёплой комнате, обставленной уютной мебелью и украшениями.

Мартин наскоро сложил старые дневники, разбросанные по столу, и, проявляя прежнее дружелюбие, поинтересовался, как хочет провести с ним время Эмма. Но та промолчала: она осознала, что не может говорить о случившемся прямо, открыто, описывая подробности. И утаивать ничего не должна – иначе всё будет хуже, гораздо хуже…

Не смея обронить ни слова, Эмма, погружённая в свои мысли, сидела некоторое время с каменной гримасой на лице, пытаясь сосредоточиться, силясь решиться…

– Что-то случилось? – заволновался Мартин, удивлённый поведением гостьи.

Но девушка не ответила, тщетно пытаясь разобраться в своих чувствах.

А тем временем пушистый кот подобрался к Эмме, грациозно прыгнул ей на колени, свернулся тёплым, уютным клубочком. Довольно урча, он начал тереться о руки гостьи, выпрашивая поглаживания.

– Пожалуйста, убери кота, – почти шепотом попросила девушка, лихорадочно пытаясь согнать животное. Теперь она не могла даже смотреть на кота, так как каждая встреча с этим пронзительным взглядом значила для неё крайне много и, словно заточенный нож, наносила очередную глубокую рану её душе. Роуз ведь тоже любила кошек. Горячо любила.

Мартин, не став ослушиваться, унёс животное, а, вернувшись, попытался вежливо выяснить, в чем причина беспокойства Эммы. Но та не отвечала: она не могла, просто не могла заставить себя сказать страшные слова, сколько ни пыталась, как ни уговаривала себя.

– Сыграй мне, пожалуйста, – наконец выдавила из себя Эмма, чуть отвернувшись от взволнованного Мартина: теперь она словно боялась смотреть в его добрые голубые глаза.

Сантер дружелюбно улыбнулся, встал со своего места и направился в помещение, где хранил музыкальные инструменты. Эмма, сжавшись всем телом, какое-то время неподвижно сидела, осматривая комнату затуманенным взглядом. Внутри неё творилось что-то странное, даже, наверное, непривычное – уж чересчур новым по сравнению с немым равнодушием казалось ей теперь это ощущение. Но было страшно. Очень страшно.

К счастью, Мартин вернулся быстро и, усевшись рядом с гостьей, начал осторожно перебирать гитарные струны. Несмотря на странную боль, наполнявшую её душу, Эмма была готова слушать, погружаться в этот чудесный, неизведанный мир, сотканный звуками. Теперь музыка была для неё лучше любых слов, лекарств, прогулок – она заменяла ей всё. Всё, что могло спасти, утешить, настроить на новый жизненный лад.

И вот Мартин, полностью собравшись, взял первый аккорд. Музыка шла, рвалась, врезалась в душу, парила средь невидимых облаков, словно птица, звала, манила, прося последовать за собой в таинственные дали, – как в каком-то сказочном сне.

Пальцы музыканта, тепло улыбавшегося, нежно перебирали струны. И в каждом его движении, в каждом слове, в каждом действии отчетливо выделялось одно – любовь к жизни. Искренняя, горячая, незаменимая.

Ему не было дела до приговоров судьбы. Он просто жил, наслаждаясь каждым мгновением, воодушевляясь музыкой. Жил словно в каком-то собственном маленьком, но безумно уютном мирке, в котором теперь невольно оказалась и Эмма, совсем другая, чужая, но принятая с распростертыми объятиями.

Несмотря на противоположность характеров, им было хорошо вместе – они радовались каждым совместным мгновением, забыв о горестях и невзгодах.

Приятное тепло наполняло девушку, струилось, разливалось по всему телу. И хотя боль всё ещё тесно сковывала её, не желая отпускать, с каждым мигом она чувствовала себя всё лучше.

Кажется, что-то загоралось внутри Эммы, озаряя её, воодушевляя. Нет, это была не любовь, но что-то яркое, высшее. Что-то, что заставляло душу то трепетать, то петь, то рыдать – как забытая, но некогда обожаемая песня.

Но вот мелодия оборвалась. Мартин аккуратно снял руки с инструмента и, улыбнувшись Эмме, с горящими глазами и предложил:

– Может, я научу тебя играть?

– Нет, прости… – замялась Эмма, лихорадочно пытаясь придумать отговорку, – я не могу. Мне слишком… Эээ… В общем, не могу, прости…

Девушка нервно сглотнула и, чуть покраснев от смущения, отвернулась: она осознавала, как невнятно прозвучал её ответ – словно лепет ребёнка, на ходу продумывавшего причину своего опоздания. Но Мартин не обиделся. Он явно понимал, прекрасно понимал, что такое личное пространство.

А сила музыки, успокоившая Эмму, между тем перестала действовать. Блеклая свеча, что трепетала живым пламенем, начала догорать, и, словно тьма, надвинулась боль. Надвинулась с новой силой, пробудив воспоминания, заставив Колдвелл страдать, заживо поглотив все светлые чувства, родившиеся от прекрасной мелодии.

В комнате повисло неловкое молчание – только кот тихонько скрёбся в закрытую дверь. Зверёк не понимал, почему его не пускают, почему не хотят почесать, ведь ничего, за что его следовало бы наказывать, он не сделал. Мартин тоже выглядел озадаченным, но спрашивать не решался, ожидая, пока Эмма заговорит самостоятельно.

А мрак надвигался густыми, грязеподобными клочьями, и каждое его движение пробуждало воспоминания, рисовало страшную картину, давило на больные места.

Не выдержав напряжённого молчания, Мартин осторожно, чтобы не задеть никаких чувств девушки, задал несколько вопросов, на которые та, однако, вновь не дала внятных ответов – только лепет, встревоженный, испуганный.

И лишь спустя несколько минут, не сдержавшись, она тихо, несмело, словно пробуя горькие слова на вкус, произнесла:

– Моей матери больше нет в живых. С сегодняшнего дня. Знаю, такова судьба, нужно смириться… – девушка замялась, осознавая, как глупо и неестественно прозвучали её последние слова, – и снова замолчала.

Мартин не растерялся – он участливо посмотрел на Эмму и, уже не улыбаясь, проговорил:

– Соболезную. Но не вздумай опускать руки: тоска и скорбь – это временно. Я, конечно, не тот, кто должен тебя учить, но… Даже такое событие может значить начало чего-то нового. Не сдавайся.

Сантер чуть приобнял гостью, пытаясь её ободрить, успокоить, – и она даже не воспротивилась.

Слишком тяжела для неё была ноша, что по-прежнему надвигалась, затмевала весь свет – как в тёмной комнате, где догорала последняя свеча. Сухими, но полными отчаяния глазами она смотрела то на окно, то на фото загадочной женщины, будто отвечавшей ей пристальным, пронизывающим взглядом.

– Свет горит, солнце всходит, звёзды поют… Слушай их, – почти шепотом произнёс Мартин, обращаясь скорее к самому себе.

Эмма услышала его. Услышала, но не вняла: она совсем запуталась, заплутала во всепоглощающей тьме.

– Восемь лет назад у меня произошло то же, что и у тебя сегодня, – спокойно, но с нескрываемой печалью промолвил Мартин, разделявший чувства Эммы. – Мою мать сгубила тяжелая болезнь сердца. Она боролась, долго боролась, мы с отцом ей помогали, но, к сожалению, так и не смогли ничего сделать. Теперь всё, что осталось у меня от мамы, – воспоминания. И несколько фотографий. Вот одна из них, – юноша указал на фото загадочной женщины, с интересом искавшей что-то в комнате.

– Моя мать перерезала себе горло, – отрешённо проговорила Эмма, понурив голову. Привкус слов и вправду оказался невыносимо горьким – словно мерзкая таблетка, растворившаяся во рту. Девушка не ожидала, что все будет настолько страшно, настолько болезненно – до гибели Роуз она видела происходящее в иных тонах.

Разговор с Мартином смог немного утихомирить боль, успокоить душу Эммы, усмирить сердце. Но Роуз все равно не вернуть, никогда не вернуть, как и мать Мартина, о которой тот лишь вспоминал, которую сейчас видел только на фотографиях. Это всё естественно. Но в душе Колдвелл упорно отказывалась осознавать – словно страшное событие произошло не в её жизни, не в настоящем времени.

А Мартин, уловивший во взгляде Эммы некоторую заинтересованность, начал тихо рассказывать сказки. Те самые, которые некогда насчитывала ему фантазёрка-мать, которые всегда согревали его.

В детстве он верил, что всё действительно было так. Что трёхлапый котёнок, какого они с мамой однажды спасли от жестоких подростков, хотевших заживо сжечь беспомощный слабеющий комочек, обладал магическими способностями. Умел путешествовать по мирам, одним голосом навевать счастье, лечить людей. Она говорила, что однажды котёнок вылечит и её: зверьку, потрепанному бездушными людьми, нужно только набраться сил. Утверждала даже, что, по причине дефектов, они с ним очень похожи: у котёнка нет лапы, а у неё – здорового сердца. Вот и дружба получалась крепкая, неразрывная

И в её исполнении все эти чудные истории, связанные с другими мирами, волшебными артефактами и говорящими животными-целителями, звучали действительно волшебно – даже недуги, которые она нередко упоминала в своих рассказах, наверное, чтобы самой немного верить, казались чем-то светлым и сказочным.

Мартин рассказывал всё более увлечённо, всё дальше углубляясь в воспоминания, словно снова оказываясь в моментах далёкого детства – в тех, где была она, та самая женщина, что наблюдала за ним теперь с фотографии.

– А этот чудо-котёнок ещё жив? – осторожно поинтересовалась Эмма, чуть улыбнувшись: на душе у неё внезапно стало легче, гораздо легче.

– Да, он живёт с моим отцом и его новой женой. Правда, он уже не котёнок, а старый кот, который безумно любит спать.

Девушка поморщилась: в её голову, обременённую тяжкими думами, закралась отвратительная мысль. «С его новой женой»… А ведь Томас тоже мог найти другую женщину, вновь жениться, навсегда забыв о Роуз, навеки оставив одну её личность в горьком прошлом. В любой день. В любой момент…

И Эмма упорно отказывалась мириться с этими мыслями: она осознавала, что не сможет даже смотреть на отца, ведущего под руку чужую даму, а тем более – чувствовать её постоянное присутствие рядом с ним. Даже если найдёт отдельное жильё, даже если не будет видеться с отцом, она не сумеет спокойно переносить такое предательство. Откровенно не сумеет.

День разгорелся, но небо, утром сиявшее чистой голубизной, покрылось мясистыми тучами, наполнилось тяжёлой влагой, утонуло в холодных красках. Снега не было – только облака, густые, массивные, грузно нависали над угрюмой деревушкой.

Кот всё мяукал, поскрёбывая по двери своими коготками, настойчиво просясь в любимую комнату. Но его не пускали. И зверёк по-прежнему недоумевал, почему, за какую провинностью или шалость с ним так обходятся.

Эмма и Мартин, теперь прекрасно понимавшие друг друга без слов, молчали. Мысли захлестнули их, унесли в хрустальные глубины, погрузили на песчаное дно прошлого.

Диалог получился безмолвным, но душевным. Кажется, им удалось разделить чувства друг друга, понять того, что скрывалось от них за мутной пеленой неведения, что не давало высказать вслух стеснение. Тишина всё сделала за них. Открыла нужные полки, убрала лишнее, достала необходимое – всё расставила по местам, наведя идеальный порядок.

По окончании диалога у Эммы возникло ощущение, будто Мартин что-то замышляет. Что-то, связанное с их чувствами, воспоминаниями. Наверное, что-то интересное, а может, и нет – девушка даже примерно не предполагала, что это могло быть.