Текст книги "Осенние сказки "

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Поедем со мной, – сказал Илан, наконец. – Поедем, и там, у нас, тебя никто не посмеет тронуть.

Да? А как ты объяснишь, кто я такая? Сестра вражеского советника, да я сама буду врагом там, у вас, разве ты не понимаешь?

Ты будешь моей гостьей. Тебя никто не посмеет тронуть.

Зачем я тебе? – снова заплакала я. – Я могу стать твоей гостьей, но не на всю ведь жизнь! У тебя есть невеста… как ты посмотришь ей в глаза? Она ждет тебя, она тебя любит!

Лицо его исказила гримаса боли. Русые волосы насквозь промокшими прядями прилипли к щекам, и оттого он казался еще младше, чем был, – совсем мальчишкой, впервые в жизни стоящим перед выбором.

Я не оставлю тебя, – проговорил он упрямо. – Кем бы ты ни была, ты останешься навсегда моим другом…

Другом, – прошептала я. – А зачем мне такая дружба, если я люблю тебя?

Он резко, с отчаянием выдохнул сквозь стиснутые зубы.

Тамира…

Уезжай, – проговорила я уже спокойно. – Уезжай, пока у меня еще есть время вернуться, а у тебя – уехать подальше. Пока нас не хватились, пока… Уезжай!

Поедем со мной!

Нет.

Я и сама не понимала, отчего так упорствую в своем отчаянии, ведь еще час назад я молила Богиню о том, чтобы он позвал меня с собой. Но теперь я понимала – нельзя, так же отчетливо и ярко, как и то, что люблю его. Нам не бывать вместе. Никогда. Его ждет там невеста – худенькая девушка с большими глазами, которая помнит и верит, которая всматривается в ночную тьму и в рассветную тишь и ждет, ждет, ждет… и, наверное, это ее молитвы помогли Тейрану рассказать мне о том, что я теперь знаю.

Уезжай, – повторила я. – Я буду молиться за тебя и всегда буду тебя помнить. Спасибо тебе – за все. Прощай.

Я резко хлестнула Рыжего, и он рванулся с места в стремительном галопе. И Илан – княжич Иларан – в последний раз оглянулся на меня, и серые глаза его светили мне сквозь эту пелену, уходя все дальше, дальше, дальше…

Я запрокинула голову к беспощадному небу, ловя губами капли.

Богиня, прошептала я, яви мне Свою милость. Сделай так, чтобы у меня остался ребенок. Его ребенок. Мальчик с такими же серыми глазами и русыми волосами. И если Ты выполнишь мою просьбу, я воспитаю этого мальчика – воином. Таким же, как его отец. А когда он вырастет, я уйду в Храм… и буду славить Тебя всю жизнь, сколько мне останется.

Капли редели, растекаясь по лицу. Волосы мои промокли насквозь, узел развалился, я машинально отжала пряди и засунула под капюшон. Потом тронула Вишню и неторопливо поехала обратно к городу. Теперь можно не торопиться. Я уеду в Храм Богини – там защитят, не выдадут… там Тейран не посмеет тронуть меня. А нищей я не останусь – спасибо покойному мужу.

Если у меня будет сын, мне будет ради кого жить… а ведь я так долго считала, что незачем. Спасибо Тебе, Богиня…

Струи хлестали по плечам, по лицу, по непокрытым волосам. Но когда я в последний раз обернулась, мне показалось вдруг, что сквозь тучи на миг пробилось солнце.

Сентябрь 2009.

Картина

Петер Клаус, пожилой аптекарь с улицы Фонарщиков, был очень известным и уважаемым в городе человеком. Его знали даже малые дети, и немудрено – почти все население небольшого городка, затерянного в провинциальных лесах, у Клауса лечилось. Многие говорили, что у Клауса талант к медицине, и что, доведись ему учиться в столице, стал бы он там большим человеком. Клаус, слыша такие слова, усмехался. Но не спорил.

Своим настоящим призванием Клаус считал живопись.

Он учился малевать портреты и пейзажи еще совсем мальцом, тайком заглядывая из-за спины соседа-студента. Студент заметил, в конце концов, любопытного мальчишку, но не прогнал, а даже стал подучивать кое-чему. Клаус тогда проявил к этому делу гораздо больше прилежания и охоты, чем к ремеслу отца-аптекаря, за что и бит бывал папашей нещадно. Но вот беда – студента вскорости арестовали за неблагонадежность, чем окончательно укрепили мнение Клауса-старшего в том, что все эти мазилы такие – того гляди и императора скинут. И маленький Клаус долго считал, что занятие живописью – не для приличных людей.

Вот только талант не спрашивает, в какой семье ему рождаться.

Клаус вырос, женился, и даже дети успели подрасти. Он все-таки стал аптекарем – семью кормить-поить надо. Но по-прежнему часто поднимался по скрипучей лестнице на чердак и, насвистывая, что-то малевал там. Впрочем, нет – жена не говорила «малюет». Белокурая хохотушка и трудяга, белошвейка Анна всегда понимала своего мужа. За это, собственно, и положил на нее глаз тридцать лет назад статный и плечистый молодой Клаус. Ей одной он показывал все свои натюрморты, портрет соседской девочки с котенком, старую ратушу в оранжевых лучах заката, лунное небо в зимнюю ночь. Она смотрела на его рисунки огромными своими глазами и честно говорила, что «вот тут так не бывает – где ты этот цвет при закате видел» или «а вот тут просто здорово».

Понятно, что шила в мешке не утаишь. Соседи – и ближние, и дальние – знали про увлечение Клауса. Но то ли нравы теперь стали помягче, то ли художники в столице уже не хотели сбросить императора, а относились люди к этому вполне дружелюбно. Иной раз даже просили – кто вывеску намалевать над лавкой, кто ребятенка-первенца нарисовать. Семья Клаусов не бедствовала, Пьер, старший сын, даже в столицу уехал учиться, а потому сам аптекарь охотно и часто совсем бесплатно, а порой за мелкие грошики выполнял просьбы соседей. И дарил соседским детям свои рисунки – просто потому, что дети над ними не смеялись.

Пьер же как-то тайком от отца увез пару его картин в столицу. И – врет ли, нет ли – сказал, что продал их за неплохие, по местным меркам, деньги. Всерьез ли Пьер считал отца талантом или просто смеха ради это сделал – неясно. Но Клаус в душе был страшно доволен, хоть и посмеивался вслух.

Однажды в воскресное июньское утро Клаус решил пройтись. «Пойду прогуляюсь, – небрежно сказал он жене, – что-то голова болит». Как полагается, надел воскресный пиджак, лихо надвинул шляпу, мельком бросил взгляд на себя в покосившееся зеркало в прихожей. Жена поцеловала его и попросила: «Не ходи долго, жарко нынче…. И потом – сегодня воскресенье». Клаус кивнул. Традиции воскресных семейных обедов были незыблемы.

Он спустился по узким жарким улочкам к реке, но не стал останавливаться. По мелким камешкам, кое-где прикрытым водой, перешел речку, обмелевшую от невиданной в июне жары, и, полной грудью вдыхая аромат травы, пошел по еще не скошенному лугу. Шел, насвистывая, порой наклонялся, срывая ромашки, часто останавливался и запрокидывал голову, взглядывая на высокое бледно-голубое небо. А когда почувствовал, что устал от жары, свернул в лес.

Наверное, и вправду не стоило заходить так далеко. Лес, конечно, скрадывал палящие лучи, но Клаус слишком долго шел по солнцепеку. Разболелась голова. Где-то здесь должен быть родник – умыться бы…

Клаус свернул с тропинки и вдруг услыхал неподалеку звонкий девичий голос, напевавший что-то без слов.

Клаус осторожно подкрался к краю поляны и тихо выглянул из-за ветки. И обомлел.

На заросшей болиголовом и кипреем поляне, залитая жарким лучами, танцевала по колено в траве девушка лет пятнадцати-шестнадцати. Светлые волосы ее не были заплетены в косу, как полагается благовоспитанным девицам, и свободно стекали пышными, пронизанными солнцем ручьями по спине и плечам. Лица девушки Клаус не смог разглядеть из-за бьющего ей в спину солнца. Весь силуэт ее, очерченный золотым сиянием, был так изящен, тонок и трогательно-хрупок, что у аптекаря перехватило дыхание. Девушка вскидывала руки, кружилась в быстром и светлом танце и, кажется, не подозревала, что из-за дерева смотрит на нее незнакомый мужчина.

Клаус отступил назад и медленно отвел ветку. Он стоял какое-то время, крепко зажмурившись, пытаясь понять, что это было – чудо ли лесное, фея или обычная девушка. Явно нездешняя – ни у кого из местных девушек не было, он помнил, такого золотого водопада. Светлая масть в их краях – редкость. А когда выглянул снова, на поляне уже никого не было. Клаус помотал головой, пробормотал что-то и, шатаясь, побрел к дому.

Дойдя до родной кровати, он повалился на нее и лежал без движения. Встревоженная Анна несколько раз подходила к нему, но, решив в итоге, что муж перегрелся на солнце – и немудрено, вон как палит, сколько раз говорила – не ходи по жаре, – отступилась. А когда шаги ее стихли, Клаус вдруг вскочил и кинулся на чердак.

Руки его тряслись. Скорее, скорее… Сорвать с мольберта лист, наколоть чистый, воду в банке… а черт, грязная… где же кисточки? Рука художника принялась набрасывать кроны деревьев, зелень листвы, очерченный солнцем девичий силуэт…

С того дня Клаус потерял покой и сон. Он совершенно не занимался делами, клиенты осаждали – сказался больным, осунулся, ни с того ни с сего нагрубил жене. Анна сначала обиделась, потом потребовала все рассказать – и простила. По крайней мере, так казалось Клаусу. Он не знал, что жена в те редкие часы, когда он спал, поднималась на чердак и долго стояла перед мольбертом, смотрела на ту, чьи черты все отчетливее проступали на листе. И молчала. И чувствовала, что ненавидит ее.

В ветреном октябре Клаус закончил картину.

За это время он трижды разругался и помирился с Анной, едва не остался вовсе без клиентуры – только искусство старшего помощника спасло аптеку от полного разорения, потерял в весе больше половины, как утверждала старшая дочь. Но однажды вечером от отшатнулся вдруг от мольберта и глухо сказал:

– Все….

И закрыл глаза.

А когда открыл их, то снова окунулся в то июньское солнечное утро. Пронизанная солнцем девушка в легком платьице танцевала по колено в цветах на лесной поляне. Она не смотрела на него, но в поднятых ее руках, в повороте головы сверкали смешинки, и казалось – вот-вот расхохочется и убежит.

– Кто же ты, а? – тихо спросил ее Клаус.

Картина не ответила.

Генрих, средний сын, сказал, что эту картину можно было бы отвезти на рождественскую распродажу в столицу и, быть может, выручить за нее немало денег. Клаус молча покачал головой. Впервые он не желал делиться своим сокровищем ни с кем. Он спрятал картину в угол на чердаке, замотал ее тряпками, но каждый вечер поднимался по скрипучей лестнице и, ежась от холода, смотрел, смотрел на девушку. Он не знал, как назвать тот жаркий ручей, что сочился в его душе при взгляде на нее. Нет, знал. Сказал бы ей «Люблю», если бы мог. Но не мог – не мог предать Анну.

Дождливой и ветреной ноябрьской ночью ему приснился сон. Худенькая юная девушка с венком из луговых ромашек подошла к нему и села на край кровати. Прохладная ладонь легла на его лоб, и Клаус закрыл глаза – так когда-то делала мама.

– Отпусти меня, – негромко сказал девушка и без улыбки посмотрела на Клауса.

– Как… – растерялся он.

– Я не могу быть только с тобой. Я принадлежу всем – и никому. Не обматывай меня тряпками и не прячь на чердак. Пожалуйста… – тихо попросила она.

– Кто ты? – спросил Клаус тихо.

– Твое творение, – засмеялась она. – Ты меня просто придумал…

– Нет, – хрипло сказал Клаус.

– Нет, – согласилась девушка. – Теперь я не только твоя… Так ты меня отпустишь?

– Нет… Я не смогу без тебя.

– А я не смогу без свободы, – печально сказала она. – Разве ты не заметил, что на твоей картине поблекли краски? Еще немного, и от меня останется бледная тень… воспоминание.

Клаус молчал…

Девушка погладила его по голове и вздохнула.

– Как тебя зовут? – спросил Клаус.

– Никак, – снова засмеялась она. – Меня зовут Анна… я – твоя жена, когда она была молода. Меня зовут Вероника, я – твоя дочь на первом свидании. Меня зовут Венера и недавно выставили в Лувре. А когда-то меня звали Мария, и Тот, кого вы почитаете, был моим сыном.

Клаус кивнул, словно получил ответы на все свои вопросы.

– Так что ты скажешь мне? – помолчав, спросила девушка. – Ты отпустишь меня к людям? Здесь, на чердаке, меня просто сгрызут мыши.

– Что я должен сделать? – спросил Клаус.

– Ничего. Просто скажи мне: «Иди», – и я уйду.

Клаус молчал.

– Я ведь буду приходить к тебе, – утешила она его и поцеловала в лоб, как маленького ребенка.

– Иди, – вымолвил Клаус и закашлялся, снова закрыв глаза. А когда открыл их снова, девушки в комнате уже не было.

Наутро он встал с больной головой. Отказался от завтрака, мучительно пытаясь припомнить, что же такое снилось ему в эту ночь. А потом вспомнил, усмехнулся и, воровато озираясь, полез на чердак. Жена ушла на рынок за продуктами, в доме никого не было, кроме серого старого кота. Клаус поднялся на чердак, взял из угла картину, размотал тряпки. И отшатнулся.

Летняя, залитая солнцем поляна никуда не делась. На месте были и солнечные лучи, и деревья. А девушки не было. Только рассыпанные цветы и недоплетенный венок валялись на примятой траве.

Клаус схватился рукой за ворот рубашки и застонал. Кровь прилила к вискам, в глазах потемнело. Клаус высадил чердачное окошко и подставил лицо промозглому ветру.

Пришедшая с рынка жена нашла его на лестнице и кинулась за лекарем.

Вечером ветер стих, в воздухе закружились первые мягкие снежинки. А когда снег покрыл тонким слоем мокрую землю, Клаус ненадолго пришел в сознание. Посмотрел на плачущую жену, погладил ее руки и отвернулся.

Ночью старый аптекарь умер.

13-14.02.2007.

Сказка про счастье

Магда Левец твердо знала, что она будет счастливой. Знала, когда умер отец, и рыдающая мать каталась, билась головой об пол. Знала, когда пришел в их деревню тиф, и люди умирали один за другим, и в их избе тоже тихо угасли трое. Знала, когда выходила замуж не по любви, а потому что нужно было – нужно поднять братишек-погодков и не бросить больную мать. Жизнь катилась ни шатко, ни валко, и завтра снова сменяло вчера, а счастья все не было. Но оно будет, оно обязательно будет. Просто не может не быть, иначе для чего же тогда жить на свете?

Муж не обижал ее, и жили они ладно, вот только детей все не было. Уже десятый год пошел к излету, а пусто в избе, и детские голоса звенят по соседству, да не у них. Всех деревенских бабок обошла Магда – попусту, и ждала, ждала свое счастье. А оно приходить не торопилось.

Потом началась война, и Магда ждать перестала .

После наезда вербовщиков их деревня опустела. Вроде и немного было мужиков – а смолкли голоса, даже соседские дети не гомонили теперь на улицах: мальчишки сменили отцов на полях, девочки остались за матерей в избах. Все первое военное, знойное лето Магда видела во сне мужа – каждую ночь. Она верила, что он вернется, – и тогда… о, тогда к ним придет еесчастье, и все обязательно будет хорошо.

Год выдался неурожайный. Зерна намолотили мало, и даже фуражирам действующей армии, наезжавшим в их деревню, приходилось отправляться восвояси. Бабы выли: чем кормить детей, а Магда усмехалась сухими губами. Вот оно, ее счастье, – не видеть голодные детские глаза. Кто бы сказал, что удачей обернется горе…

Сухая, ледяная осень катилась к исходу, когда появились о ни– грубые люди в чужих мундирах, с непонятной речью. Магде повезло – она ушла с утра в лес за хворостом, и потому только издалека видела, как горели соломенные крыши, слышала отчаянные крики женщин. Забилась в ямку меж вывороченных корней старого дуба, боясь шевельнуться, чтобы не заметили, не выволокли из ее ненадежного убежища. И молилась про себя, сама не зная кому, и звала мать, боясь закричать и заплакать в голос.

Уже рассвело, когда голод выгнал ее наружу. В деревню Магда не пошла. Не оглядываясь, боясь даже краем глаза увидеть почерневшие печные трубы, ковыляла она по усыпанной хвоей лесной тропе, и холодный ветер срывал с нее рваный платок и косматил серые пряди.

Еще через двое суток она услышала впереди голоса. Остановилась и бросилась за ближайшее дерево, а потом осторожно выглянула. Речь – родная, и мундиры – свои, темно-серые, и стук копыт, и звонкая солдатская ругань. В горле застрял ком. Крикнув, выскочила Магда на дорогу и без сил опустилась в схваченную первым инеем грязь.

Несмазанная телега скрипела на ходу всеми четырьмя колесами, но скрип этот казался Магде прекрасной музыкой. В нехитрых заботах, мокрой слякоти и суете солдатских будней тянулась зима. Магда стирала серое солдатское белье и штопала рваные рубахи; помогала полковому повару Кларенсу варить обеды в огромном котле; будила солдат в караул и ни о чем не думала. Не думать было проще. Ее, совсем еще не старую, мальчишки-рекруты уважительно звали мамашей, хотя седина была совсем незаметной в упрятанных под платок волосах. Она жила днем нынешним и не вспоминала день вчерашний. А о том, что будет завтра, старалась не думать. Счастье ее потерялось где-то в мокрой, разоренной войной стране.

Они были разные – те, с кем делила она тяготы походной жизни. Старый, добрый Кларенс острым приправлял как обеды, так и рассказы свои о маленьком домике на востоке, где жила его любимая, обожаемая жена. Тощенький, нескладный балагур Янус на диво хорошо умел петь; послушать его приходили вечерами солдаты из других полков. Мрачный, нелюдимый Штольц не расставался с лекарской сумкой и очень гордился своей нужностью и незаменимостью.

А еще был у них молоденький, вихрастый Раймон – молчаливый, ничего толком не умеющий, но до чертиков упрямый первогодок. Он то и дело чему-нибудь учился – наматывать портянки, чистить ружье, ходить в ногу, колоть штыком соломенное чучело, не обращать внимания на добродушные насмешки. Магде было его жаль. Она старалась припрятать для парня куски получше; поила его от кашля отваром трав; а мальчишка буркал в ответ что-то нечленораздельное и отворачивался, пряча в ворот шинели заливающееся краской лицо. Магда сначала обижалась, но заботиться о парне не перестала. Рядом с ним она чувствовала себя спокойной и какой-то очень усталой и мудрой; при взгляде на острое это лицо вспоминала она невзначай, что где-то затерялось ее счастье. Иногда ей хотелось погладить его по светлым, чуть вьющимся волосам – наверное, на ощупь они были очень мягкими.

Наступление назначили на раннее утро. Накануне вечером у костров было необычно тихо. Солдаты чистили оружие, переговариваясь вполголоса, не слышалось обычного гогота и грубых шуток. Магда отдраила котел после ужина, заштопала четыре рубахи, сунулась было помощницей к лекарю Штольцу, да тот прогнал – не до тебя, мол, потом. Села было у костра, но вспомнила, что осталось невыстиранным белье. С ворохом солдатских рубах и портянок спустилась к реке.

Весь день она старалась отгонять от себя тревогу, а теперь тревога одолела ее. Да что там тревога – страх. За четыре месяца отступлений ничего не боялась она так, как завтрашнего дня. Почему-то подумалось, что ее могут убить. Отупение прежних дней прошло, очень захотелось жить – по-звериному остро, не рассуждающе, сильно. Подумалось: как же, наверное, страшно им – тем, кто завтра не сможет спрятаться, как она, а должен идти вперед.

Уже совсем стемнело – на небе высыпали первые звезды. Неширокая речка журчала на перекатах. На другом берегу слышно было лошадиное ржание, голоса, чужая речь, горели костры. Там неприятель. Искоса посматривая на заросший кустарником обрыв, Магда подоткнула юбку и зашла по колено в воду.

И охнула, отскочила, едва не вплотную столкнувшись с сидящим на камнях в зарослях ивняка человеком.

Скорчившийся на нешироком камне, уткнувшись лицом в колени, Раймон поднял голову. На лице его блестели мокрые дорожки.

– Что с тобой? – спросила, подойдя, Магда и услышала в ответ срывающийся мальчишеский голос:

– Боюсь… страшно…

Он вцепился в ее предплечья так, что ей стало больно, и прижимался, прижимался к ней, задыхаясь. А потом до нее долетел сдавленный, горячечный шепот:

– Страшно… боюсь, завтра…. Мне гадалка нагадала, когда я родился, что погибну на войне. Не боялся, пока отступали, а теперь – страшно. Мать не переживет, я у нее один. Не смерти боюсь – боли… За мать страшно. Магда, Магда, попроси за меня у Господа… ты – святая, он послушает тебя… пожалуйста…

– Что ты говоришь, – прошептала Магда, гладя худые, острые мальчишеские плечи. – Я не святая, я грешница великая… и думать не смей, что погибнешь, слышишь? Ты уцелеешь, вот увидишь. Не всех ведь убивают…

Она еще старалась говорить спокойно, но волнение мальчишки смешалось с ее собственным страхом. Задрожали, налились жаром пальцы, гулко и испуганно билось сердце. А Раймон гладил ее волосы, руки, лицо

– Магда, – шептал он, словно в бреду, – Магда… не сказал бы тебе, кабы не все равно погибать. Люблю я тебя, Магда… с самой осени люблю, как увидел тебя. Подойти не смел – зачем я тебе, неумеха… Молчи, молчи… не говори ничего…

Сдавленно охнула Магда, резко и сильно вырвала свои ладони из пальцев Раймона.

А потом слепая, нерассуждающая сила толкнула их друг к другу. Женщина помедлила немного… обвила руками шею парня – и поцеловала в губы.

Жить, жить, жить – исступленно билось внутри. Жить, несмотря ни на что. Пусть война, пусть это завтра будет последним. А сегодня – жить, и что может быть слаще любви на расстеленной на мерзлых прошлогодних листьях шинели, под ночными весенними звездами. И все равно с кем, и все равно как – но выжить, сохранить в себе искорку, стать землей, впитать чужое семя, дающее начало новой жизни. Вопреки смерти. Вопреки разуму. Вот оно, ее счастье, трепещет рядом с ней на покрытой ночным инеем земле. Ее не убьют, не посмеют – в ней будет расти новая жизнь, и это оградит ее от ударов свинца.

Губы его горчили, отдавая привкус железа, но были удивительно мягкими.

Рассветная тишина взорвалась криками, пением труб и грохотом, от которого закладывало уши. Бегущие друг навстречу другу фигурки в шинелях казались Магде удивительно маленькими и жалкими. Все, кроме одной – нескладной, мальчишеской, с растрепанными светлыми вихрами и покрасневшим носом. Он будет охранять ее, а она – его. И до тех пор, пока он жив, с нею ничего не случится.

Она верила в свою неуязвимость и спокойно помогала лекарю. И очень удивилась, когда что-то ударило ее в низ живота. Опустив глаза, увидела текущую по юбке красную струю, но почувствовать боль не успела. Медленно, нелепо взмахнув руками, опустилась Магда в размешанную сотней ног грязь и закрыла глаза. Ей было легко и спокойно. Она не умрет – новая жизнь хранит ее.

В двух сотнях метров от нее упал, точно споткнувшись, лохматый светловолосый парень в расстегнутой шинели, но Магда уже не видела этого. Счастье ее кружилось в облачной вышине и было невозможно, отчаянно близким.

29.09.08.

Сказка про любовь

Джулиану

Когда цветет сирень, даже старые прачки украдкой вздыхают, вспоминая прошлое, и вытирают глаза грубыми накрахмаленными передниками. А они были молоды и счастливы – король и королева маленького государства. Наследник престола, ставший королем в 22 года, и девушка из знатного рода. И они любили друг друга. Правда, старухи украдкой говорили, что такая любовь редко бывает счастливой…

Но она была счастливой, их любовь. Как в сказке, правда? И все остальное тоже было как в сказке – и скачки верхом по зеленым лугам, когда золотые волосы принца вились по ветру (о, в этой горной стране хватало и лугов, и синего неба, бывавшего иногда свинцово-пасмурным, и лесов – глухих, непроходимых, в них разбойники водились); и беседы в дворцовой библиотеке – она так любила читать исторические романы и сказки; и на луну они вместе смотрели – огромную, оранжевую – через стрельчатое окно самой высокой башни. И свадьба тоже была как в сказке – белая фата невесты закрывала лицо, седой вельможа – ее отец – крякал в густые усы, король выпивал один за другим огромные кубки вина, а мать девушки тихонько вытирала мокрые глаза. И песен хватало, и тостов за здоровье жениха, невесты и короля, и всем казалось, что эта пара похожа на героев старинных баллад, что в огромном количестве пели дворцовые менестрели.

Ее звали Элиза. А наследника… никто не сохранил его имени, да это и неважно, потому что по восшествии на престол он должен был принять имя своих предков, добавляя к нему лишь порядковый номер, на единичку больше, чем у отца. Но пока что старый король умирать не собирался, и юный принц мог подолгу засиживаться в покоях жены, а не заниматься делами государства. Их смех разлетался под сводами дворца, как стая летних бабочек.

Впрочем, история началась не с того. Несколько лет назад руки Элизы – тогда просто младшей дочери знатного придворного – просил богатый князь, правитель соседнего, южного, княжества. Княжество было во много раз больше маленького королевства, и если и сохраняло вооруженное перемирие, то лишь благодаря искусству политиков и дипломатов с той и с другой стороны – старый король полагал, что худой мир лучше доброй ссоры, и, наверное, был прав (принцу даже прочили в жены троюродную племянницу князя, да только свадьба расстроилась – никто не знал, по какой именно причине).

Князь был немолод, но очень красив и богат; в гербе его имелся девиз: «Всего добиваюсь». Элиза потихоньку посмеивалась над сединой новоявленного жениха, но его подчеркнутая церемонность и кошачья, не по годам, ловкость вызывали у нее затаенное уважение, а хищный, антрацитово-черный, блеск глаз и жесткая усмешка – безотчетный страх. Однако девушка отказала, а родители не неволили ее.

Через два года князь приехал вновь. Элиза была уже супругой наследника, но князь умолил ее о тайном свидании.

Они встретились в городском саду, куда Элиза пришла поздно вечером, одна, в мужской одежде, с мечом на поясе. Она не боялась ночных любителей легкой добычи и подвыпивших гуляк – с детства ее обучали верховой езде и владению мечом; странны были эти причуды, но отец слишком любил ее, чтобы отказать.

Осень уже тронула своим дыханием столичные парки – на дорожках лежали маленькие золотые охапки, и ночи стали не по-летнему холодны. Яркая луна молча плыла над верхушками лип.

На узорчатую тень решетки лег длинный черный силуэт. Приблизившись, князь протянул Элизе огромный букет белых хризантем. Но она отрицательно покачала головой.

Элиза, – он взял ее за руку, – прошу, не мучайте меня! Я пытался забыть вас, но не смог. Я люблю вас. Если бы вы только согласились… Я увез бы вас к себе, у нас было бы все, о чем можно только мечтать!

Она пожала плечами.

У меня и так есть все.

Элиза, зачем вам этот мальчик? Бог знает, когда он станет королем, его отец еще крепок. Я прошу вас…

Сударь, – проговорила девушка, никак не титулуя его, – я прошу Вас забыть этот разговор. Я не люблю Вас… но очень уважаю – не заставляйте менять это мнение. И не ищите встреч, они не нужны ни мне, ни Вам.

Повернувшись, она хотела уйти, но князь одним прыжком оказался рядом и сжал ее в объятиях.

Элиза, – шептал он, задыхаясь, – любовь моя…

Ловкая и гибкая, она вырвалась, отскочила. Сделав шаг навстречу, князь почувствовал, как в грудь его уперлось острие клинка.

Он вспыхнул.

Хорошо же, – прошипел изменившимся голосом, – эту встречу ты запомнишь… Ты будешь моей! Но как бы тебе не пожалеть об этом!

В ту же ночь князь уехал.

Через несколько дней старый король неожиданно умер – во сне, как все люди, любимые Богом. Во дворце, как и во всей стране, был объявлен траур. Народ любил своего правителя и искренне горевал о нем – такое тоже случается. Принц, ставший отныне королем, заперся в своей комнате и не впускал никого, кроме жены… «Ваше величество, вам сегодня присягает гвардия» – «Оставьте меня в покое!». «Ваше величество, держите себя в руках!» – «Уйдите, я выйду через час, на коронацию… уйдите, прошу вас!». Дни и ночи Элиза проводила рядом с мужем, пытаясь утешить его и помочь справиться с ворохом обрушившихся дел. В суматохе и слезах первых дней она начисто забыла о ночном разговоре и странной угрозе.

А еще через неделю началась война.

Маленькое королевство держалось изо всех сил. Люди верили своему правителю. Воины шли в бой с отчаянной отвагой, которая пугала даже врагов. Но почти все понимали, что силы слишком неравны – соседи-южане превосходили их не только численностью, но и вооружением. Толпы беженцев из приграничных селений хлынули в столицу, пугая горожан рассказами о жестокости нападавших. Молодой король осунулся, почернел, но упрямо твердил одно: «Мы выстоим». Верил ли он сам в это, не знала даже Элиза.

Очень скоро войска нападавших окружили столицу.

Больше половины детей и женщин уже были отправлены к северным границам – там, в горах, имелись укрытия, оставшихся с давних времен. Но многие не захотели покинуть мужей и отцов, остались в городе; нашлась работа даже самым маленьким – подбирать стрелы, залетавшие через крепостные стены все дальше внутрь города. Хорошо еще, что хлынувшие осенние дожди тушили горящие наконечники; все ждали зимних морозов, чтобы обледенели стены, но до них было еще не близко.

Тоскливым дождливым вечером маленькая служанка подала королеве письмо без подписи. Отослав девушек, Элиза дрогнувшими пальцами разорвала конверт, сломав узорную печать. В нем было лишь несколько слов: «Скажите «Да», и наступит мир». Не раздумывая, она швырнула листок в огонь. И всю ночь прорыдала в тронной зале, свернувшись калачиком на троне мужа, вытирая мокрые щеки штандартом с королевским гербом.

Оставалась одна – последняя – битва. Не битва даже – бойня. Все знали, что захватчики не щадят никого и не берут пленных. Ходили, правда, слухи, что королеву велено взять живой и невредимой. Но люди не верили этим слухам.

Один только король, да старый, много лет прослуживший вельможа – отец Элизы – знали о том, что в замке есть подземный ход, уводящий далеко за стены, к реке. В крепости оставались только воины, король с королевой и несколько мужчин-придворных.

Поздно вечером король собрал всех в тронной зале.

Я не стану говорить вам о том, что положение безнадежно, – вы и сами это знаете, – устало и глухо звучал его голос. – Завтра для нас будет последним… Всем вам я благодарен за верную службу. Теперь я не имею права вам приказывать… но я прошу вас. В замке есть подземный ход. Уходите! Еще есть возможность уйти. И уведите с собой королеву!

В наступившей тишине очень звонко прозвучал голос Элизы:

Я останусь здесь!

Она была в одежде воина, с мечом и в кольчуге, но с непокрытой головой. И в неярком свете свечей медью отливали ее темные волосы…

Ее уговаривали. Просили. Убеждали. На все звучал один ответ: «Я останусь здесь».

Ушли двое. Юный герольд – почти мальчик, только поступивший на службу и стражник внутреннего оцепления. Остальные, преклонив колено, протянули королю свои клинки рукоятью вперед. Молча. И так же молча он отсалютовал им своим мечом.

А потом, взявшись за руки, король и королева бродили по опустевшему, гулкому замку, прощаясь с его залами, переходами, галереями и закоулками. И подолгу стояли у высоких, стрельчатых окон, глядя на огромную оранжевую луну. После полуночи дождь кончился, ударил первый мороз, сковал инеем жидкую грязь – в воздухе чувствовалось приближение зимы. Король, постаревший за эти недели на много лет, снова стал мальчишкой, который когда-то – так давно! – дарил невесте охапки золотых листьев и букеты лесной земляники, удирая на рассвете из дворца. Элиза смеялась его шуткам, но глаза ее были грустны. Государь показал жене потайной ход – так, на всякий случай…