Текст книги "На носу у каймана"

Автор книги: Алипио Родригес Ривера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава 8
Поединок

– Алипио! Алипио! Вставай, вставай скорее! Дело очень срочное!

Я просыпаюсь. Пять часов утра. Голос доносится сначала с улицы, потом с галереи.

Я спрыгиваю на пол. В дальней части дома слышу голоса Педро и его жены, которые тоже проснулись.

– Что случилось? – спрашивает Педро.

Я высовываюсь из окна и нос к носу сталкиваюсь с Северино Кабрерой, одним из четырех наших товарищей, работающих в Гран-Тьерре.

На улице стоит машина «скорой помощи», рядом с ней несколько человек.

– Что случилось, Кабрерита?

– Скорей одевайся, едем в больницу! У меня тяжелый больной с инфарктом. Я доставил его через Ла-Боругу!

Услышав это, я подумал, что случай не такой уж тяжелый, иначе больной скончался бы.

В один миг надеваю форму, и мы едем в больницу. По дороге осматриваю больного. Ему лет сорок пять, он белый, светловолосый, зовут его Энрике, по найму водит машины между Баракоа и Гран-Тьеррой. Кабрера говорит, что в округе он пользуется доброй славой и уважением. Он был в Гран-Тьерре, когда почувствовал острую боль в груди и покрылся холодным потом. Его сразу же отвезли к врачу: Кабрерита сделал ему инъекцию анальгетика и дал седативное средство, затем уложил в машину «скорой помощи» и помчался в Баракоа. Сейчас больной спокоен: ни потливости, ни озноба уже нет и боль не такая острая. Признаков шока тоже нет. Артериальное давление нормальное, хотя поначалу были тревожные симптомы. У больного не наблюдается ни сердечной недостаточности, ни аритмии. Возможно, все обойдется.

Семья пациента просила поместить его в отдельную палату. Чтобы снять боль, ему сделали инъекцию промедола, затем электрокардиограмму, которая подтвердила диагноз – инфаркт, по-видимому задней стенки миокарда. Теперь электрокардиограмму надо делать постоянно, несколько раз в день. Но вообще в нашей больнице трудно лечить такие серьезные заболевания. Например, антикоагулянты мы давать не можем, так как у нас не поставлен лабораторный контроль. Близким больного мы посоветовали, если они хотят, перевезти его в Сантьяго или Гуантанамо, но они отказались, боясь, что поездка убьет его. Сделав все, что можно, мы с Кабрерой отправились к Панче позавтракать, было почти восемь часов, и мы были голодны как волки.

Усевшись за стол, Куко, так мы прозвали Северино, стал жаловаться на отдаленность Гран-Тьерры.

– Мы решили везти его в больницу, но отдавали себе отчет, что при малейшем осложнении он умрет по дороге. У вас в больнице хоть кислород есть, электрокардиограф, можно спасти больного от острого отека легких. Ты скажешь: «Надо выиграть время и добраться до больницы». А вот как, сам подумай! Ему стало плохо в два часа ночи, я сразу понял, в чем дело, и привез его сюда. Но я знал, я всегда знал!

– О чем ты говоришь, Кабрера? Что ты знал? – спросил я, потому что последнюю фразу он произнес, словно сердился на кого-то или с кем-то спорил.

– Что знал? Знал, что рано или поздно мне придется везти больного ночью по этой проклятой Ла-Боруге. На втором повороте мы чуть не свалились в каньон Юмури. Сам знаешь, там зевать нельзя, любая промашка может стоить жизни. Надо, чтобы проложили дорогу по другую сторону горы, тогда можно будет быстро добраться до Баракоа, – Северино говорит быстро, часто затягиваясь сигаретой, – Здесь великолепные урожаи кофе, но весь он принадлежит богачам из Баракоа, а у нас ужасная нищета, невежество, заброшенность. Происходят драки с поножовщиной, дерутся и камнями, в общем, как дикари.

– Как мальчишки, ты хочешь сказать?

– Ничего подобного! Я тоже сперва так подумал, когда мне рассказали. Нет, это какая-то первобытная драка, они не бросают камни, а держат их в руке и орудуют как палицей, понимаешь?

– Какой ужас!

– Во время религиозных праздников они пляшут, поглощают неимоверное количество спиртного, а мы в эти дни находимся на казарменном положении – к нам без конца поступают раненые, и каждый раз – из-за проклятой Ла-Боруги – мы вынуждены изобретать велосипед.

Гран-Тьерра – это плато, расположенное возле Майси. Когда едешь туда из Баракоа, надо свернуть на восток по шоссе, идущему вдоль моря. Возле устья Юмури шоссе заканчивается, через реку переброшен стальной трос, к которому прикреплен плот, на нем и переправляются через Юмури. Через Юмури нельзя переправляться, как через Тоа, где паромщики отталкиваются шестами. Тоа шире, зато в устье Юмури сильное течение да еще морской прибой, так что переправа возможна лишь способом, о котором говорилось выше. На той стороне реки дороги нет, а только скалистый склон, почти отвесно поднимающийся вверх, весь в рытвинах, заросший ягрумой. Помню, первый раз, как я сюда попал, я спросил у шофера ИНРА, где же дорога, потому что ничего похожего не видел перед собой, и он мне ответил, указывая на гору:

– Вот она, доктор.

– Не может быть… Как же по ней подниматься?

– А вот так и подниматься, и именно здесь. Это и есть дорога.

По каменистому склону шла тропа, по которой крестьяне на мулах возили кофе; слегка подправленная, она и стала дорогой, пролегающей по склону Ла-Боруги.

Если Ла-Фарола славится своей высотой, пропастями, бродами и другими достопримечательностями, то Ла-Боруга считается самой труднопроходимой и опасной. Не все водители поедут через Ла-Боругу. Наверху дорога идет по плоскогорью, где находятся деревни Сабана, Асунсьон, Ла-Макина и другие. Первая очень похожа на те, что снимали в американских фильмах тридцатых-сороковых годов. Немощеная главная улица, одно-и двухэтажные деревянные дома, гостиница, бар или кафе, рядом – коновязь и корчага с водой. Крестьяне сидят на деревянных крылечках, прислонившись спиной к стене, вытянув ноги в сапогах со шпорами, и дремлют после обеда, накрыв лицо шляпой.

За Сабаной в красивых берегах течет Майа. Дальше расположены Ла-Макина, Асунсьон, за ними наиболее низменная часть – Лос-Льянос, которая полого спускается к берегам Майей и пещерам Патаны. Повсюду кофейные плантации. Часами по обе стороны шоссе тянутся лишь кофейные деревья, которые дают хоть какую-то тень. Здесь, на плантациях, встречаются красивые раковины, полимиты, в море их не бывает, их можно найти только на суше, и только здесь, неподалеку от Баракоа. По капризу природы, похожие, хотя и не столь красивые и разнообразные, раковины попадаются еще в одном месте – за тысячи километров отсюда, на Гавайях, можно сказать, на другом конце света. Жители Майей говорят, что до Революции американцы вывозили эти раковины грузовиками, составляли из них разные по цене коллекции и продавали музеям естественной истории во всем мире. Здесь, в Гран-Тьерре, в Асунсьоне, в деревенской лавке устроили медицинский пункт четверо наших товарищей – Эрнан Салас, Маргарита Кастильо, Северино Кабрера и Рикардо Синтас. Маргарита считает, что это очень удобно – люди приходят в лавку за продуктами и другими товарами и заодно заходят к врачу. Следует признать, что эта зона самая трудная во всем нашем районе.

Мы вернулись посмотреть на больного – он спит, и боли его не мучают. Остается ждать.

– Жена, жена! Где девчонка? – проревел Лусиано.

Мария Хулия посмотрела на него в ужасе. Хотя они живут вместе уже больше двадцати лет, он по-прежнему внушает ей страх, особенно когда не в духе. Большой, сильный, черные глаза, как угли, горят на бронзовом лице, тонкие губы под густыми усами свирепо сжаты. «Не утонуть бы в тихой речке, а в бурную я и сама не полезу» – так говорила мать Марии Хулии, и она вспоминала эти елова, когда муж был разъярен, как сейчас. «Тихой речкой» он никогда не был, но, если не злился, все же был спокойным, приятным, а иногда даже и нежным и ласковым. Правда, нежность и ласку она от него видела только до свадьбы и пока дочка была совсем маленькой. Это не значит, что он разлюбил ее, но постепенно становился все менее ласковым, все более суровым. И Мария Хулия считала, что это происходит со всеми мужчинами после нескольких лет супружеской жизни. «На людях ангел, дома черт», – говорила ее мать.

Если бы она была такая же крестьянка, как и все вокруг, она бы об этом не думала, но, на ее счастье или несчастье, в детстве она несколько лет провела в Гуантанамо у своего дяди и даже ходила в школу.

Вернулась в Асунсьон шестнадцатилетней девушкой, тут Лусиано увидел ее и влюбился как сумасшедший. У его родителей была небольшая кофейная плантация в Кантильо. Истинный крестьянин, он никогда не учился, хотя был наделен умом, который помогал ему понимать девушку. Теперь она вспоминала, что ее дядя, да и его родители были против их брака, и все же он настоял на своем. После свадьбы молодую женщину поджидало новое испытание – Лусиано, бывший на несколько лет старше ее, оказался очень страстным, ненасытным, и поначалу Мария Хулия очень страдала, но потом научилась понимать мужа. И теперь ей казалось, что первые годы после свадьбы они любили друг друга.

На третий год у них родилась дочь, но Лусиано по-прежнему был ненасытен, ей даже говорили, что в Лос-Льянос у него есть любовница, к которой он частенько захаживает. Видимо, одной женщины ему было мало. Однако Мария Хулия никогда не заговаривала с ним об этом: во-первых, потому, что боялась, а во-вторых, не знала, вдруг люди врут.

– Мария Хулия! – крикнул он снова в бешенстве.

– Иду-иду, не кричи так!

– Я тебя спрашиваю, а ты молчишь! Где дочка?

– Не знаю, наверное, пошла к врачам, что приехали в Асунсьон, – сказала Мария Хулия дрожащим голосом.

– Неправда! Я ж тебя предупреждал, чтобы она никуда не ходила со двора, не сказавшись, – не утихал Лусиано.

– Но она уже взрослая…

– Чепуха! Какая там взрослая! Теперь просидит дома целый месяц и носа за порог не высунет!

Он едва сдерживал ярость, с искаженным лицом грыз сигарету, а потом с силой швырнул ее из окна.

Мария Хулия знала, что, если дело касается Марии Эухении, к мужу лучше не подступаться.

Она очень боялась рожать, и не самих родов, а того, что у нее родится девочка. Ведь Лусиано днем и ночью твердил, что вот будет у него сын, и он научит его ездить верхом, держать в руках мачете, взбираться на кокосовую пальму, плавать и ходить по горам. Он с такой уверенностью, с такой убежденностью говорил это, что она и подумать не могла, что будет, если родится девочка.

Когда родилась дочь, повивальная бабка Фелисия долго не осмеливалась сказать об этом отцу. Но в конце концов, никуда не денешься. Лусиано выслушал ее, и ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Девочка? – Голос его прервался.

Фелисия робко кивнула.

– Девочка! – словно все еще не веря, повторил он, повернулся, широко шагая, вышел из дому, сел на лошадь и галопом умчался в ночь. Потом Мария Хулия узнала, что поскакал он в Лос-Льянос.

Через неделю он вернулся, но ни словом не обмолвился о том, что произошло, а она не смела ни о чем спрашивать. Он уселся на табурет возле детской кроватки и больше часа сидел не шевелясь, пристально глядя на ребенка. Потом встал и молча лег спать. Такой уж он был – никогда не знаешь заранее, как он поведет себя и что сделает.

На следующий день он поднялся как ни в чем не бывало. И с этого времени снова стал самим собой, занимался своими обычными делами, но девочка для него будто бы не существовала. Мария Хулия думала, что сойдет с ума. Как она страдала! Больше у нее детей не было. Лусиано вслух не упрекал ее, но она знала, что в душе он ее проклинает. Что же касается его ненасытной страсти, то она оставалась прежней. Но вот девочке исполнился год, и он первый раз взял дочь на руки, улыбнулся ей. С тех пор Лусиано иногда поглядывал на нее, иногда брал на руки.

Когда же девочка подросла, начала разговаривать, вернее, лепетать свои первые слова, Лусиано вдруг полностью переменился, и Мария Хулия так никогда и не могла понять – почему. Он сажал девочку себе на колени и часами «разговаривал» с ней, «учил словам», оставляя ее только на время работы и сна. Потом девочка стала ходить, и он водил ее гулять. Мария Хулия была в отчаянии, ничего не понимала – Лусиано, который горячо мечтал о сыне и даже не посмотрел на дочь, когда она родилась, теперь внезапно и с той же горячностью привязался к девочке. И девочка тоже все сильнее привязывалась к отцу. Она звала его, едва он куда-нибудь уходил, и Марии Хулии начинало казаться, что она дочери не нужна.

– Лусиано… – сказала она однажды, – меня беспокоит, что девочка наша подрастает, а подруг у нее нет. Слишком уж она привязалась к тебе.

Он удивился, словно услышал нечто невероятное. Глаза зажглись недобрым огнем, а этого она больше всего боялась.

– Что ты говоришь, Мария Хулия? Что ты говоришь? Ты что, хочешь, чтоб я ее разлюбил?! – Слова клокотали у него во рту, как лава в кратере вулкана. – Я хотел сына, но его у меня нет и не будет, а ты жалуешься, что я полюбил дочь? Чего тебе надо?

Он двинулся на нее, уставившись ей в глаза, и Мария Хулия почувствовала, что сердце у нее замирает.

– Прости, прости меня, Лусиано, – шептала она, опуская взгляд. – Я же ничего плохого не имела в виду… Прости меня!

И она ушла в дом, едва сдерживая слезы.

Но вот она начала замечать некоторые перемены в характере и привычках дочери, да и Лусиано как-то сказал, что девочка стала какая-то странная и он не понимает, что с ней стряслось. Мария Хулия после той сцены не осмеливалась больше говорить с мужем о дочери, задавать ему еще какие-нибудь вопросы – не знала, как он это примет.

А Мария Эухения теперь часто уходила из дому, гуляла с какой-нибудь подружкой. Когда девушка отправлялась в Асунсьон, она предупреждала мать, и в первый раз за все эти годы Мария Хулия почувствовала, что дочь стала ближе к ней, чем к отцу. А однажды Мария Эухения села рядом, посмотрела матери в глаза, поцеловала и попросила рассказать о детстве. Мать рассказала, на ее взгляд, что-то незначительное, но у Марии Эухении глаза наполнились слезами. Потом она еще два дня плакала и отказывалась от еды. Лусиано был в отчаянии, однако ему девочка не призналась, почему плачет.

Соседка между тем сказала Марии Хулии, что видела ее дочь с каким-то парнем на кофейной плантации, парень чуть постарше, местный…

Когда на крыльце раздались шаги дочери, Лусиано вскочил, распахнул дверь и крикнул:

– Говори, где была?!

– Ой, папа, не сердись! Ходила в Асунсьон к врачу. У меня голова кружилась…

Лицо Лусиано сразу стало другим.

– Голова кружилась? А почему мне не сказала?

Злость его внезапно исчезла, он взял дочь за руку, усадил рядом с собой, с нежностью погладил по голове.

– Не уходи больше, не сказавшись! – попросил он почти умоляюще. – Помни, мы тебя любим!

Мария Хулия глядела на них из кухни с виду спокойная, однако целый рой тревожных мыслей одолевал ее.

Он смотрел на нее, как смотрят только влюбленные, с нежностью и страстью.

– Мария! Мария! – прошептал он, задыхаясь, схватил руку и привлек к себе.

– Не надо, Элпидио! Пусти! – просила она, но в голосе ее слышалась не только мольба, но и желание. Он притянул к себе ее голову, зарывшись пальцами в пышные волосы. Ее большие глаза, аромат ее дыхания опьяняли юношу, и он поцеловал Марию Эухению со всей доступной деревенскому парню нежностью. Она нравилась ему, как никакая другая девушка, ее груди, крепкие и круглые, сводили его с ума. Он целовал их без счета, а на кофейную плантацию опускались сумерки, окутывая влюбленных.

– Поди сюда, дочка! – велела Мария Хулия, в голосе ее слышался упрек.

Но когда девушка подошла и мать увидела ее красивые глаза и ласковую улыбку, она смягчилась.

– Мне сказали, что ты гуляешь с Элпидио, сыном Матоса… это правда?

– Да, мама, правда. Но он такой хороший…

– Гляди, Мария Эухения! Ты же знаешь, Что его семья и семья твоего отца не ладят. Подумай, что будет с отцом, когда он узнает.

Сжав голову руками, словно она у нее разламывалась, Мария Эухения ничком упала на кровать и зарыдала:

– Бедный папа!

На следующее утро Мария Хулия увидела двух ястребов на дереве возле дома и испугалась. Она не была суеверна, но ей еще не приходилось видеть стервятников так близко, и она сочла это дурным предзнаменованием. Впрочем, позже она подумала, что, даже если бы она их не увидела, ей все равно было бы страшно, очень страшно, она не могла не думать, что будет, если Лусиано проведает про любовь дочки к сыну Матоса. Дело в том, что старшая сестра Лусиано, когда ей было шестнадцать лет, бежала с дядей Элпидио, Пруденсио Матосом. Он был значительно старше ее и увез в какие-то дальние края, никто только не знал – куда именно. Там она заболела и умерла. С тех пор между семьями Лусиано и Матоса не утихала вражда. Пруденсио так и не вернулся, но Лусиано своей старшей сестры не забыл. А тут такое, что и в страшном сне не приснится, – его дочь влюбилась в Матоса!

Мужчина, такой же высокий и сильный, как Лусиано, только чуть темнее кожей, недовольно выговаривал ему.

– Если б я знал, Чано, что ты так разъяришься, я бы ничего тебе не сказал. Успокойся и не кричи. Я рассказал тебе, чтобы ты знал… Мне-то известно, что ваши семьи не ладят, что вы не выносите друг друга…

Лусиано уже не кричал, а только цедил сквозь зубы что-то невнятное. Он уставился в одну точку, и глаза его зажглись сильней обычного.

– Оставь меня! – вяло проговорил он, когда мужчина попытался его успокоить.

И пошел куда глаза глядят, горели голова и грудь, руки и ноги дрожали, а мозг сверлила одна мысль – убить негодяя! Сначала он хотел зайти домой за мачете, но понимал, что жена не выпустит его с оружием, и брел, сам не зная куда.

Солнце садилось. Красноватые отблески вспыхивали на черных тучах с белесыми краями. Внезапно Лусиано остановился. Перед ним было русло высохшей речки, полное огромных камней, а чуть подальше – дом, где жил Элпидио Матос. Через несколько минут совсем стемнеет.

– Ты врешь, ты врешь! – вопил Элпидио, кидаясь на своего лучшего друга.

– Успокойся, Элпидио! – просил его Паусидес, сдерживая обезумевшего парня. К счастью, он был выше и сильнее Элпидио. – Ведь я же тебе друг!

– Хорош друг, если говорит такое о семье девушки, которую я люблю! – кричал Элпидио, замахиваясь на Паусидеса.

– Ничего такого я не говорю! Я просто сказал, что отец у нее какой-то странный, и все.

Вдруг Паусидес застыл, глядя вниз, на русло высохшей речки. Они стояли на склоне холма, в нескольких метрах от дома Элпидио.

Элпидио заметил, как изменилось лицо приятеля, и быстро обернулся. Внизу, широко расставив ноги, стоял Лусиано Вальдес. Его расстегнутую рубашку трепал ветер, глаза горели как уголья. Элпидио смотрел на него с нескрываемой ненавистью.

– Эй, парень! Нам надо поговорить! – крикнул Лусиано.

– Не ходи, Элпидио! – Паусидес пытался удержать друга.

– Иду, Лусиано, иду!

И Элпидио стал медленно спускаться по каменистому склону. Он не знал, что имел в виду Паусидес, но чувствовал, что ненавидит Лусиано больше прежнего. Лусиано не только хотел помешать их с Марией Эухенией счастью, в глазах Элпидио он был чудовищем, которое только смерти и заслуживает.

 
Куда бы ты ни пошла,
Я пойду за тобой.
Судьба моя меня нашла,
Жизнь моя для тебя, а твоя – для меня.
 

– Чудесная песня! – воскликнула Сесилия, когда отзвучали последние аккорды.

– Вот спасибо, Сеси! Ты всегда меня хвалишь! – Кайамба улыбнулся. – Неплохая песенка, но надо еще кое-что доделать…

– Скажи-ка, Кайамба, – перебил его Педро, закуривая огромную сигару, – это твоя песня или Бетанкура?

Кайамба открыл рот, но не успел произнести ни звука, как в боковую дверь заколотили и чей-то голос крикнул:

– Доктор Алипио! Срочно! Доктор Алипио!

«Что-то случилось», – подумал я, идя к двери, и, открыв, увидел одного из шоферов ИНРА.

– Вас срочно вызывают по радио, доктор! Кажется, из Гран-Тьерры. Садитесь, я вас отвезу!

Они дрались варварски – так уж здесь принято. Каждый схватил по камню, и, озверев, они колотили друг друга, пока кровь не окрасила белое ложе реки. Паусидес в ужасе замер, стоя над ущельем, и, только через несколько секунд опомнившись, бросился за помощью. Он знал, что разнять их не так-то просто.

Когда около восьми вечера врачи в Гран-Тьерре услышали крики и плач и увидели, как в приемную крестьяне вносят кого-то, они сразу поняли – произошло что-то серьезное. Несчастный случай или драка. Перестрелки, поножовщина, зверские избиения не редкость в этих краях.

Оба пострадавших были залиты кровью с головы до ног. Одного из них, светлого мулата в возрасте, но крепкого, несли несколько человек. На стол его опустили, как куль с мякиной. Он был без сознания, из правого уха сочилась кровь. Второго раненого, молодого парня лет двадцати двух, сопровождали два солдата – он был арестован. Левая половина лица у него была чудовищно изуродована многочисленными ранами и ушибами. На голове зияли две раны, из которых кровь так и хлестала. Пожалуй, его тоже следовало бы нести на носилках. За дверью причитали и плакали женщины.

Эрнан Салас, имевший некоторый опыт в нейрохирургии, осторожно осмотрел того, что был без сознания.

– Видимо, перелом основания черепа, – сообщил он врачам. – Надо срочно везти его в Баракоа, в больницу.

– Я предупрежу по радио! – крикнул Кабрера. – Бегу к передатчику!

– ИНРА, Гран-Тьерра, ИНРА, Гран-Тьерра, вызывает O-27. Как слышите? Прием.

Слышно только потрескивание электрических разрядов.

– ИНРА, Гран-Тьерра, ИНРА, Гран-Тьерра, вызывает O-27. Как слышите? Прием.

В наушниках прозвучал резкий голос, далекий, металлический:

– O-27, O-27, вас слышим. Перехожу на прием.

Через несколько минут радист из Гран-Тьерры передал радисту в Баракоа такое сообщение:

– В машине «скорой помощи» через Ла-Боругу в больницу следует раненый. Случай тяжелый: перелом основания черепа. Врачи просят подготовить операционную, возможно, раненого придется оперировать. Доктор Салас едет следом за «скорой помощью».

Когда я прочитал это вслух, Педро вскочил со стула.

– Чего же мы ждем?

– Пока ты наденешь хотя бы туфли и рубашку.

Первым делом мы заехали за старшей сестрой – в больнице был нейрохирургический инструментарий, однако его давно не стерилизовали, так как никто им не пользовался. Педро пошел с сестрой в операционную и показал, какие инструменты и материалы надо стерилизовать. Мы оставили ее за этим занятием, а сами в ожидании расположились в алюминиевых креслах-качалках у входа в больницу, отдавшись на растерзание комарам.

Около одиннадцати мы увидели фары автомобиля, который на большой скорости несся по шоссе. Водитель резко затормозил и развернулся у въезда в больницу. Через несколько секунд машина остановилась возле нас. Ее вел шофер из Асунсьона. Рядом с ним сидел солдат. Позади плакала женщина. Ей было лет тридцать пять, но горе состарило ее. Вместе с ней из машины вышел мужчина лет сорока – судя по всему, ее родственник. На носилках лежал крепкий, сильный мулат со светлой кожей, тонкими чертами лица и пышными усами. Он весь – голова, лицо, изорванная одежда – был залит кровью.

Педро, не теряя времени, влез в машину. Через окно я видел, что он осматривает раненого, и, когда почти сейчас же Педро снова спрыгнул на землю, по его лицу я понял, что он скажет.

– Мертв! И уже давно!

Педро был бы рад ошибиться и потому схватил меня за руки и втолкнул в машину. Однако раненый был мертв.

Все же мы велели вытащить носилки и отнести его в приемный покой – нам хотелось произвести более тщательный осмотр.

К Педро подошел солдат:

– Вы должны выдать мне бумагу, доктор, опишите в ней все его раны и отчего он умер – в Асунсьоне арестован из-за него один парень.

Мы выдали ему свидетельство о смерти с подробным описанием всех увечий.

Женщина не переставала плакать, но я обратил внимание, что она не вскрикивала и не причитала, как это принято у местных крестьянок.

После полуночи машина с покойником отправилась в обратный путь.

На следующий день, ближе к вечеру, на холмах Кантильо, возле Асунсьона, развернулось шествие, привычное глазу местных жителей, но приковавшее внимание тех, кто не знаком со здешними обычаями. Странная процессия двигалась по тропинкам и стежкам, спускаясь и поднимаясь по взгоркам, пересекала высохшие русла рек, обходила кофейные плантации – она направлялась к кладбищу.

Впереди четверо мужчин несли длинное, крепкое, но не толстое бревно, к середине которого была прикреплена белая ткань, облегавшая тело покойного. За ними следовали удрученные горем родственники и друзья умершего.

Многие держали горящие свечи или лучины, прикрытые круглыми экранчиками, сделанными из картона и оберточной бумаги. Красновато-желтые огоньки придавали картине похорон еще более фантастический характер.

На вершине маленького холма, где находилось кладбище, трое мужчин уже кончили копать могилу, достаточно длинную и широкую для тела Лусиано Вальдеса.

– Сеньора, пожалуйста, успокойтесь. Иначе я не смогу закончить лечение. Я знаю, что больно, но надо потерпеть.

Салас подумал, что никогда еще он так долго не возился с больным. Это была не женщина, а настоящий комок нервов. Услышав шаги возле своего кабинета, он обернулся: на пороге стоял лейтенант Гомес, начальник военного поста.

Высокий, худой и бородатый, Гомес был не один – с ним вошла женщина, похоже не местная.

– Как дела, лейтенант? – поздоровался Салас, продолжая заниматься больной.

– Хорошо! Надеюсь, и у вас также, доктор!

– Что вас привело ко мне? – спросил Салас, моя руки.

– Нам надо поговорить с вами.

Салас пожал лейтенанту руку.

– Вот, доктор, товарищ – наш новый судья, и мы хотели побеседовать с вами о том раненом, что умер, о Лусиано Вальдесе…

Когда лейтенант и судья ушли, ошарашенный Салас так и рухнул на табуретку.

В кабинет вошел Синтос, тоже врач.

– Чего хочет от нас лейтенант? – спросил он.

– Да так, сущей безделицы! Представь, новый судья требует эксгумации и вскрытия покойника с переломом основания черепа!

– Быть не может! – лицо Синтоса выразило удивление.

– Очень даже может! Ты только подумай, что это будет… Три дня после похорон и четыре после смерти! Но это еще не все. Он требует сделать это сегодня! Ясно, чем скорее, тем лучше. Но ведь у нас нет инструментов. Нужна пила, нужен молоток. Надо что-то придумать. Главное – вскрыть череп. Я тут в лавке видел маленькие топорики, может, пригодятся. А еще надо достать спирт или какое-нибудь другое дезинфицирующее средство…

– И что-нибудь еще, нос затыкать, – добавил Синтос.

На кладбище Кантильо готовилось неслыханное и невиданное событие – будут выкапывать мертвеца, которого три дня как похоронили.

– Они что, не уверены – помер ли он?

– Да нет, просто мы ничего не понимаем, я и сам думал: врачи они вроде бы хорошие, а вот похоронили беднягу Лусиано живым. Но Мелесио, племянник Приеты, тот, что в армии служит, все разузнал и мне объяснил – это судейское дело. Перед тем как похоронить, надо глянуть, что там у покойника внутри. Ведь теперь у нас есть судья… Ну, понял? Вот и будут мертвеца выкапывать.

– Понял, понял! Знаешь, друг, я так горевал по Лусиано, но я обязательно погляжу, как они будут делать…

– Вскрышку, – закончил Мигелито.

– Вскрышку?

– Да. Мелесио говорит, это так называется…

Родственники покойного, друзья, почти все жители округи, главным образом мужчины, солдаты, секретарь суда и врачи образовали новое шествие на холм Кантильо.

У нас был длинный деревянный стол для трупа, а из инструментов – маленький ланцет, ножницы, молоток, топорик и резак для ветчины, реквизированный властями из местной лавки.

Когда вскрытие закончили и снова стали закапывать могилу, Салас вдруг спохватился:

– Синтас, а где у нас спирт?

– Да вот здесь был. – Синтас повернулся к углублению между камнями, где стояли бутылки со спиртом.

– Утащили!

Вскоре мы обнаружили крестьян, которые разводили спирт кокосовым молоком и угощали всех желающих. Это вызвало недовольство среди родственников покойного, так что для водворения мира пришлось сделать несколько выстрелов в воздух.

Вскрытие Лусиано и все, что с ним было связано, казалось нам страшным происшествием, о котором мы никогда не забудем. Но наконец, как мы думали, все позади, остались только не очень приятные воспоминания.

Однако скоро мы поняли, что ошибались. Мы упустили из виду, что здесь иная культура, иная цивилизация и что последствия наших действий могут быть самыми неожиданными.

Десять дней спустя рано утром некий житель Асунсьона вызвал врача к своему семидесятилетнему, страдавшему бронхитом отцу, которому вдруг стало хуже. Маргарита осмотрела его и убедилась в правоте своих предположений: бронхит осложнился двусторонним воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Маргарита решила делать инъекции антибиотика внутривенно, однако все было напрасно. Старик умер около девяти вечера. Выразив семье соболезнование, Маргарита направилась к двери, но ее остановил сын покойного:

– Доктор, а когда ему будут делать вскрытие, завтра?

– Зачем? – Маргарита притворилась, что не понимает. И хотя она уже пожила некоторое время в этих краях и примерно представляла, чего от нее хотят, все же такого вопроса не ожидала.

– Как – зачем? Ведь мужу Марии Хулии делали!

– Ах вот оно что! – Маргарита продолжала играть свою роль, – То совсем другой случай был, насильственная смерть, и суд заинтересовался. А ваш отец умер от воспаления легких, мы можем это удостоверить. И вскрытие не нужно.

– Но, доктор, – настаивал крестьянин, – не сердитесь, вы мне все объяснили… Но раньше у нас не было ни судей, ни врачей и никого не вскрывали, а теперь-то у нас и судья есть, и врачи, так что и моему отцу нужно сделать вскрытие.

Маргарита еще какое-то время втолковывала ему и, уходя, думала, что он ее понял, но через полчаса в гостиницу пришли за ней два солдата.

– Доктор… – они мялись и не знали, как начать, – …доктор, нам очень жаль, но против вас выдвинуто обвинение. Вы должны пойти с нами в казарму.

Маргарита очень удивилась.

– Вас обвиняет Хорхе Веранес. Он говорит, что отец его умер, а вы не сделали все, как полагается. Говорит, что его отца надо вскрыть до похорон.

Жалобы и обвинения так и посыпались. Крестьяне возмущались, почему не делали вскрытия их умершим родственникам: и те, у кого родные умерли несколько месяцев назад, и даже те – они-то как раз и были самыми упорными, – у кого родственники умерли уже лет пять-десять. Поверить невозможно! Голубая мечта любого патологоанатома!

Так что пришлось лейтенанту Гомесу и врачам созвать собрание и доходчиво объяснить местным жителям, что такое вскрытие и для чего оно производится.