Текст книги "Ты обещала не убегать (СИ)"
Автор книги: Алиса Гордеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Мне вот интересно, твой внук знает, что вчера едва не убил собственного ребенка? Или ему тоже все равно? – на долю секунды я взглянул на Черниговского. Ответ был очевиден – он не знал.
– Повторяю еще раз: не смей трогать Тимура. Он женат. У него своя семья. Если жалко дочь Горского, так утешай ее сам! – с ненавистью выплюнул мне в лицо Ермолаев.
– Утешу, теперь точно утешу! – я отвожу взгляд от старика и уже открыто смотрю на Тимура. – Твой внук вчера хорошо позаботился об этом!
Я сорвался с места и, оттолкнув плечом старика, стоящего на моем пути, прошел в сторону двери. На мгновение остановился возле Тимура и, посмотрев ему прямо в глаза, тихо сказал:
– На этот раз ты потерял ее сам. Она не простит. Больше никогда тебя не простит.
Он стоял, не в силах пошевелиться и не отводил своих черных глаз от мрачной фигуры старика. В эту секунду он потерял все: свободу, деда, любимую женщину и собственного сына. Сам. Сегодня он во всем был виноват сам!
14. Не сто́ит
– Так, девочки-красавицы, мне на вашу палату жалобы приходят! – с добродушной улыбкой и хитрющими глазками в широкой оправе для очков, Ефим Захарович зашел к нам сразу после завтрака. – Вот, ты, Казаковцева, почему про таблетки забываешь? Мариночка уже устала тебе напоминать про них! Или ты, Бугаева, опять курила, да? Нет, ну на себя наплевать, так зачем малыша травишь? А про тебя, Миронова, я даже говорить не хочу! Который день не ешь? И опять к каше не притронулась! А мы с тобой как договаривались, помнишь? Ты ешь, а я отменяю капельницы. Ну, видимо, опять придется тебе часами с иголкой в руке лежать.
Каждое утро в больнице начиналось с обхода Ефима Захаровича. Если бы у меня был дедушка, я бы хотела, чтобы он был похож на него. Всегда веселый, неунывающий и очень добрый – именно таким и был наш лечащий врач. Несмотря на солидный возраст и богатый опыт за плечами, он возился с нами, как с маленькими, помогая вернуть не только физическое здоровье, но и любовь к жизни.
– Ефим Захарович, да не курила я! Ей Богу, не курила! Поклеп на меня наводите! – завозмущалась моя соседка по палате.
– Ты, Машенька, не передо мной оправдывайся. Мне то что? Ты у малыша своего потом прощение вымаливать будешь, коли гипоксия у него разовьется. Тьфу, типун мне на язык! – мужчина символично сплюнул через левое плечо и подошел ко мне.
– Миронова, вот что мне с тобой делать, а?
Тихонько пожала плечами и посмотрела на него. Что тут можно было поделать? В больнице я лежала уже четвертые сутки. Угроза давно миновала, да и анализы были все в полном порядке. Что нельзя было сказать обо мне. В тот вечер во мне что-то сломалось и перестало работать. И это что-то – мое сердце. Оно онемело. Мне не было больно, не хотелось плакать, мне вообще ничего не хотелось. Даже жить. И именно это больше всего беспокоило Ефима Захаровича. Его обычные фразы, которые помогали другим, на меня не действовали совершенно.
– Там внизу уже с самого утра дежурит твой рыцарь, опять не выйдешь?
Покачала головой и опустила взгляд.
Уже четвертый день я сознательно избегала встречи с Лероем, хотя и понимала, что это было глупо и по-детски. Я подвела его. Сильно. Подставила перед отцом. О том, как он крушил стены в тот день, что меня привезли, по отделению ходили легенды. Я обещала ему не врать, но солгала. Обещала не делать глупостей, не подводить, не убегать. Но… И эту его злость я понимала очень хорошо и боялась даже просто смотреть ему в глаза. Но больше меня страшило другое. Он был прав. Во всем. С самого начала предупреждая о Тимуре. А я не верила. Дура!
Но Лерой не отступал: каждый день дежурил возле приемного покоя и даже старался вести себя тихо и примерно… Правда, в том была заслуга дяди Васи, местного охранника, который ни раз и ни два в первые дни вызывал наряд полиции к бушующему Лерою.
Конечно, он пытался мне звонить и писать, а палата была заполнена цветами и фруктами. Только телефон мой последние пару дней был отключен, цветы медленно увядали, а фрукты я раздала девчонкам.
Первые дня два я безотрывно смотрела на экран своего телефона, до последнего надеясь, что Тимур позвонит, скажет, что погорячился и извинится. Только этого так и не произошло. Зато на второй день, проходя мимо комнаты отдыха, где по вечерам пациенты могли посмотреть телевизор, краем глаза увидела выпуск местных новостей, в котором речь шла о Федоре Черниговском. В тот день состоялся суд. Ему досталось сполна даже при том, что я не стала давать показания против него, против деда собственного сына… Тогда же корреспондент и обмолвился о состоявшейся свадьбе Тимура. Он не обманул. Вот только легче от его правды не стало.
– Ладно, прячься! – рассердился Ефим Захарович, вырывая меня из пучины воспоминаний, правда, тут же отошел. – А давай сделку заключим, а, Миронова? Я дядю Васю уговариваю его еще попридержать денек, а ты съедаешь весь обед. Как тебе? Только смотри мне, чтоб без обмана! А то выпишу и точка!
Посмотрела на него и слегка улыбнулась.
– Я все съем, обещаю
– Ладно, Миронова, договорились, – вздохнул Ефим Захарович.
Он уже собрался пойти в следующую палату, дошел до двери, но на пороге остановился и окинул меня печальным взглядом.
– После обеда со мной пойдешь, готовься.
Что имел ввиду доктор и к чему мне нужно было подготовиться, я не поняла, а потому благополучно забыла про его слова. В обед, как и обещала, я немного поковыряла котлету и даже попробовала борщ, но дальше двух ложек дело так и не пошло. А после, когда больным по распорядку дня полагалось отдыхать, Ефим Захарович вновь пришел к нам в палату и, протянув мне байковое одеяло с огромным больничным штампом, велел следовать за ним.
– Куда мы идем? – кутаясь в клетчатое одеяло и спускаясь по лестнице все ниже и ниже, уже минуя первый этаж, поинтересовалась я.
– В соседний корпус, Ксюша. По улице оно, конечно, быстрее, но декабрь нынче морозный выдался, боюсь, заморожу тебя, – открыв перед моим носом очередную дверь, ответил доктор.
– Зачем нам туда?
Я точно не знала в какой именно корпус вел меня Ефим Захарович, но ближайшим к нашему стояло здание роддома.
– Почти пришли, сейчас все сама увидишь.
Миновав несколько узких и длинных коридоров, слабо освещенных тусклыми светильниками и похожих больше на бомбоубежище, нежели на больничные проемы, мы вновь вышли к лестнице. Поднявшись на третий этаж, мы уткнулись в массивную металлическую дверь, надпись на указателе которой гласила, что мы добрались до реанимации новорожденных.
– Зачем нам туда? – дрожащим голосом спросила врача.
– За этой дверью, Ксюша, лежат малыши, которым не повезло. Кто-то родился намного раньше срока, кто-то с серьезными отклонениями. Жизнь каждого из них прямо сейчас висит на волоске. Даже если мы, врачи, сотворим чудо и сохраним им жизнь, поверь, никто не ручается, что эту жизнь они проживут полноценно. Кто-то из них так и не сможет ходить, кто-то уже до года перенесет ни одну операцию, кто-то так и не научится читать или не сможет слышать. Это очень страшно, Ксюша. Очень. Страшно каждый день видеть этих малышей и переживать за каждого из них, но знаешь, что еще страшнее?
Ефим Захарович посмотрел на меня, а я, сквозь проступающие слезы, покачала головой.
– Самое страшное – смотреть в глаза их матерям и видеть, как во многих угасает надежда и сама жизнь. Но даже тогда ни одна из них не опускает руки. Любая из этих женщин сейчас с радостью бы поменялась с тобой местами, лишь бы ее ребенок был здоров. А ты? Что делаешь ты? Жалеешь себя? Совершенно забывая о том, что ты уже в ответе не только за себя.
Мужчина открыл дверь и собрался войти, но я как будто окаменела.
– Я не пойду туда, – прошептала ему.
– Отчего же? – Ефим Захарович пристально посмотрел на меня. – Я хотел познакомить тебя с Олей. Ее девочка родилась на шестом месяце, потому что муж Оли часто выпивал и порой срывался на своей жене. Сколько бы родные не убеждали девушку, что жить с таким человеком опасно, она всегда находила для него оправдания и продолжала терпеть и надеяться, что в один прекрасный момент все изменится. И этот момент наступил, Ксюша… Сначала он отмутузил ее до полусмерти, а потом ушел к другой. Олю доставили к нам в крайне плачевном состоянии, но все о чем она просила, это спасти ребенка. К сожалению, она вспомнила о своей девочке не тогда, когда все вокруг просили ее одуматься и бежать от этого монстра, а когда уже было поздно! Уже месяц она практически живет здесь, чтобы быть рядом с дочкой, которая выжила вопреки всем прогнозам врачей. Но мы до сих пор не можем пообещать Оле, что легкие ее девочки смогут функционировать самостоятельно. Ты думаешь, Оле не больно сейчас? Думаешь, она не винит себя за прошлое? Или, может, ты думаешь, что и сейчас она находит оправдания мужу-алкоголику? Нет, Ксюша, нет! Она кусает локти и молится всем богам, чтобы ее ребенок просто был жив! А я тебя прошу здесь и сейчас – не повторяй ее ошибок! Ни один мужчина на свете не стоит детских страданий! Ни один! Ты поняла меня?
– Да, – глухо ответила доктору и шмыгнула носом.
Обратно мы шли в тишине. А после я все же спустилась к Лерою.
15. Чертовы психи
Тимур
Смотрел в сторону деда и ничего не понимал. Это же мой дед! Самый родной, любимый и единственный близкий человек за всю мою жизнь. Не было никого и никогда дороже него. Врал самому себе. Сейчас понимал, что врал. Было. И от прошедшего времени начало подташнивать. Амиров оказался прав: я все разрушил сам.
Дед размеренно повернулся. По глазам видел – не ожидал! Он, сука, был уверен, что я никогда ничего не узнаю. Смотрел в такие некогда родные глаза и мотал головой. Тишина. А я так хотел, чтобы он все объяснил, чтобы сказал, что я все не так понял. Но старик напротив молчал. В глазах не было ни сожаления, ни жалости – ничего! Чернота и пустота!
– За что? – все, на что хватило сил.
– Давай вернемся к гостям, Тимур, – как ни в чем не бывало ответил тот и шагнул ближе.
– За что? – на изломе проорал я.
Дед подошел вплотную и цинично улыбнулся.
– Ты здесь ни при чем, Тимур. Просто у каждого своя вендетта.
– Вендетта? – взорвался я. – Кому ты мстил? Мне? Ксюше? Горскому? Кому, блядь? И почему такой ценой?
Но старик ничего не ответил, просто прошел мимо и вернулся к гостям с улыбкой и наигранной радостью, пока я медленно умирал в этом чертовом дворе, не чувствуя ледяного ветра и скрипучего мороза.
– Амиров? – позвал парня.
Тот стоял возле входа в больницу и курил. Найти отделение, куда еще утром отвезли Ксюшу не составило большого труда. Сложнее было другое: я не знал таких слов, способных хоть как-то искупить мою вину перед ней. Нет. Перед ними.
– О! Сам Черниговский тут, – съязвил Амиров. – Какого лешего приперся?
– Как она?
– Как она что? Лежала на долбаном ледяном полу? Загибалась от боли? Или пересохшими губами шептала, что ненавидит тебя? Что Тимур?
Он бил в самую цель. Каждое его слово достигало эпицентра боли и разрывало меня напрочь. Я заслужил.
– Как она сейчас? – перешагнув через жгучее желание схватить того за грудки и вдарить головой об асфальт, смиренно спросил его.
– Хреново, Тимур! Хреново! – с отчаянием в голосе ответил Амиров. Я был уверен, что ему говорить со мной было не намного приятнее, чем мне с ним. Но сейчас у нас была одна беда на двоих и он это понимал.
– К ней можно?
– Нет! Она никого не хочет видеть.
– Даже тебя?
– Какой же ты, Тимур, идиот! – выбросив окурок, Амиров схватился за голову. – Причем здесь я? Причем? Она к тебе приехала! От меня сбежала, чтобы тебе все рассказать. А ты? Что сделал ты– огромный, здоровый бугай хрупкой, почти прозрачной девчонке!
Амиров шагнул назад и, навалившись на заиндевелую стену, опустился на корточки. А я стоял на заснеженной дорожке и ненавидел себя за каждое слово, за каждую гнилую мысль, за доверие свое всем и каждому кроме нее.
– Что такого ты мог ей сказать, что у нее пропало любое желание жить? – он поднял на меня полные боли глаза. – С какой силой ты сжимал ее горло, что она до сих пор не хочет дышать?
По всему было видно, что Амиров говорил мне все это, не чтобы уколоть. Нет. Ему самому было до безумия больно. Ее страдания раздирали его на части. Черт! Как же я сразу не понял! Он любил ее!
– Я не знал.
– Господи, чего ты не знал, Черниговский? Что она любит тебя? – Амиров вскочил и подошел ко мне ближе, почти вплотную. По его напряженным скулам и рукам, крепко сжатым в кулаки, было видно, что он еле себя сдерживал. А я зверски хотел, чтобы перестал, чтобы выбил из меня всю боль и заменил ее другой, более земной и понятной. Но Амиров лишь продолжал мою агонию. – Уходи Тимур. Просто отпусти ее сейчас. Еще одного падения она не выдержит.
Он снова был прав. Мне надо было уйти, уехать, испариться, но разве я мог?
– Ты женат, Тимур! – решил добить меня Амиров. – Я знаю Шефера. Хорошо знаю. Он свою дочь в обиду не даст. Надеюсь, ты понимаешь, чем это чревато для Ксюши? Или на пальцах разложить? А Горский? Если он только узнает, что ты сделал с Ксюшей… А он узнает! Я тебе обещаю!
– Это всё – не твоя забота!
– Нет, Тимур! Теперь моя, раз от этого зависит ее безопасность! Хрен знает, чем ты все это время думал, но сейчас ты послушаешь меня! Мне плевать на твое запоздалое раскаяние! Но я в ответе за эту девочку, а потому повторяю – уходи!
Но я не ушел. Не обращая внимания на Амирова, я направился вперед, в сторону входа в отделение, где по моей вине оказалась Ксюша.
Амиров лишь ухмыльнулся в ответ. Он уже знал. Всё. И про сурового охранника, и про наряд полиции, дежуривший неподалеку, и про запрет на посещения. А я нет.
Впервые фамилия отца сыграла против меня и вечер я провел в ментовке.
– Доволен? – дед смотрел на меня снисходительно, с долей презрения. – Меня опозорил, невесту свою бросил, журналюг порадовал. Ради девки этой готов по головам идти?
Мы направлялись в сторону машины, после того, как его адвокат вытащил меня из обезъянника. Возвращаться к больнице было бессмысленно, но в одном Амиров был прав: сначала я должен был разобраться с дедом и Шефером и только потом что-то объяснять Ксюше.
– Сейчас же едем домой и ты вымаливаешь у Шефера прощение! Маленький гаденыш! Это же надо было так подставить меня! – не унимался дед, но я его почти не слушал, что раздражало и злило старика все сильнее.
– Перед Шефером я извинюсь и перед его дочерью тоже, но контракт я разрываю. Я не уеду, дед, – хотелось с минимальными потерями выйти из сложившегося положения.
– Ты этого не сделаешь, Тимур! – отчего-то с улыбкой ответил он. – А если попытаешься, то пожалеешь! Хватит на моем веку Феди.
– Я-не он!
– Вот и я думаю: вроде неродные, – дед устроился на заднем сидении своего седана и ждал, когда к нему присоединюсь я. – Тогда откуда в вас эта патологическая тяга к одним и тем же бабам? Один загубил кучу жизней и ты туда же?
В мои планы не входило ехать с дедом, но его последняя фраза заставила их пересмотреть.
– О чем ты? – спросил старика.
– А то ты не знаешь?
– Не знаю чего?
– Наверняка же слыхал о Романовской Екатерине? – дед в очередной раз похлопал по сидению рядом с собой, как будто отдавал команду "сидеть" дрессированному псу.
– Ну? Это мать Ксюши. И что? – я не спешил ни садиться, ни уходить.
– А то, что из-за этой суки я потерял дочь и внучку!
– Неправда! – возразил старику. – К смерти Киры Ксюша не имела никакого отношения и мать погибла по своей вине!
– Это тебе девка эта уши промыла? А? Так давай я тебе все расскажу. А уж ты решай, кто и в чем виноват! – и пускай сейчас находиться рядом с ним было для меня невыносимо, я все же решил не подавать вида и узнать больше. А потому сел рядом и пока автомобиль плавно скользил по дорогам замерзшего города, я слушал.
– Твоя мать никогда не была ангелом. Скорее наоборот: сущий дьявол в юбке. Своевольная, упрямая, дикая! И красивая! Черт, до чего же красивой она была! Ей было всего шестнадцать, когда она забеременела от какого-то бродячего музыканта, который ее тут же и бросил. А твоя мамаша непутевая, не успев тебя родить, снова влюбилась. В Черниговского. Он тогда был никем. В принципе, ничего и не изменилось. Где только и нашла этого бездаря? Вот только Федя чувств Надюши не разделял. Совершенно! Он другую любил. Догадываешься кого?
В темном салоне автомобиля черный взгляд деда отдавал дьявольскими нотками.
– Екатерину?
– Верно, Тимур, верно! Романовская тогда с Горским гуляла и в ус не дула, а Федя от ревности своей дикой столько дел наворотил, даже у меня мурашки по коже. Думаешь откуда у них с Горским грызня… Все из-за баб! Точнее из-за одной. Ну да не о них сейчас!
Дед отвернулся к окну и ударился в воспоминания:
– Мать твоя тогда совсем с катушек слетела: устраивала голодовку, от тебя пыталась отказаться, мол, на нее Федя не смотрел из-за ребенка от другого мужика, а когда ничего не сработало– решила отравиться. Благо мы с матерью ее откачали.
Деду было неприятно вспоминать те времена и раньше я бы обязательно его поддержал, но не сейчас.
– Федя потом одумался, – не глядя на меня, продолжал он. – Сам пришел! Я же все готов был отдать, лишь бы она жила, как человек. Всего два условия стояло перед Черниговским: не изменять Наде и тебя признать, чтоб безотцовщиной не рос. Федя выполнил. Все! Вот только любить мою дочь он так и не научился!
На мгновение дед замолчал, а потом продолжил:
– Мать твоя дурой никогда не была. Да и любая баба поймет, коли мужик рядом по другой страдает. Вот и она все понимала, а изменить ничего не могла. Надеялась, что с рождением Киры того отпустит, но зря. Нет, Федор дочь любил, да и как ее можно было не любить. Только и Романовскую он из сердца так и не вытащил. Любил ее и ненавидел! А больше всего ненавидел ее дочь от Горского: воплощение их любви и его поражения.
Так вот на что мне намекала Ксюша, когда не верила, что Федор успокоится!
– У Черниговского тогда назойливая мысль возникла, что если бы не дочь Горского, Романовская его бы полюбила. Сколько раз он покушался на девчонку, но судьба ей благоволила: чудом оставалась жива. До сих пор жалею, что не помог ему тогда. Но, кто же знал… – слова деда больно били по ушам, пробуждая желание покинуть его навсегда, ибо стариков я не бил. – Чем больше Федора заботили эти мысли, тем больше он отделялся от Нади. Ничего не помогало. Надя пыталась быть максимально похожей на ту, другую: прическа, цвет волос, стиль одежды, даже пару операций на лице провела. Но ничего не менялось. В сердце Федора Наде места не было. Пусть не изменял, но и не любил ее совершенно. Романовская отравила его собой полностью. Именно из-за нее твоя мать начала пить. И даже мое вмешательство не помогло. Пусть в кресле, пусть немая, но даже такой Федя готов был отдать всего себя. Если бы не Романовская моя дочь сейчас была бы жива, Тимур! Твоя мать была бы жива! Да и Кира тоже не стала бы жертвой мстительного ублюдка! Смерть Нади и Киры полностью на плечах Романовской. И ты думаешь, я позволю тебе испортить свою жизнь, связавшись с ее дочерью? Да, никогда!
– Что ты сейчас сказал, дед? Какое еще твое вмешательство? Погоди… – мысли путались в голове, но эта его фраза не давала покоя.
– А ты думал, я смотреть буду, как собственная дочь себя теряет?
– Ее инвалидность – твоих рук? – нет, нет, это же мой дед. Добрый и отзывчивый. Нет!
– Да, Тимур, только, как ты сам понимаешь не инвалидом я хотел ее сделать. Романовской просто повезло.
– Повезло? Ты в своем уме, дед? Откуда в вас с отцом столько жестокости? Откуда? – от его откровения меня согнуло пополам. Я винил Ксюшу и Горского во всех своих бедах, а сейчас вдруг понял: моя собственная семья была исчадием ада! Дед, отец, а теперь и я – мы были чертовыми психами, не умеющими отступать. Мы разрушали все вокруг себя!
В машине повисло гнетущее молчание. Дед не разделял моих мыслей и даже не спешил оправдываться, а мне было страшно. Впервые мне стало страшно рядом с человеком, которого я считал своей семьей. Я понимал, что он не остановится и, если я сейчас оступлюсь, то просто завершит то, что не смог отец. Только от моего выбора зависела жизнь Ксюши и нашего малыша. И я его сделал.
16. Возвращение
– Maman! Maman! Rémy est là! Viens! Viens!¹ – тонкий и очень звонкий голосок сына отвлек меня от экрана монитора.
– Уже? Вот это да! Ты поздоровался с ним? – взъерошив и без того непослушные черные волосы мальчишки, спросила с улыбкой.
– Oui!² – закричал он.
– Где этот озорник? – следом за сыном в комнату вбежал Реми. За это время он стал значительно шире. Еще бы! Последние два года он держал небольшую кондитерскую почти в центре города и лично следил за качеством десертов.
– Ты опять с мамой говоришь по-французски, Тимошка? Мама же тебя не понимает! – Реми подхватил мальчонку на руки и легким движением посадил себе на плечи. Тим лишь крутил головой и заливисто хохотал, ничего не отвечая, но упорно изображая самолет.
– Avion! Avion!³– раздавалось на всю квартиру.
Конечно, я все понимала, но так было у нас заведено: с мамой – один язык, с остальными – другой. Но Тиму до этих правил, конечно, не было никакого дела и он предпочитал везде говорить по-французски, а то и смешивать два языка в один, если вдруг забывал на одном из них то или иное слово.
– Как дипломная работа? Много осталось? – спросил, запыхавшись, Реми.
– Уже заканчиваю, думаю, за неделю управлюсь. Отец договорился: сразу после свадьбы еду в универ, – подошла к ребятам и взяла сына на руки. – Ты, правда, не против на несколько дней взять Тимошку к себе? Он может тоже поехать.
– Все нормально, Ксю, – Реми подошел чуть ближе и серьезно добавил:
– Я согласен со всеми, что Тиму не стоит ехать в Россию. Да и я же не один останусь! А с Жюли Тимошка точно не заскучает. Правда, летчик?
Реми опять выхватил Тима из моих рук и, опустив того вниз, начал носиться за ним по всему дому.
– Je te rattrape!⁴ – кричал Реми.
– Non ! Non ! Je sais courir!⁵– доносился детский голосок в ответ.
Каждую среду и субботу Реми приезжал к нам гости на окраину Парижа, в тихий и уютный район, где отец купил для меня и сына небольшой дом, в который мы перебрались сразу после рождения Тимоши.
Реми, наоборот, теперь жил в центре, неподалеку от своей кондитерской. В прошлом году он влюбился, но милая Жюли так до сих пор и не ответила ему взаимностью. В моей жизни она появилась с рождением сына. Жюли, верная спутница и помощница, а по совместительству любимая няня Тимоши, с первых его дней была рядом, что позволило мне восстановиться на учебе в прежнем университете, правда, на заочном и с опережением в несколько семестров практически закончить его. Скромная, ласковая, заботливая, в моменты Тимошкиного непослушания требовательная и справедливая она стала для меня верной подругой, а для Реми – первым настоящим сумасшествием. Поэтому его желание оставить Тимошу дома с Жюли было продиктовано не столько опасениями за малыша, сколько нежеланием расставаться с ней.
– Ксю, можно Тимошке эклер? – громкий голос Реми заставил окончательно забросить дипломный проект и найти моих любимых мальчишек.
– Конечно, нет! – строго посмотрела на сына. – Кто-то отказался есть кашу. Вот была бы тарелочка из-под кашки пустая, я бы разрешила положить туда маленький, но очень вкусный эклер.
– Ого, – печально вздохнул Реми. – Значит все эклеры придется отдать тому, кто съест всю кашу. Жюли, ты будешь Тимошкину кашу?
– Нет, нет, – запричитал Тим, пытаясь дотянуться до тарелки. – Я сам. Моя каша.
– Ага, твоя! Ешь быстрее, шалунишка, – Реми помог малышу усесться за стол и пододвинул тарелку.
– На тебе лица нет, Ксюш! – заметил друг, лишь мельком взглянув на меня.
– Ты же знаешь, Реми, я не люблю возвращаться туда.
Из России я улетела сразу, как выписалась из больницы и приезжала обратно только на время сессии. В эти дни я обычно жила у Горского и под строгим надзором его охранников посещала только университет, стараясь ни с кем из прежней жизни не пересекаться. Да и с кем?
Соболев переехал в Москву к Лешке. Мама теперь жила у отца. Прежних друзей и знакомых мне видеть не особо хотелось. Оставались Мироновы, но и они сами приезжали в дом Горского. Гена прекрасно понимал, что порог его квартиры я больше никогда не пересеку.
О том, что произошло в тот морозный декабрь знали трое: я, Лерой и Миронов. По моей просьбе Лерой ничего не рассказал отцу, которого тогда не было в городе, но скрыть мое почти недельное молчание от Гены ему не удалось. Вместе они и придумали легенду, как я и Лерой сбежали в Москву и встретили праздники в кругу семьи Амирова. Абсолютно для всех мы вдруг стали парой, которая просто умело скрывала свои чувства. Мне было все равно. А Лерой… Тогда я думала, что он просто хотел помочь.
Долгое время мне было стыдно за себя, за свою слабость и отчаяние. Боль, которую я не чувствовала в больнице, все же нашла выход. Казалось, я умирала заживо, но для всех я была счастливой, чтобы ОН не думал, что победил!
Так мы и жили до рождения Тимошки…
– Ксю, ну ты же не в первый раз едешь домой! Горский – не дурак! Не стал бы он приглашать тебя, если бы не был уверен, что тебе ничего не грозит. Езжай спокойно, – пытался подбодрить меня Реми.
– Я знаю, Реми, но все равно волнуюсь. Лерой тоже приглашен.
– Ну и замечательно! – улыбнулся Реми. – Вам давно пора поговорить! Не находишь?
– Наверно, ты прав.
Реми пристально посмотрел на меня и хитро так улыбнулся.
– Не знаешь, что ответить?
– Знаю, Реми, знаю! Вот только не могу…
Отношения с Лероем за это время прошли целый круг испытаний. До рождения Тима мы жили вместе все в той же квартире в центре. Лерой заботился обо мне и оберегал. Он помог мне если не забыть, то все реже и реже вспоминать. Но чем теплее становились наши отношения, тем сильнее я убеждалась, что мы не друзья и что Лерой со мной далеко не по долгу службы. Я же смотреть на него не могла иначе, чем на друга, но и отпустить от себя никак не решалась. Наверно, боялась остаться одной.
Когда родился Тимошка, Лерой оказался первым, кто взял его на руки. А я смотрела на них и плакала. От того, что была счастлива, от того, что Лерою было к лицу держать малыша на руках, и от того, что не он был отцом Тима. В тот день и Лерой смотрел на меня не так, как обычно, явно собираясь перейти за черту нашей с ним воображаемой дружбы. Только я не позволила. Тогда мы впервые поругались. Лерой вернулся домой, а я переехала в этот милый дом.
Иногда в гости приезжал отец, но чаще я проводила время с сыном, Жюли и Реми. Лерой тоже приезжал. Почти каждые выходные он останавливался в отеле неподалеку и выбирался с нами на прогулку или просто заходил в гости. Лерой искренне старался стать для меня просто другом, но в этой его дружбе я постоянно улавливала нотки так и непрошедшей ко мне симпатии.
Но что могла дать ему я – девочка с пустым сердцем? Я разучилась чувствовать, доверять и мечтать. Но Лерой продолжал быть рядом, ничего не требуя взамен.
А потом он рассказал мне правду… Тимошка в тот вечер остался с Жюли, а я согласилась составить компанию Лерою и поужинать вместе. Мы сидели в уютном ресторанчике и мило болтали. Лерой что-то увлеченно рассказывал, а я в какой-то момент поймала себя на мысли, что вовсю его разглядывала. Взгляд скользил по его добрым с медовым оттенком глазам, ровному прямому носу, мягким губам и невольно спускался ниже к крепкой шее, могучим плечам и таким надежным рукам. Я уже давно потеряла суть беседы, но оторваться просто не могла. Тогда впервые я взглянула на него иначе, увидела не друга, а очень симпатичного мужчину. И Лерой это заметил. Неловкое молчание, прикосновение руки к моей ладони и первый поцелуй на прощание возле дома. Нежный, волнительный и на удивление приятный. А на утро Лерой решил, что строить отношения на лжи не для него. Именно тогда я и узнала об аукционе и той блондинке в кровати Тимура, о его визите в Париж и том ночном звонке, о Ермолаеве и о том, каким образом Черниговский узнал правду. Лерой рассказал все, хотя прекрасно понимал, что своими словами обрубал любую надежду на появление " нас".
Несколько недель я пыталась осознать эту информацию. Я злилась! Я рыдала! Я ненавидела отца за предательство! Лероя – за правду! Тимура – за то, что осознанно отказался от меня и сына, как две капли воды похожего на него.
Но если отца я сумела понять, Лероя – простить, то выбор Тимура я так и не приняла.
А пару недель назад Лерой предложил стать его женой…
¹ Мама! Мама! Реми здесь! Пойдем! Пойдем! – фр.
² Да – фр.
³ Самолет! Самолет! – фр.
⁴ Догоню! – фр.
⁵ Нет! Нет! Я умею бегать! – фр.
