Текст книги "Маленькая страна (СИ)"
Автор книги: Алина Борисова
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
Это стихотворение я совсем не помнила. Не слишком оно было удачным с точки зрения поэзии. А сейчас вот наткнулась, и чуть не расплакалась. Ей так хотелось любви. Совершенной, прекрасной, возвышенной. Кто может быть прекраснее вампира? Тем более – такого прекрасного вампира. Вот только... Это не он позабыл ради нее все на свете. Все было ровно наоборот. Было ли это счастьем, Лизка? То, что ты приняла за великую любовь?
"Мне снился старый и заумный муж,
И первая лесная земляника,
И на моих ресницах светлых – тушь,
И озорная дочка Анжелика..."*
Ничего этого уже не будет, Лизка. Никогда. Ни мужа, ни дочки, ни земляники. Мерзкий вампирский ублюдок! Развлекаться он сюда приезжает! Она была жива, моя Лизка! Наивная, мечтательная, поэтичная. Жива, пока не повстречалась с ним! Я все-таки плачу. Слезы капают, и чернила растекаются. Нас так долго заставляли писать перьевыми ручками, что мы привыкли, и писали ими не только на уроках. Надо было писать шариковой. Она бы не растеклась. Но кто же знал, что я стану плакать над стихами.
Вытираю слезы и листаю дальше. А вот это я уже помню. Еще бы, ведь оно посвящено мне, хоть и называется "Незнакомцу":
Кто он, мой Незнакомец? Неужели я такая же дура, как и Лизка? Неужели я тоже умудрилась влюбиться в вампира? В это жестокое равнодушное чудовище? В это безумное чудовище?..
Дракос, ну зачем я ему все это наговорила? Да пусть это хоть двести раз правда, зачем было бросать это ему в лицо? Я никогда не научусь, я никогда не поумнею! А он никогда не сможет измениться... И никогда меня не простит...
Следом за тетрадками вытянула на свет несколько толстых самодельных конвертов. В них я хранила ее письма. Открыла одно наугад. "Из моих глаз скоро выплеснутся все слезы, тогда как традиционная меланхолия не позволяет выражаться по-человечески. Пойми, это будет похоже на мое пятое письмо, а нельзя и глупо дважды наступать на одни и те же грабли. Считаешь ты меня виноватой или нет – вот в чем вопрос. Если нет – я тебя не пойму, придется объяснять, а если да – тем более. О Светоч! Виновата я или нет? И я хочу, чтобы на этот вопрос ответила именно ты" [7]7
Е.С.
[Закрыть]. Самое страшное – я не помнила, о чем это. Судя по дате, это было три года назад, и это было для нее безумно важно, и я наверняка ей что-то ответила, и наверняка пространно, и вряд ли иносказательно... Но я не помнила, о чем. Совсем. Это было давно. Это было вчера. Впереди была целая жизнь. Пара лет.
Какая-то бумажка. Меньше тетрадного листка. Разворачиваю, читаю. О, это Лизка смеется. Помню. Дело было у нее дома, и я попросила уточнить, кем же она меня считает. И она написала. Простым карандашом на обрывке листочка: "Во-первых: Ты презренная и бессовестная, т.к. а) не написала сочинение; б) не сделала географию. Во-вторых: Ты солнечная дева из класса светозарных, т.к. а) в Тебе еще осталось небесное стремление делать людям гадости не думая; б) Ты милостиво не сказала Петерсу ничего плохого за эти выходные" [8]8
Е.С.
[Закрыть]... И никуда не деться. Спасибо, Лизка. Моя долбаная прямолинейность. Желание высказать все-все как оно есть, невзирая на обстоятельства. То, что терпели от глупой девчонки в школе. То, что во многом восхищало Лизку. То, что теперь оборачивается для меня бедой, а я не могу измениться! Лизка сто раз права: я не из желания оскорбить, не из наглости, не из самоуверенности. От отсутствия паузы на «подумать»! Дура, дура, дура...
Наконец отыскала самое дорогое. Пухлая тетрадка в 48 листов с замусоленными уголками. На обложке красивым Лизкиным почерком выведено одно слово: "Лариса". Это книга. Первая и уже навсегда единственная книга, написанная пятнадцатилетней девочкой ко дню рождения подруги. Обо мне. Для меня. Девочки – так признаются друг другу в любви. Даже для себя не называя это любовью. "Есть вещи, которых не пишут", – написала она на развороте как эпиграф.
Она была очень талантлива, моя Лизка. Могла бы стать известным поэтом, писателем. Мечтала стать историком и изучать древнюю историю вампиров. И стала бы, и ее научными монографиями зачитывались бы, как художественной литературой. Были и легенды Великих всегда манили ее... Заманили. А он все так же любуется на себя в очередное зеркало, да выбирает наряд, в котором прибудет к нам "развлечься" в очередной раз!
– Что это за тетрадки? – спросила, не выдержав, Варька, глядя, как я бездумно листаю исписанные каллиграфическим почерком страницы.
– Память. Все, что осталось мне от моей самой лучшей подружки.
– А что с ней стало? Она тоже умерла?
Я вспомнила, что у этой девочки умерли все. Даже лошадки. И не смогла сказать "да".
– Нет, она встретила свою мечту. Свою самую большую любовь. И улетела мечте во вслед. И где-то там, в прекрасном саду, где цветут только розы, она сама превратилась в цветок, что распускается раз в году на самом прекрасном розовом кусте. И ее возлюбленный, проливая горькие слезы, целует ее лепестки. Потому что если в течение ста лет он каждый день будет проливать на цветок хотя бы одну слезинку, то она вновь возродится девой, и останется с ним уже навсегда.
– Как же он будет проливать слезы каждый день, если цветок цветет раз в год? – прицепилась Варька. Вот ведь вредный ребенок! Я ей такую легенду придумала, а она...
– А что случилось на самом деле?
– Так и случилось, Варь. Она полюбила вампира. И улетела с ним через Бездну.
– Счастливая. А ты когда-нибудь видела вампира?
– В университете. Но только издалека. Знаешь, на них лучше смотреть издалека, тогда они кажутся гораздо красивее, чем они есть на самом деле.
– А на самом деле, что же, некрасивые?
– На самом деле у них зубы торчат.
– Как это? – поразилась Варька.
– Давай нарисую.
Немного разгребла на столе (увы, Варвара тоже не была аккуратисткой), нашла клочок не изрисованной еще Варькой бумаги и изобразила. Наверное, все же Лоу, хотя кто знает, сам бы он себя вряд ли узнал. Но я постаралась, чтоб вышло красиво. И рубашечка с рукавами-парусами, и длинные полы камзола, и сапожки выше колен. И да, кудри. Кудри его развевались по ветру, превращаясь почти в облака. Мечта. А потом с удовольствием пририсовала ему гадючьи зубы. Дли-и-нные -длинные, до середины груди. И кровь, что с них все капает и капает, аж целая лужа внизу натекла.
– Держи. И никогда не забывай, что на самом деле они вот такие. И не вздумай в кого из них влюбиться.
– Ну вот, испортила такую картинку, – вздохнула глупая девчонка. – А ты можешь мне такого же, но без зубов нарисовать?
– Вампиров без зубов не бывает, дурочка. Думаешь, поцелуй вампира – это вечное блаженство? Только в сказках. А в жизни это оказывается очень больно, очень стыдно и совсем не красиво. А потом вообще умираешь, а ему даже не жаль. Он стишки сочиняет. Веселые.
– Ну и с чего ты все это взяла, если никогда их не встречала? – я могла быть ее сестрой, могла не быть ей, но верить мне в данном вопросе она не собиралась.
– Зато она, – я кивнула на Лизкины тетрадки, – встречала. Очень близко. И она все это поняла. И рассказала мне. Только было уже слишком поздно. Он все равно ее убил.
– Может, и не убил. Ты же сказала – увез через Бездну. А что там, на той стороне Бездны? Ты не знаешь. И никто не знает. Может, она все еще жива. И гораздо счастливее нас.
Мне бы ее детскую веру.
Вот только идея с зубастым вампиром оказалась навязчивой. Да еще рисовала я всегда неплохо. Даже в художественную школу пару лет ходила. Потом бросила, правда, увлечение оказалось недолгим. Но вот сейчас меня как проняло. Сидела на лекциях и калякала. День за днем, уже какую неделю. И красавца-мерзавца Лоурэфэлушку, и напыщенного, как индюк, Гоэрэ, и милейшую кузину-черноглазку. Ну и, конечно же, Его, светлейшего и непогрешимого, во всех возможных видах и образах. Улыбочку помилее, клыки поомерзительней...
Первой заметила мои художества Марийка. Смотрела-смотрела, потом не выдержала и расхохоталась.
– Слушай, если он это увидит, – она безошибочно ткнула пальцем в нарисованного Анхена, – ты будешь мыть не только больницу, но и весь Светлогорск. Причем возможно – зубной щеткой.
– А ты ему не показывай. А то боюсь, если он это увидит, мытьем не обойдется. А устроит он мне примерно следующее, – я парой штрихов изобразила столб, полуобнаженную деву, прикованную к нему наручниками и, конечно, его – с длиннющим хлыстом в когтистых лапах, глаза вытаращенные, изо рта не только клыки до колен торчат, но и пена капает, на ногах когти аж сапоги прорвали. Ну да, те самые, черные. А ведь как у Лоу на Горе, пришла вдруг мысль. Но додумать я не успела.
– Не, ну это ты переборщила! – хохотала Марийка. – Чтобы наш вежливый, благовоспитанный куратор, да в зверство впал? Из-за каких-то рисунков? Да ни в жизнь не поверю.
– Из-за рисунков не знаю, не пробовала еще, – веселье выходило несколько истеричным и на глубоко не одобренную Великим и Ужасным тему, но остановиться я уже не могла. – А вот если слегка наехать на этого, – я ткнула пальцем в весьма недурно получившегося Гоэрэ с павлиньим хвостом, – мигом озвереет. Субординация.
– Светлейшие девы может и со мной поделятся причиной веселья? – нависший над нами профессор Лимеров явно нуждался хоть в чем-то, что могло бы его развеселить. Потому как был он мрачнее тучи. Причем не только сейчас, а вообще всегда. Сухонький, невысокий, не слишком-то солидного возраста, он, вероятно, чувствовал себя не особо уверенно, и потому крайне болезненно относился к проявлению невнимания к своей персоне.
– Простите, профессор, – мы быстренько опустили глазки долу, я еще и тетрадку с перепугу захлопнула, вместо того, чтоб просто страницу перевернуть.
– А что это вы тетрадку закрыли, лекция не закончена пока, – тут же прицепился Лимеров. – Вы ее вообще пишете?
– Да, профессор, конечно.
– И я могу взглянуть?
– Простите, но это моя тетрадь, профессор. И то, что вы читаете у нас лекции, не дает вам права обыскивать мои личные вещи, – запомнит, понятно, и на экзамене будет валить, но, как говорил один вампир, были бы знания. А вот если заглянет в тетрадку...
– Да как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне! – он аж побелел от негодования. Уважающий себя человек (или вампир, не смогла не расширить свою мысль я) просто выгнал бы после такого взашей. А этот, видно, не достаточно себя уважал. И готов был добиваться этого уважения от других – любой ценой. – Немедленно отдайте мне тетрадь!
Дальше последовала абсолютно безобразная сцена. Я вцепилась в тетрадь, он вырывал, с остервенением выкручивал ее у меня из рук, разгибал пальцы... Вырвал, понятно. Всю измятую, почти изорванную.
– Вы же мне палец сломали! – я очень надеялась, что это не так, но больно было, словно это правда.
– И что же у нас тут такого секретного? – добившийся своего профессор меня не слышал, он развивал успех. – Что, из всей лекции вы услышали только название? Ну похвально, что сумели услышать хоть его.
– А это единственное, что вы внятно нам сообщили! – терять мне уже вообще было нечего. Ладно, третья пересдача с комиссией, уж там-то он меня завалить не сможет. – А все остальное я в учебнике прочитаю. Там как-то попонятней написано. И окончания слов не проглочены.
Он пошел красными пятнами, но продолжил листать злополучную тетрадку. А я так надеялась, что он взбеленится и швырнет ее мне в лицо.
И долистал. Аж глазам своим сперва не поверил. Перевернул страницу. И еще. Вернулся назад.
– Ну вот вы и попали, – на лице его появилось выражение мрачного торжества, он совершенно успокоился и пошел обратно к своему столу.
– Вы забыли вернуть мне тетрадь.
– Ну что вы, – усмехнулся он, – я не забыл. Я вообще ничего не забываю.
Надо ли говорить, что тетрадь он мне так и не вернул. Даже за обещание пересказать ему все его лекции, от первой до последней. Признание, что я полностью, во всем и повсеместно была глубоко неправой. И готовность возместить ему моральный ущерб любыми материальными ценностями.
А через пару дней меня вызвали на внеочередное заседание Общественного Совета. В общем, я была уже большой девочкой, и понимала, что меня ждет. У меня уже было два замечания в личном деле из-за проявленного неуважения к Великим. Или одно? Интересно, зимой они мне впаяли побег из аудитории во время кураторской речи? Или вмешательство куратора отменило их благие намерения? Даже если так, сейчас припомнят. У них ведь полная тетрадь моих замечательных рисунков. Которые иначе, чем злобными карикатурами, не обозвать даже при очень большом желании. Похоже, сессию мне сдавать уже не придется. Отучилась.
– Что ж, все в сборе, предлагаю внеочередное заседание Общественного Совета Светлогорского государственного университета считать открытым, – объявил незнакомый мне профессор. Странно, у них же Ольховников был председателем. Сменили уже? Или это не председатель сейчас выступает? Вон Ольховников, тихо в уголке сидит, слово брать не рвется. Из знакомых лиц еще заметила Лимерова, явно собирается показания по делу давать. Узнала пару оставшихся для меня безымянными персонажей, яростно ругавших меня в Новый Год. С удивлением увидела светлейшею Еву. Интересно, она тоже член Общественного Совета, или ее как декана позвали, все же на ее факультете безобразие учинилось?
Меж тем главный успел коротко поведать собравшимся мою "биографию". Первый раз попала в поле зрения Совета... второй раз была замечена... и вот теперь вопиющий случай...
Слово предоставили профессору Лимерову, тетрадку пустили по рукам, разумеется, не забывая изображать негодование увиденным.
– Простите, мы не опоздали? – дверь отворяется и появляется...Гоэрэдитэс ир го тэ Дэриус, собственной незабвенной персоной. И даже не один. Вслед за ним в аудиторию вплывает светлейший Анхенаридит ир го тэ Ставэ во всем своем вампирском великолепии.
Пока весьма удивленные этим визитом советники уверяют вампиров, что только их и ждали, ну, вернее, если б только предположить могли, что они почтут своим вниманием, то, конечно б, ждали, аж до посинения, а так посмели начать без них, но готовы переначать... в общем, пока все расшаркивались, я пыталась понять, мне-то что ждать от этого визита. Генеральный меня ненавидит. Анхен... с ним я тоже умудрилась расстаться весьма и весьма некрасиво. Вдвоем-то они зачем пришли? Для любого варианта действий достаточно одного. Любого.
– Ну что вы, мы ни в коей мере не хотели бы мешать, или как-то прерывать ваше заседание, – светлейший Гоэрэдитэс улыбнулся уголками губ, – и уж тем более влиять на решение Совета. Но, как мы слышали, вопрос касается вампиров. И потому, нам с коллегой было бы крайне интересно присутствовать на данном заседании. Разумеется, если никто не возражает.
Ну вот кто бы им возразил? Они уселись где-то в дальнем ряду, дали отмашку, дескать, продолжайте-продолжайте, нас тут и нет совсем. И понеслось. Лимеров самыми черными красками расписал мое неподобающее поведение на лекции и мои непотребные художества. Затем было предложено высказываться. В присутствии Великих высказаться хотели все. Где-то после второй обличительной речи светлейший Гоэрэдитэс поднял руку.
– Да, светлейший куратор, – с готовностью откликнулся председатель. Я сжалась, ожидая приговора.
– А можно нам тоже взглянуть на рисунки? – невозмутимо поинтересовался генеральный.
Злополучная тетрадка мгновенно перекочевала в вампирские лапки. Все замерли, ожидая реакции.
– Да вы продолжайте, продолжайте, – милостиво разрешил Гоэрэ.
Они продолжили. Понятно, о недопустимости, о высоком звании студента, то есть существа мыслящего, способного достигать вершин знания, фактически венца творения, а я позорю, порчу, пятно на чести, самим своим существованием в этих стенах оскорбляю Великих...
Я глянула на Великих. Они ржали. Не над речами, они их, казалось, и вовсе не слушали. Они рассматривали мои рисунки и ржали, разве что пальцами не тыкали. Анхен что-то тихо сказал. Гоэрэ поднял брови. Анхен опустил глаза, подтверждая. Или настаивая. Затем достал из кармана ручку, перевернул несколько листов в тетрадке и что-то там застрочил. Гоэрэ поглядывал на его деяния и посмеивался. Потом они опять ржали. Вдвоем.
Непонимающе взглянула на декана. Может, хоть она понимает, что происходит? Заметив мои взгляд она чуть улыбнулась и опустила глаза, совсем как Анхен минуту назад. Хотя видеть его не могла, он сидел у нее за спиной. Ее жест очень хотелось прочесть, как "все хорошо", но что ж хорошего: все выступающие ратуют за мое исключение, вампиры ржут, как лошади...
Длилось это долго. Подозреваю, если бы кто-то не приперся поразвлечься, все кончилось бы гораздо быстрее. Но в присутствии Великих высказаться хотелось всем. Такой шанс продемонстрировать любовь и преданность упускать было бы глупо. Хотя нет, светлейшая Ева молчала. Просто сидела и спокойно ждала, когда все это закончится. Ей предложили высказать свое мнение, она невозмутимо ответила, что не хочет быть пристрастной, дело касается чести ее факультета, и потому согласится с любым решением Совета. Хотя чего уж лукавила, понятно же, что решит этот замечательный Совет.
Наконец слово снова взял председатель:
– Что ж, подведем итоги. Полагаю, двух мнений тут быть не может. И все же, как того требуют наши освященные веками традиции, ставлю вопрос на голосование...
– Одну минуту, пожалуйста, – Генеральный куратор встал и неторопливо двинулся к председательскому месту. – К сожалению, мое время немного ограничено, да и результаты голосования мне ни коем образом не интересны. Но мне хотелось бы сказать два слова перед уходом, если вы не возражаете. Спасибо, – Гоэрэ встал за креслом председателя и внимательно оглядел собравшихся. – Мне очень понравились рисунки этой студентки. Они остроумны, талантливы, а главное, предлагают свежий взгляд на проблему взаимоотношений людей и вампиров.
Гробовая тишина и ошарашенные взгляды. И я из общей картины не выбиваюсь. Что за бред? Да в жизни не поверю, что ему понравилось. И какой-такой свежий взгляд? С такими зубками взаимоотношения напрашиваются только одни. Те, о которых они предпочитают умалчивать.
– Ваше человеческое уважение к нам, вашим старшим братьям, всегда было высоко. И это оправданно. Невозможно отрицать значения народа вампиров в деле создания образованного и просвещенного человеческого общества. Но невозможно и не заметить, что с течением лет это уважение все больше превращается в обожествление. Но мы не хотим быть богами, мы хотим остаться вашими старшими братьями, вашими учителями. Хотим быть для вас живыми, а не застывшими в вечности идолами. И что может больше соответствовать этой задаче, как не те дружеские шаржи на народ вампиров, которые так талантливо и с такой любовью создала эта студентка.
Чувствую, что подступает истерика. Еще немного, и я начну хохотать, размазывая по щекам слезы, и даже врожденный талант вампиров переворачивать все с ног на голову, меня не спасет.
– Впрочем, талантливые и остроумные художники встречаются не только среди людей. Мой коллега сделал в ходе этого заседания несколько набросков присутствующих здесь профессоров. Вы ведь позволите нам всем взглянуть, Анхенаридит? Полагаю это неплохая основа для небольшой брошюры, которую университет выпустит...ну, скажем, к сентябрю. Вампиры глазами людей и люди глазами вампиров. Немного юмора, как мне кажется, пойдет только на пользу великой дружбе между нашими народами. Собственно, на этом у меня все, не хочу более мешать вашему заседанию. Коллега, вы хотели бы что-то добавить?
– Да нет, я полностью с вами согласен, – светлейший Анхенаридит тоже поднимается и направляется к выходу. – Вот только один вопрос. Частный. Со следующего учебного года мне понадобится новая секретарша. Хочу взять себе эту студентку. Ева, вы не подскажете, по современным правилам, она может просто перевестись с дневного на вечерний? Или ее проще исключить, а потом принять сразу на второй курс вечернего, как и положено секретаршу куратора, без экзаменов?
– Согласно действующим на настоящий момент положениям, равно возможны оба варианта, – невозмутимо отозвалась декан. – Но первый вариант избавил бы нас от лишней бумажной волокиты.
– Это все, что я хотел узнать, – кивнул Великий. – Ах, да, рисунки, – и он положил на длинный общий стол заседающих мою тетрадь. На открытом развороте радовали глаз изображения всех выступавших на этом долгом мероприятии. Нарисовано было мастерски. Вот только дружеским шаржем это можно было назвать еще с большей натяжкой, чем мои художества.
Я все-таки рыдаю. Или хохочу. Едва дождавшись, когда вампиры невозмутимо выплывут из аудитории, я складываюсь пополам, закрыв лицо ладонями и тону в безудержном смехе. Или плаче. Он все-таки меня спас. Я не знаю, зачем, я не знаю, чего мне будет это стоить, но из универа меня теперь точно никто не прогонит.
Меня отпускают минут через пять. Может, даже раньше. Что-то говорят, пытаясь сохранить лицо. Я плохо слышу, я все никак не могу успокоиться. Оказывается, я в самом деле уже со всем попрощалась. Со своим будущим, со своей мечтой, со своей судьбой. Я в самом деле верила, что это конец.
Анхен ждет неподалеку от двери. Один. Генеральный уже ушел. Подхожу, чувствуя себя нашкодившей собачонкой. Меня все еще трясет, и нет сил смотреть ему в глаза. А он молча обнимает и прижимает к себе, и я утыкаюсь носом в его плечо и закрываю глаза. И позволяю себе не быть. Стать невесомой пылинкой в волнах его ауры, молекулой воздуха, тенью вздоха. Он слегка поглаживает меня по голове и просто ждет, когда мои плечи перестанут вздрагивать.
– Пойдем, горе ты мое, – со вздохом мученика он отстраняет меня от себя и, чуть приобняв, подталкивает в сторону ближайшей лестницы. – Разговор будет серьезным. Это фарс закончился, а беседа еще не начиналась.
